Ольга брызгала в меня водой и кричала:— Нажми, нажми!Иногда мы наперегонки поднимались к Сан-Миниато, соревнуясь, кто быстрей доберется до церкви; Ольга взбиралась прямо по лестнице, а я бежал кругом по дороге: мчался, что было мочи, с одной тревожной мыслью: скорее добежать до церкви, — словно боялся никогда больше не встретить свою подружку. Однажды я захотел показать ей речку Муньоне, протекавшую в другом конце города.— Это просто ручей, — сказала она. — Наш Арно, вот это настоящая река.Чтобы оправдаться, я ответил:— Но и здесь тоже неплохо.Мы поднялись к моему прежнему дому. Абе очень изменилась, она баюкала своего сынишку и выглядела постаревшей, увядшей, даже голос у нее стал иным, звучал устало и как будто глухо. Я повел Ольгу в гостиную показать свои чудесные игрушки: куклы, пианино, шахматный столик. Я рывком отворил дверь, и мы увидели, что комната не убрана, воздух в ней пропитан скверным запахом молока, мочи, пудры и испарений. На столике у окна стоял граммофон со все той же оседлавшей трубу танцовщицей, но и танцовщица постарела, выцвела и попортилась, ее юбка с оборками покрылась пылью.— Да, нет больше гостиной, — сказала Абе, вошедшая в комнату вместе с нами, — мне пришлось устроить здесь спальню. — И, словно желая оправдаться, добавила: — Муж: у меня болен. Он с войны больным вернулся. Когда мы поженились, он и сам об этом не знал.Ее слова заглушило бульканье воды, потом вышел мужчина с недовольным лицом, в трусиках и домашних туфлях. Увидев нас, он спросил:— Чьи это дети? — и сердито нахмурился. — Убирайтесь, убирайтесь.Когда мы вышли на лестницу, Абе сказала:— Эбе в мастерской, она была бы рада повидать тебя. Может, ты по дороге встретишь Риту.Далее сады казались мне теперь чужими, их обнесли еще более высокой оградой. Абе крикнула с балкона:— Посмотри-ка! — и показала на молодую девушку, которая выходила из прачечной с тазом под мышкой.— Как живешь, Ванда? — крикнул я.— Валерио! — Она свободной рукой поправила волосы.Виа дель Маттатойо выровняли, замостили камнем, тротуары выложили мелкой брусчаткой, на другой стороне выросли новые лома, овощные и мясные лавки. Ребятишки по-прежнему играли на улице и в палисадниках, а конечная остановка трамвая, как и раньше, была у шлагбаума.— Вон там был луна-парк, а там — трактир, куда я ходил с дедушкой, — показывал я Ольге. Но скоро я умолк, мне почудилось, что все это неправда.По вечерам Ольга приходила на площадь вместе с матерью, которая, сидя на лавочке, беседовала с другими женщинами и не интересовалась нашими детскими играми. (А мы уже не были детьми, нас одолевало какое-то беспокойство, иные называют это преждевременной половой зрелостью; мы переживали счастливую пору юности, на лице у меня резче обозначились скулы, низ живота, ноги, уголки рта покрылись первым пушком, а в глазах Ольги с каждым днем все сильнее разгорался огонек. Когда я видел ее, мое смятение исчезало. Наконец-то я мог свободно поговорить с живым существом; встречаясь с ней, я впервые открыл, что умею рассказывать и слушать.) Мы покидали площадь и друзей, темными переулками и прямыми улицами шли к реке. Светящиеся фары автомобилей, таинственные подъезды, освещенные слабыми лампочками, шум, доносившийся из трактиров, мимо которых мы проходили, наши шаги, даже наши тени, отбрасываемые фонарями, заставляли нас молча прислушиваться к чему-то, чего не выразишь словами. Мы молчали, и когда я обнимал Ольгу за талию, она клала мне голову на плечо,Однажды она сказала:— Мы уже взрослые, правда?Я нежно погладил ее по щеке и ответил:— Конечно. — Потом спросил: — Как ты думаешь, мне пошли бы брюки а ла зуав [9]?Мы добирались до Понта ди Ферро, нам было так хорошо вдвоем во мраке ночи, я держал в руках ее руки, и они казались мне драгоценностью, которую надо бережно хранить. Запах ее тела, разносимый порывистым ветром, я вдыхал носом, ртом, он смешивался с моим собственным дыханием, днем и ночью я вспоминал о нем, лежа в постели, и засыпал со страстным желанием, которое наутро, после встречи с ней, утихало.
