Легко и непринужденно вылез он из машины, подвижный как ртуть, сияя улыбкой, и тут же начал здороваться со всеми, а среди гостей побежал шепоток — это он… Неужели правда он? Сенатор искрился молодым задором.
Его пригласил на Грейлинг-Айленд Рей Энник, о чем Баффи осторожно сообщила своим гостям: я не очень-то верю, что он выберется. Скорее всего, его не будет.
Он был более живым, более неотразимым (существует такое затасканное определение), более вдохновенным, чем выглядел на экране телевизора. Начать с того, что это был крупный мужчина: метр девяносто три — рост, вес — восемьдесят шесть килограммов. Для мужчины за пятьдесят с тяжелым телом бывшего спортсмена выглядел он прекрасно, двигался мягко, словно крадучись; даже когда он стоял (в своих удобных, слегка потертых бежевых летних туфлях на пробковой подошве от «Л.Л.Бина»), то, казалось, просто медлил, прежде чем сделать очередной упругий шаг. Широкое, все еще красивое лицо, светло-голубые, прозрачные глаза, прямой, с еле заметными красноватыми прожилками нос, крепкий, твердо очерченный подбородок, всем знакомый профиль.
Оттянув галстук, ослабил воротничок белой хлопчатобумажной рубашки с длинным рукавом — «Вижу, здесь уже гуляют без меня, а?».
Он оказался доброжелательным, по-настоящему приятным человеком, а не просто вежливо-снисходительным, и Келли Келлер мысленно представила себе, как будет рассказывать об этом памятном четвертом июля на Грейлинг-Айленде — он говорил с нами как с равными и, более того, как с добрыми старыми друзьями.
А еще он поцеловал ее. Но это случилось позже.
12
Келли Келлер совсем не была дурочкой и знала, что из себя представляют люди, занимающиеся политикой. И не только из курсов американской истории и политики, которые им читали в университете.
Ее отец, Артур Келлер, еще со школьных лет был близким другом и постоянным партнером по теннису Хэмлина Ханта, конгрессмена-республиканца, и даже когда дела мистера Келлера шли не очень хорошо (к слову сказать, со времени разразившейся несколько лет назад катастрофы на бирже они так и не поправились), он все же оказывал посильную материальную помощь кампаниям Хэма Ханта, выступал в качестве распорядителя обедов в клубе «Гованда Хайтс», на которых собирались средства в фонд очередной кампании, и по-детски радовался, когда его приглашали на собрания республиканского актива — местного, а также на уровне штата. В последнее время о Ханте, которого Келли знала еще с начальной школы, стали все чаще говорить, он превратился в «одиозную» личность, известную всей стране, постоянно мелькал на телеэкране, давал интервью в теленовостях, где выглядел чуть ли не диссидентом, бунтарем, у которого любой пункт либеральной программы вызывал протест, кроме абортов… тут Хэм Хант был полностью солидарен с либералами.
(В глубине души Хант искренне верил, что именно аборты — залог спасения Америки, аборты в определенных демографических районах — среди черных, испаноязычного населения, матерей-одиночек, всех тех, что начинают плодиться, едва достигнув половой зрелости, да, что-то нужно делать, что-то обязательно с этим нужно делать, здесь могут помочь лишь узаконенные аборты, только они позволят контролировать рождаемость, белое большинство должно поддержать этот пункт, пока не поздно, — «Я знаю, о чем говорю, побывал и в Калькутте, и в Мехико. И кое-где в Южной Африке тоже».)
Однажды Келли крикнула в лицо изумленному отцу:
— Как ты можешь голосовать за этого типа?! Это же фашист! Нацист! Он исповедует геноцид во славу Господа!
У мистера Келлера был тогда такой вид, словно она влепила ему пощечину.
— Как он может, мама? Как ты можешь? — задала Келли вопрос матери в более спокойную минуту, и тогда миссис Келлер, гордо глянув в лицо разгневанной дочери, взяла ее за руку и спокойно произнесла:
— Келли, дорогая, ответь мне, пожалуйста, ну откуда ты знаешь, за кого я голосую?