В один из памятных вечеров я долго рассказывал Ольге о маме, и мама точно ожила в моем рассказе, в удивленных, блестящих глазах моей подружки; воспоминаниями о ней расцвечено было каждое мое слово. В тот памятный вечер мама шла с нами по Корсо де Тин-тори и виа делле Казине, где магнолия, склонившись через садовую ограду, надушила нас своим запахом, вдоль Арно, по виа дель Беато Анджелико, где пахло лошадьми и арбузами, и дальше по пути, который стал моим последним сокровенным воспоминанием о ней: по виа де'Кончатори, де'Макки, делле Пинцокере, по Борго Аллегри, шумной, пахнущей молодым вином, по виа да Верраццано; наконец мы оба остановились, словно предчувствуя ожидавшее нас приключение. Ольга сказала:— Я тоже хотела бы увидеть твою маму.Я взял ее за руку; вверху над крышей светила луна, плющ обвивал стену, издалека доносилась едва уловимая музыка, это играл оркестр «Пипполезе». Мне захотелось, чтобы Ольга увидела мою маму, взглянула на ее фотографию, где она снята девочкой, которую я, словно реликвию, хранил в своем шкафу.Я сказал Ольге: «Подожди меня», — и помчался по лестнице, взволнованный и решительный. Лампа в проходе горела, и я подумал, что Матильда еще не спит, но подумал без ненависти, ведь даже ее я простил в своем счастье. Я осторожно открыл дверь, ключ отчетливо щелкнул в тишине. Закрывая за собой дверь, я услышал скрип пружин в комнате Матильды, словно кто-то резко вскочил с кровати, и звон рассыпавшихся по полу монет, потом ворчливый голос дяди Чезаре. Я ворвался в комнату. Я не видел ничего, кроме Чезаре и Матильды, оба молчали, как и тогда, в трактире. Матильда на этот раз лежала в постели, дядя Чезаре опять стоял рядом и говорил:— Ну как, теперь тебе лучше?Я на бегу сказал Ольге: «Идем», — и потащил ее за собой. Мы бежали сквозь ночь, по пустынным и душным улицам, по шумным переулкам, где у ворот домов оживленно толпились люди, мимо винных лавок, кафе-мороженых с распахнутыми настежь дверьми, ярко освещенных, полных народу и смеха. Мной овладела буйная ярость, я обрушивал эту ярость на Матильду и Чезаре, пытался представить себе их грязную связь. «А может, это и не так», — думал я и чувствовал себя свободным от всего, что прежде меня тяготило. Ни на мгновение не вспомнил я ни об отце, ни о бабушке; во мне крепло непреодолимое, почти исступленное желание уйти, стать свободным. Я сжимал на бегу руку своей подружки, и от этого пожатия во мне рождалась любовь. Мы бежали все вперед и вперед, через Порта алла Кроче, виа Аретино, улицы становились пустыннее; внезапно мы почувствовали под ногами мягкую, немощеную землю. Мы остановились там, где кончались дома, длинная и белая дорога тянулась куда-то в ночь между двумя каменными оградами. Ольга положила мне руки на грудь, лицо у нее раскраснелось, но еще краснее были губы, глаза блестели, на лице застыли капельки пота, белокурый локон ниспадал на лоб. Она сказала:— Почему мы бежим?Улица была погружена в безмолвие, потом залаяла собака и донесся пронзительный свисток поезда. Ольга снова спросила:— Почему мы бежим?У меня пылали лицо и сердце, и я ответил:— Мы не вернемся домой, все нас ненавидят и обделывают свои грязные делишки!Я вытер рукавом лоб, мой давний страх улетучился во время этого бегства по лунным улицам, я слушал лай собаки, протяжный свисток поезда, — и утихали мои волнения. Как в детстве, пора которого для меня уже миновала, я прислушивался к молчанию улицы, к стенам, к луне, к свистку поезда, к завыванию собаки и стрекотанию цикады, что оборвалось так же внезапно, как и началось. Ничто больше не связывало меня с прошлым, и даже испуганные лица Чезаре и Матильды, воспринявших мое бегство как спасение, казались теперь такими далекими: это бегство вместе с подружкой и таинственная, как космос, жизнь пригорода, который принял нас, обессиленных, но довольных, пробудили в моем сердце неведомую мне прежде нежность. Ольга склонила голову мне на грудь, она прерывисто дышала и вдруг заплакала навзрыд. Она прошептала: «Мамочка моя!» — и снова всхлипнула.Так мы стояли долго-долго, я прислонился к стене, а Ольга прижалась к моей груди. Как о чем-то далеком, вспоминал я сейчас о наших сокровенных беседах у стены дома на виа да Верраццано и о том отвратительном вечере, когда я избил Матильду у стены рынка, и мне показалось, что передо мной всегда была стена, которую я никак не мог проломить кулаками; и никогда еще я не чувствовал себя таким сильным, как сейчас. Ольга плакала на моей груди, я ощущал ее нежный запах. Потом рыдания начали стихать, она подняла лицо, долго смотрела на меня и молчала, мы не отрывали глаз друг от друга. Быть может, пристально вглядываясь друг в друга, мы хотели выразить какое-то огромное чувство, нечто гораздо большее, чем простая доверчивость, чувство, которое пробуждала в нас ночь, луна и белая пустынная дорога. Мы поняли, что детство прошло, вместе с усталостью после бега исчезало и прежнее упрямство, и мы отдалялись от людей, в которых мы верили, из-за которых бессознательно страдали и радовались.Наши взгляды светились любовью. Мы снова шли и шли без всякой цели. Ольга рассказала мне о своей матери и о себе, об отце, погибшем на войне, и о мужчине, которого мать привела в дом, о вечных несчастьях бедного люда. (Теперь я впервые думал о матери без боли в сердце, словно исполняя данный ей трудный обет.)Внезапно ограда кончилась, мы вышли на широкую немощеную дорогу, под нами блеснул Арно, залитый лунным светом и тишиной. По земляным ступенькам мы спустились с обрыва к берегу; обрыв кое-где порос дроком и мелким кустарником; а посреди реки, лениво и задумчиво катившей свои воды, у мелких островков чернела тень землечерпалки. Под нами была залитая лунным светом река, и мы, сидя в ночи на поросшем дроком и кустарником берегу, впервые поцеловались… Примечания [1] Дворец времен Возрождения.[2] «Старый дворец» — здание городского муниципалитета.[3] Храм-крещальня во Флоренции.[4] Галерея с портиками, архитектурный памятник эпохи Возрождения.[5] Лоджия, где выставлены статуи работы мастеров Возрождения[6] Фашистская песня[7] Итальянская писательница, автор бульварных романов.[8] Женская короткая кофточка.[9] Короткие и широкие брюки с напуском на коленях.
1 2 3 4 5 6 7 8
В один из памятных вечеров я долго рассказывал Ольге о маме, и мама точно ожила в моем рассказе, в удивленных, блестящих глазах моей подружки; воспоминаниями о ней расцвечено было каждое мое слово. В тот памятный вечер мама шла с нами по Корсо де Тин-тори и виа делле Казине, где магнолия, склонившись через садовую ограду, надушила нас своим запахом, вдоль Арно, по виа дель Беато Анджелико, где пахло лошадьми и арбузами, и дальше по пути, который стал моим последним сокровенным воспоминанием о ней: по виа де'Кончатори, де'Макки, делле Пинцокере, по Борго Аллегри, шумной, пахнущей молодым вином, по виа да Верраццано; наконец мы оба остановились, словно предчувствуя ожидавшее нас приключение. Ольга сказала:— Я тоже хотела бы увидеть твою маму.Я взял ее за руку; вверху над крышей светила луна, плющ обвивал стену, издалека доносилась едва уловимая музыка, это играл оркестр «Пипполезе». Мне захотелось, чтобы Ольга увидела мою маму, взглянула на ее фотографию, где она снята девочкой, которую я, словно реликвию, хранил в своем шкафу.Я сказал Ольге: «Подожди меня», — и помчался по лестнице, взволнованный и решительный. Лампа в проходе горела, и я подумал, что Матильда еще не спит, но подумал без ненависти, ведь даже ее я простил в своем счастье. Я осторожно открыл дверь, ключ отчетливо щелкнул в тишине. Закрывая за собой дверь, я услышал скрип пружин в комнате Матильды, словно кто-то резко вскочил с кровати, и звон рассыпавшихся по полу монет, потом ворчливый голос дяди Чезаре. Я ворвался в комнату. Я не видел ничего, кроме Чезаре и Матильды, оба молчали, как и тогда, в трактире. Матильда на этот раз лежала в постели, дядя Чезаре опять стоял рядом и говорил:— Ну как, теперь тебе лучше?