Во время последних президентских выборов Келли оказывала на добровольных началах поддержку обреченной на поражение кампании губернатора Дукакиса. Она не понимала, что кампания обречена, до самых последних недель борьбы, потому что всякий раз, видя или слыша Джорджа Буша, полагала, что каждый, кто хоть раз увидит или услышит его, ни за что не поверит этому лицемеру! А его корыстолюбие, а непроходимая глупость, невежество, цинизм, наконец! Играет на страхе белого населения перед неграми! А его связи с ЦРУ! А показное благочестие! Мелкая душонка! Ее единомышленники в штабе кампании (в Кембридже) тоже не верили до самого последнего момента, что кандидат от Демократической партии проиграет, хотя об этом ясно говорили предварительные прикидки и сам Дукакис стал держаться совсем не так уверенно, как прежде.
«Келли, боже мой, ну как ты можешь тратить свое время и энергию на это дерьмо?» — кричал ей в трубку Арти Келлер.
Когда объявили результаты голосования и не осталось сомнений, что республиканцы победили, а то, что казалось немыслимым, стало уже историей, как становится историей, а следовательно, возможным многое из того, что кажется немыслимым, Келли практически перестала есть, несколько ночей кряду не смыкала глаз, впала в отчаяние и бродила бесцельно по улицам Бостона — растрепанная, ничего не понимающая, бессмысленно улыбаясь и чуть не падая в обморок от голода и мучительной тошноты, она видела перед собой не человеческие фигуры, а смутные контуры, что-то относящееся к животному миру, состоящее из плоти, пребывающее в вертикальном положении и пользующееся одеждой… В конце концов она разревелась и помчалась звонить матери, умоляя ее: поскорее приезжай, забери меня, я не знаю, на каком я свете.
13
Она была той самой девушкой, той, которую он выбрал, той, с которой это должно было случиться, — пассажиркой взятой напрокат «тойоты».
Она вцепилась во что-то, крепко ее зажавшее, а черная вода поднималась меж тем все выше, клокоча, бурля и заливая глаза, и она, силясь закричать, судорожно глотала воздух, пока не закричала наконец, зайдясь кашлем и захлебываясь слюной, а «тойота» тем временем опускалась в темной пенящейся воде на дно тем боком, где находится место пассажира.
При крещении ее нарекли Элизабет Энн Келлер. В выходящем два раза в неделю «Ситизенс инкуайери» на той странице, где перечислялись сотрудники издания, ее имя значилось именно так — Элизабет Энн Келлер.
Друзья ее звали Келли.
Ты знаешь, как это бывает — мгновенный жар взаимного узнавания. Как удар молнии.
Он счастливо улыбался, сжимая ее руку, стискивая ее слишком сильно, бессознательно, как это делают иногда мужчины, некоторые мужчины, которым просто необходимо видеть и ощущать вспышку боли в твоих испуганных глазах, сужение зрачка.
Вот так и Г. в минуты близости иногда причинял боль. Бессознательно. Она вскрикивала пронзительно и коротко, задыхаясь и всхлипывая, и одновременно слышала себя как бы со стороны: из всех углов темной комнаты доносились исступленные молящие крики — я люблю тебя, о, я люблю тебя, я люблю, люблю тебя, люблю, люблю, люблю, люблю тебя, тела их бились друг о друга, хлюпали, пропитанные потом, волосы слиплись, ты — моя маленькая девочка, да, так ведь! Тяжесть его тела, мужские руки, обнимающие ее, дрожь ее ног, оседлавших его бедра или неуклюже задранных к плечам, чтобы он мог глубже войти в нее, дрожащие коленки — так! да! так! О боже! — и знать, что в решающий миг губы Г. искривит знакомая гримаса — ликующий череп, — которая не будет иметь к ней никакого отношения.
Перед окончательным разрывом он сказал ей спокойно: «Я не хочу причинять тебе боль, Келли, надеюсь, ты это понимаешь», и Келли, улыбаясь, подтвердила: «Да, понимаю», словно это был обычный разговор, непринужденный дружеский треп, ведь они были не просто любовниками, но и лучшими друзьями; она его поцеловала, он, обняв ее, уткнулся жарким лицом ей в шею, а она все еще соображала: «А я? Могу я причинить тебе боль? Разве не в моей власти сделать тебе больно?» Зная, что теперь такой власти у нее больше нет.
Зимний день был на исходе. Из углов ползли тени, комната становилась все мрачней — такой ее Келли не знала. Они сидели, соприкасаясь головами, и Г. сказал: «Не сомневался, что ты все поймешь. Но хотел удостовериться».
Что же так крепко держало ее? Ремень?.. Несколько ремней: они впились в ее грудь и бедра, левая рука запуталась в одном из них?.., она больно ударилась лбом, не видя в кромешной тьме, обо что именно, судорожно моргала, щурилась, пытаясь хоть что-то разглядеть, но тщетно, только в ушах стоял гул, словно ревел мотор реактивного самолета, и слышался растерянный мужской голос: «О боже. О боже. О боже».
Она оказалась той девушкой, которую он выбрал, той самой, пассажиркой, той, что запуталась в пристежных ремнях, нет, ее заклинило между дверцей и крышей и, наверно, перевернуло вниз головой? прижало правым боком? но где верх? и где низ? где воздух? она ощущала вес его тела, он бился рядом с ней и, уже задыхаясь, молил с рыданием в голосе — О боже! — мужской голос, голос незнакомца, разве можно умереть вот так — взять и утонуть в черной как ночь воде с незнакомым человеком, правую ногу зажало словно в тисках, правое колено вывернуло, но боли не ощущалось, как будто она была в шоке или уже умерла, — так скоро! так скоро! — черная вода проникала в ее легкие, заливала их, значит, кислород перестанет поступать в мозг и она не сможет думать, пока же мысли ее были трезвыми и даже логичными: все это происходит не со мной.
Этот человек, этот навалившийся на нее всем телом мужчина, кто он такой? — она не помнила. Он тоже цеплялся, царапался, яростно брыкаясь, рвался наружу из опрокинувшейся машины.
Этот отчетливый голос, чужой и незнакомый: «О боже!»
Не проклятье, а смиренная мольба.
Если бы «тойота», мчавшаяся со скоростью сорок миль в час, не вышла из повиновения на крутом повороте, подпрыгнув на ухабе, что привело к многочисленным повреждениям, она, скорее всего, врезалась бы в перила узкого моста чуть впереди и все равно свалилась в воду. Во всяком случае, это представляется наиболее вероятным.
Эта быстрая речушка звалась Индиан-Крик. В голову не могло прийти, что у нее есть название. Затерянная среди болот, в непролазной топи… Над ней кишели москиты и прочие ночные насекомые, они звенели в тишине, охваченные безудержной жаждой размножения. Вам также не пришло бы в голову, что кое-где глубина тут достигает одиннадцати футов, а ширина — двадцати, подумать только — в этой речушке, бегущей на северо-восток и изливающейся в бухточку Атлантического океана, пустующую во время отлива, а следовательно, и в сам Атлантический океан, примерно в двух милях к востоку от Брокденской пристани.
Я что, умираю? Вот так?
И никаких свидетелей. Автомобили не ездили по этой старой дороге. Как будто ее хотели наказать за плохое поведение, за то, что она повела себя не так, как обычно, не так, как привыкла себя вести Келли Келлер, но она тут же отбросила эту мысль, не будучи суеверной, она даже не верила в англиканского Бога.
Он избрал ее. Это было ясно с самого начала. Мгновенно протянувшаяся нить! Непринужденность улыбок! Ровесница его дочери!
Да уж, ничего не скажешь, гостей они удивили, во всяком случае некоторых. Тех, кто все смекнул. И разочаровали Баффи Сент-Джон, сказав, что уезжают, чтобы успеть на паром, отходящий в 8.20 на Бутбей-Харбор.
На самом деле, как будет вспоминать Баффи, Сенатор хотел успеть на предыдущий паром… но как-то вовремя не собрался… пропустил еще рюмашку… или две. Сенатор и его попутчица Келли Келлер покинули вечеринку в доме 17 по Дерри-роуд приблизительно в 19.55. Следовательно, в их распоряжении оставалось двадцать пять минут — вполне достаточно, чтобы успеть на паром, если ехать быстро и в правильном направлении.
Ошибкой был выбор старой дороги, ошибкой объяснимой, если учесть, что уже смеркалось, дело здесь не обязательно в воздействии алкоголя.