Я на бегу сказал Ольге: «Идем», — и потащил ее за собой. Мы бежали сквозь ночь, по пустынным и душным улицам, по шумным переулкам, где у ворот домов оживленно толпились люди, мимо винных лавок, кафе-мороженых с распахнутыми настежь дверьми, ярко освещенных, полных народу и смеха. Мной овладела буйная ярость, я обрушивал эту ярость на Матильду и Чезаре, пытался представить себе их грязную связь. «А может, это и не так», — думал я и чувствовал себя свободным от всего, что прежде меня тяготило. Ни на мгновение не вспомнил я ни об отце, ни о бабушке; во мне крепло непреодолимое, почти исступленное желание уйти, стать свободным. Я сжимал на бегу руку своей подружки, и от этого пожатия во мне рождалась любовь. Мы бежали все вперед и вперед, через Порта алла Кроче, виа Аретино, улицы становились пустыннее; внезапно мы почувствовали под ногами мягкую, немощеную землю. Мы остановились там, где кончались дома, длинная и белая дорога тянулась куда-то в ночь между двумя каменными оградами. Ольга положила мне руки на грудь, лицо у нее раскраснелось, но еще краснее были губы, глаза блестели, на лице застыли капельки пота, белокурый локон ниспадал на лоб. Она сказала:— Почему мы бежим?Улица была погружена в безмолвие, потом залаяла собака и донесся пронзительный свисток поезда. Ольга снова спросила:— Почему мы бежим?У меня пылали лицо и сердце, и я ответил:— Мы не вернемся домой, все нас ненавидят и обделывают свои грязные делишки!Я вытер рукавом лоб, мой давний страх улетучился во время этого бегства по лунным улицам, я слушал лай собаки, протяжный свисток поезда, — и утихали мои волнения. Как в детстве, пора которого для меня уже миновала, я прислушивался к молчанию улицы, к стенам, к луне, к свистку поезда, к завыванию собаки и стрекотанию цикады, что оборвалось так же внезапно, как и началось. Ничто больше не связывало меня с прошлым, и даже испуганные лица Чезаре и Матильды, воспринявших мое бегство как спасение, казались теперь такими далекими: это бегство вместе с подружкой и таинственная, как космос, жизнь пригорода, который принял нас, обессиленных, но довольных, пробудили в моем сердце неведомую мне прежде нежность. Ольга склонила голову мне на грудь, она прерывисто дышала и вдруг заплакала навзрыд. Она прошептала: «Мамочка моя!» — и снова всхлипнула.Так мы стояли долго-долго, я прислонился к стене, а Ольга прижалась к моей груди. Как о чем-то далеком, вспоминал я сейчас о наших сокровенных беседах у стены дома на виа да Верраццано и о том отвратительном вечере, когда я избил Матильду у стены рынка, и мне показалось, что передо мной всегда была стена, которую я никак не мог проломить кулаками; и никогда еще я не чувствовал себя таким сильным, как сейчас. Ольга плакала на моей груди, я ощущал ее нежный запах. Потом рыдания начали стихать, она подняла лицо, долго смотрела на меня и молчала, мы не отрывали глаз друг от друга. Быть может, пристально вглядываясь друг в друга, мы хотели выразить какое-то огромное чувство, нечто гораздо большее, чем простая доверчивость, чувство, которое пробуждала в нас ночь, луна и белая пустынная дорога. Мы поняли, что детство прошло, вместе с усталостью после бега исчезало и прежнее упрямство, и мы отдалялись от людей, в которых мы верили, из-за которых бессознательно страдали и радовались.Наши взгляды светились любовью. Мы снова шли и шли без всякой цели. Ольга рассказала мне о своей матери и о себе, об отце, погибшем на войне, и о мужчине, которого мать привела в дом, о вечных несчастьях бедного люда. (Теперь я впервые думал о матери без боли в сердце, словно исполняя данный ей трудный обет.)Внезапно ограда кончилась, мы вышли на широкую немощеную дорогу, под нами блеснул Арно, залитый лунным светом и тишиной. По земляным ступенькам мы спустились с обрыва к берегу; обрыв кое-где порос дроком и мелким кустарником; а посреди реки, лениво и задумчиво катившей свои воды, у мелких островков чернела тень землечерпалки. Под нами была залитая лунным светом река, и мы, сидя в ночи на поросшем дроком и кустарником берегу, впервые поцеловались… Примечания [1] Дворец времен Возрождения.[2] «Старый дворец» — здание городского муниципалитета.[3] Храм-крещальня во Флоренции.[4] Галерея с портиками, архитектурный памятник эпохи Возрождения.[5] Лоджия, где выставлены статуи работы мастеров Возрождения[6] Фашистская песня[7] Итальянская писательница, автор бульварных романов.[8] Женская короткая кофточка.[9] Короткие и широкие брюки с напуском на коленях.
1 2 3 4 5 6 7 8