Власти Грейлинг-Айленда, переставшие заботиться о благоустройстве старой дороги, должны были официально закрыть ее и поставить ограждение с вывеской: дороги нет.
Триста акров болот объявили на Грейлинг-Айленде заповедной зоной, взятой под охрану государством. И птицы: плавунчики, козодои, стрижи, речные утки, не способные нырять, которые кормятся на мелководье или на суше, и нырки, белые и большие голубые цапли, крачки, разные виды дятлов, дрозды, танагры, а также прочие распространенные на северо-востоке породы. И некоторые виды болотистой растительности: рогоз, осока, понтедерия, десятки разновидностей камыша и тростника, аризема, триллиум, болотные ноготки, стрелолист, арум кукушечный. И животные… Келли Келлер пробежала глазами путеводитель по острову для туристов, который нашла у Баффи, там-то она и прочла о заповеднике, находящемся всего в нескольких милях от виллы, Баффи ездила туда много раз в детстве, когда проводила здесь лето с родителями, но уже давно там не бывала, может, завтра, если Рей будет в настроении, туда махнуть, красота там необыкновенная, конечно, если у них не будут трещать с похмелья головы, если у Рея не окажется других планов и если солнце жарить не будет, а Келли тем временем думала: уж она-то точно поедет, пусть и в одиночестве, возьмет чью-нибудь машину или, если это не очень далеко, позаимствует у Баффи велосипед — новехонький, предназначенный для горных дорог.
Ты ездила когда-нибудь на таком? Нет? Тогда попробуй.
Вцепилась в руль, ноги на педалях, не опускаясь на сиденье и выгнув спину и ягодицы, длинные рыжеватые волосы полощутся на ветру, радостная детская улыбка — оттого что мчится по берегу моря, толстые рифленые шины рассекают с хрустом песок, какая бешеная скорость, вот счастье-то, маленькая Лиззи несется как ветер на глазах у мамочки, папочки, бабушки и дедушки, осторожней, дорогая! Осторожней! А она смеется и мчится вперед, исчезая из поля их зрения, и вот уже голоса их замерли вдали.
А здесь, у Баффи, на ней был новый купальный костюм, обтягивающий стройное тело плотно, как перчатка, белый, с дразнящими воображение маленькими перламутровыми пуговками, укрытые от глаз чашечки лифчика на одной лямке поддерживают грудь, в центре соблазнительная затемненная ложбинка, она видела, как его глаза автоматически скользнули туда, да и в дальнейшем незаметно ощупывали взглядом ее лодыжки, бедра, грудь, плечи, которые не могла скрыть бледно-желтая вышитая блуза, она стыдливо набросила ее, полагая, что сильно уступает Баффи в шелковом черном бикини, а еще этот вызывающе поблескивающий зеленый лак ногтей на руках и ногах, ох уж эта Баффи с ее безупречной кожей, залихватски закрученным «конским хвостом», такая дерзкая и самоуверенная, что в присутствии Рея шлепнула себя по бедрам, вскричав: обгорела! вот это да — вся красная! Но, черт побери, это не от стыда!
Все рассмеялись. И он тоже. Баффи Сент-Джон, такая красивая. От ее умащенной кремами, разогретой на солнце кожи исходили флюиды самоуверенности.
Еще будучи первокурсницей в Брауне, Келли выработала привычку подолгу голодать — для дисциплины, чтобы установить строгий контроль над собой, а еще чтобы облегчить тяготы менструального периода, после же разрыва с Г. она таким образом наказывала себя за то, что любила мужчину больше, чем он ее, но в последний год приняла решение стать здоровой, нормальной и потому заставляла себя есть регулярно и уже набрала одиннадцать из двадцати сброшенных фунтов, теперь она спала без снотворного, ей даже не приходилось выпивать на ночь стакан красного вина, что стало у них с Г. своеобразным ритуалом за те три месяца, что они прожили вместе, — да, даже это было не нужно.
И вот она добилась своего, стала здоровой, нормальной. Стала настоящей американской девушкой, ты хочешь выглядеть как можно лучше и радоваться жизни.
И все же она избегала появляться в Гованде Хайтс, родном доме. Испытывая острое чувство вины перед матерью, которая беспокоилась о ней, и перед отцом, с которым постоянно грызлась из-за «политики», а по существу из-за того, что таланты отца остались невостребованными, но постепенно отношения между ними улучшились, Келли была теперь в хорошей форме и осмотрительно избегала некоторых друзей — разочарованных идеалистов, гневных сторонников регулируемой рождаемости и даже самого мистера Спейдера, который после недавнего развода (третьего) ходил небритый, отрастил брюшко, его рыжеватые волосы заметно поредели, он был постоянно под мухой, а когда улыбался, обнажал неровные зубы, на его лице — лице шестидесятилетнего младенца — обозначались ямочки, как-то в офисе она жутко смутилась, почувствовав на себе его взгляд и слыша учащенное хриплое дыхание, из его ушей и ноздрей торчали жесткие волосы, бедняга Карл Спейдер, а ведь когда-то его имя не сходило с первых полос газет — имя златоуста, красноречивого белого сторонника Мартина Лютера Кинга и Джона Фицджеральда Кеннеди, а что теперь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Его пригласил на Грейлинг-Айленд Рей Энник, о чем Баффи осторожно сообщила своим гостям: я не очень-то верю, что он выберется. Скорее всего, его не будет.
Он был более живым, более неотразимым (существует такое затасканное определение), более вдохновенным, чем выглядел на экране телевизора. Начать с того, что это был крупный мужчина: метр девяносто три — рост, вес — восемьдесят шесть килограммов. Для мужчины за пятьдесят с тяжелым телом бывшего спортсмена выглядел он прекрасно, двигался мягко, словно крадучись; даже когда он стоял (в своих удобных, слегка потертых бежевых летних туфлях на пробковой подошве от «Л.Л.Бина»), то, казалось, просто медлил, прежде чем сделать очередной упругий шаг. Широкое, все еще красивое лицо, светло-голубые, прозрачные глаза, прямой, с еле заметными красноватыми прожилками нос, крепкий, твердо очерченный подбородок, всем знакомый профиль.
Оттянув галстук, ослабил воротничок белой хлопчатобумажной рубашки с длинным рукавом — «Вижу, здесь уже гуляют без меня, а?».
Он оказался доброжелательным, по-настоящему приятным человеком, а не просто вежливо-снисходительным, и Келли Келлер мысленно представила себе, как будет рассказывать об этом памятном четвертом июля на Грейлинг-Айленде — он говорил с нами как с равными и, более того, как с добрыми старыми друзьями.
А еще он поцеловал ее. Но это случилось позже.
12
Келли Келлер совсем не была дурочкой и знала, что из себя представляют люди, занимающиеся политикой. И не только из курсов американской истории и политики, которые им читали в университете.
Ее отец, Артур Келлер, еще со школьных лет был близким другом и постоянным партнером по теннису Хэмлина Ханта, конгрессмена-республиканца, и даже когда дела мистера Келлера шли не очень хорошо (к слову сказать, со времени разразившейся несколько лет назад катастрофы на бирже они так и не поправились), он все же оказывал посильную материальную помощь кампаниям Хэма Ханта, выступал в качестве распорядителя обедов в клубе «Гованда Хайтс», на которых собирались средства в фонд очередной кампании, и по-детски радовался, когда его приглашали на собрания республиканского актива — местного, а также на уровне штата. В последнее время о Ханте, которого Келли знала еще с начальной школы, стали все чаще говорить, он превратился в «одиозную» личность, известную всей стране, постоянно мелькал на телеэкране, давал интервью в теленовостях, где выглядел чуть ли не диссидентом, бунтарем, у которого любой пункт либеральной программы вызывал протест, кроме абортов… тут Хэм Хант был полностью солидарен с либералами.
(В глубине души Хант искренне верил, что именно аборты — залог спасения Америки, аборты в определенных демографических районах — среди черных, испаноязычного населения, матерей-одиночек, всех тех, что начинают плодиться, едва достигнув половой зрелости, да, что-то нужно делать, что-то обязательно с этим нужно делать, здесь могут помочь лишь узаконенные аборты, только они позволят контролировать рождаемость, белое большинство должно поддержать этот пункт, пока не поздно, — «Я знаю, о чем говорю, побывал и в Калькутте, и в Мехико. И кое-где в Южной Африке тоже».)
Однажды Келли крикнула в лицо изумленному отцу:
— Как ты можешь голосовать за этого типа?! Это же фашист! Нацист! Он исповедует геноцид во славу Господа!
У мистера Келлера был тогда такой вид, словно она влепила ему пощечину.
— Как он может, мама? Как ты можешь? — задала Келли вопрос матери в более спокойную минуту, и тогда миссис Келлер, гордо глянув в лицо разгневанной дочери, взяла ее за руку и спокойно произнесла:
— Келли, дорогая, ответь мне, пожалуйста, ну откуда ты знаешь, за кого я голосую?
Во время последних президентских выборов Келли оказывала на добровольных началах поддержку обреченной на поражение кампании губернатора Дукакиса. Она не понимала, что кампания обречена, до самых последних недель борьбы, потому что всякий раз, видя или слыша Джорджа Буша, полагала, что каждый, кто хоть раз увидит или услышит его, ни за что не поверит этому лицемеру! А его корыстолюбие, а непроходимая глупость, невежество, цинизм, наконец! Играет на страхе белого населения перед неграми! А его связи с ЦРУ! А показное благочестие! Мелкая душонка! Ее единомышленники в штабе кампании (в Кембридже) тоже не верили до самого последнего момента, что кандидат от Демократической партии проиграет, хотя об этом ясно говорили предварительные прикидки и сам Дукакис стал держаться совсем не так уверенно, как прежде.
«Келли, боже мой, ну как ты можешь тратить свое время и энергию на это дерьмо?» — кричал ей в трубку Арти Келлер.
Когда объявили результаты голосования и не осталось сомнений, что республиканцы победили, а то, что казалось немыслимым, стало уже историей, как становится историей, а следовательно, возможным многое из того, что кажется немыслимым, Келли практически перестала есть, несколько ночей кряду не смыкала глаз, впала в отчаяние и бродила бесцельно по улицам Бостона — растрепанная, ничего не понимающая, бессмысленно улыбаясь и чуть не падая в обморок от голода и мучительной тошноты, она видела перед собой не человеческие фигуры, а смутные контуры, что-то относящееся к животному миру, состоящее из плоти, пребывающее в вертикальном положении и пользующееся одеждой… В конце концов она разревелась и помчалась звонить матери, умоляя ее: поскорее приезжай, забери меня, я не знаю, на каком я свете.
13
Она была той самой девушкой, той, которую он выбрал, той, с которой это должно было случиться, — пассажиркой взятой напрокат «тойоты».
Она вцепилась во что-то, крепко ее зажавшее, а черная вода поднималась меж тем все выше, клокоча, бурля и заливая глаза, и она, силясь закричать, судорожно глотала воздух, пока не закричала наконец, зайдясь кашлем и захлебываясь слюной, а «тойота» тем временем опускалась в темной пенящейся воде на дно тем боком, где находится место пассажира.
При крещении ее нарекли Элизабет Энн Келлер. В выходящем два раза в неделю «Ситизенс инкуайери» на той странице, где перечислялись сотрудники издания, ее имя значилось именно так — Элизабет Энн Келлер.
Друзья ее звали Келли.
Ты знаешь, как это бывает — мгновенный жар взаимного узнавания. Как удар молнии.
Он счастливо улыбался, сжимая ее руку, стискивая ее слишком сильно, бессознательно, как это делают иногда мужчины, некоторые мужчины, которым просто необходимо видеть и ощущать вспышку боли в твоих испуганных глазах, сужение зрачка.
Вот так и Г. в минуты близости иногда причинял боль. Бессознательно. Она вскрикивала пронзительно и коротко, задыхаясь и всхлипывая, и одновременно слышала себя как бы со стороны: из всех углов темной комнаты доносились исступленные молящие крики — я люблю тебя, о, я люблю тебя, я люблю, люблю тебя, люблю, люблю, люблю, люблю тебя, тела их бились друг о друга, хлюпали, пропитанные потом, волосы слиплись, ты — моя маленькая девочка, да, так ведь! Тяжесть его тела, мужские руки, обнимающие ее, дрожь ее ног, оседлавших его бедра или неуклюже задранных к плечам, чтобы он мог глубже войти в нее, дрожащие коленки — так! да! так! О боже! — и знать, что в решающий миг губы Г. искривит знакомая гримаса — ликующий череп, — которая не будет иметь к ней никакого отношения.
Перед окончательным разрывом он сказал ей спокойно: «Я не хочу причинять тебе боль, Келли, надеюсь, ты это понимаешь», и Келли, улыбаясь, подтвердила: «Да, понимаю», словно это был обычный разговор, непринужденный дружеский треп, ведь они были не просто любовниками, но и лучшими друзьями; она его поцеловала, он, обняв ее, уткнулся жарким лицом ей в шею, а она все еще соображала: «А я? Могу я причинить тебе боль? Разве не в моей власти сделать тебе больно?» Зная, что теперь такой власти у нее больше нет.
Зимний день был на исходе. Из углов ползли тени, комната становилась все мрачней — такой ее Келли не знала. Они сидели, соприкасаясь головами, и Г. сказал: «Не сомневался, что ты все поймешь. Но хотел удостовериться».
Что же так крепко держало ее? Ремень?.. Несколько ремней: они впились в ее грудь и бедра, левая рука запуталась в одном из них?.., она больно ударилась лбом, не видя в кромешной тьме, обо что именно, судорожно моргала, щурилась, пытаясь хоть что-то разглядеть, но тщетно, только в ушах стоял гул, словно ревел мотор реактивного самолета, и слышался растерянный мужской голос: «О боже. О боже. О боже».
Она оказалась той девушкой, которую он выбрал, той самой, пассажиркой, той, что запуталась в пристежных ремнях, нет, ее заклинило между дверцей и крышей и, наверно, перевернуло вниз головой? прижало правым боком? но где верх? и где низ? где воздух? она ощущала вес его тела, он бился рядом с ней и, уже задыхаясь, молил с рыданием в голосе — О боже! — мужской голос, голос незнакомца, разве можно умереть вот так — взять и утонуть в черной как ночь воде с незнакомым человеком, правую ногу зажало словно в тисках, правое колено вывернуло, но боли не ощущалось, как будто она была в шоке или уже умерла, — так скоро! так скоро! — черная вода проникала в ее легкие, заливала их, значит, кислород перестанет поступать в мозг и она не сможет думать, пока же мысли ее были трезвыми и даже логичными: все это происходит не со мной.
Этот человек, этот навалившийся на нее всем телом мужчина, кто он такой? — она не помнила. Он тоже цеплялся, царапался, яростно брыкаясь, рвался наружу из опрокинувшейся машины.
Этот отчетливый голос, чужой и незнакомый: «О боже!»
Не проклятье, а смиренная мольба.
Если бы «тойота», мчавшаяся со скоростью сорок миль в час, не вышла из повиновения на крутом повороте, подпрыгнув на ухабе, что привело к многочисленным повреждениям, она, скорее всего, врезалась бы в перила узкого моста чуть впереди и все равно свалилась в воду. Во всяком случае, это представляется наиболее вероятным.
Эта быстрая речушка звалась Индиан-Крик. В голову не могло прийти, что у нее есть название. Затерянная среди болот, в непролазной топи… Над ней кишели москиты и прочие ночные насекомые, они звенели в тишине, охваченные безудержной жаждой размножения. Вам также не пришло бы в голову, что кое-где глубина тут достигает одиннадцати футов, а ширина — двадцати, подумать только — в этой речушке, бегущей на северо-восток и изливающейся в бухточку Атлантического океана, пустующую во время отлива, а следовательно, и в сам Атлантический океан, примерно в двух милях к востоку от Брокденской пристани.
Я что, умираю? Вот так?
И никаких свидетелей. Автомобили не ездили по этой старой дороге. Как будто ее хотели наказать за плохое поведение, за то, что она повела себя не так, как обычно, не так, как привыкла себя вести Келли Келлер, но она тут же отбросила эту мысль, не будучи суеверной, она даже не верила в англиканского Бога.
Он избрал ее. Это было ясно с самого начала. Мгновенно протянувшаяся нить! Непринужденность улыбок! Ровесница его дочери!
Да уж, ничего не скажешь, гостей они удивили, во всяком случае некоторых. Тех, кто все смекнул. И разочаровали Баффи Сент-Джон, сказав, что уезжают, чтобы успеть на паром, отходящий в 8.20 на Бутбей-Харбор.
На самом деле, как будет вспоминать Баффи, Сенатор хотел успеть на предыдущий паром… но как-то вовремя не собрался… пропустил еще рюмашку… или две. Сенатор и его попутчица Келли Келлер покинули вечеринку в доме 17 по Дерри-роуд приблизительно в 19.55. Следовательно, в их распоряжении оставалось двадцать пять минут — вполне достаточно, чтобы успеть на паром, если ехать быстро и в правильном направлении.
Ошибкой был выбор старой дороги, ошибкой объяснимой, если учесть, что уже смеркалось, дело здесь не обязательно в воздействии алкоголя.
Власти Грейлинг-Айленда, переставшие заботиться о благоустройстве старой дороги, должны были официально закрыть ее и поставить ограждение с вывеской: дороги нет.
Триста акров болот объявили на Грейлинг-Айленде заповедной зоной, взятой под охрану государством. И птицы: плавунчики, козодои, стрижи, речные утки, не способные нырять, которые кормятся на мелководье или на суше, и нырки, белые и большие голубые цапли, крачки, разные виды дятлов, дрозды, танагры, а также прочие распространенные на северо-востоке породы. И некоторые виды болотистой растительности: рогоз, осока, понтедерия, десятки разновидностей камыша и тростника, аризема, триллиум, болотные ноготки, стрелолист, арум кукушечный. И животные… Келли Келлер пробежала глазами путеводитель по острову для туристов, который нашла у Баффи, там-то она и прочла о заповеднике, находящемся всего в нескольких милях от виллы, Баффи ездила туда много раз в детстве, когда проводила здесь лето с родителями, но уже давно там не бывала, может, завтра, если Рей будет в настроении, туда махнуть, красота там необыкновенная, конечно, если у них не будут трещать с похмелья головы, если у Рея не окажется других планов и если солнце жарить не будет, а Келли тем временем думала: уж она-то точно поедет, пусть и в одиночестве, возьмет чью-нибудь машину или, если это не очень далеко, позаимствует у Баффи велосипед — новехонький, предназначенный для горных дорог.
Ты ездила когда-нибудь на таком? Нет? Тогда попробуй.
Вцепилась в руль, ноги на педалях, не опускаясь на сиденье и выгнув спину и ягодицы, длинные рыжеватые волосы полощутся на ветру, радостная детская улыбка — оттого что мчится по берегу моря, толстые рифленые шины рассекают с хрустом песок, какая бешеная скорость, вот счастье-то, маленькая Лиззи несется как ветер на глазах у мамочки, папочки, бабушки и дедушки, осторожней, дорогая! Осторожней! А она смеется и мчится вперед, исчезая из поля их зрения, и вот уже голоса их замерли вдали.
А здесь, у Баффи, на ней был новый купальный костюм, обтягивающий стройное тело плотно, как перчатка, белый, с дразнящими воображение маленькими перламутровыми пуговками, укрытые от глаз чашечки лифчика на одной лямке поддерживают грудь, в центре соблазнительная затемненная ложбинка, она видела, как его глаза автоматически скользнули туда, да и в дальнейшем незаметно ощупывали взглядом ее лодыжки, бедра, грудь, плечи, которые не могла скрыть бледно-желтая вышитая блуза, она стыдливо набросила ее, полагая, что сильно уступает Баффи в шелковом черном бикини, а еще этот вызывающе поблескивающий зеленый лак ногтей на руках и ногах, ох уж эта Баффи с ее безупречной кожей, залихватски закрученным «конским хвостом», такая дерзкая и самоуверенная, что в присутствии Рея шлепнула себя по бедрам, вскричав: обгорела! вот это да — вся красная! Но, черт побери, это не от стыда!
Все рассмеялись. И он тоже. Баффи Сент-Джон, такая красивая. От ее умащенной кремами, разогретой на солнце кожи исходили флюиды самоуверенности.
Еще будучи первокурсницей в Брауне, Келли выработала привычку подолгу голодать — для дисциплины, чтобы установить строгий контроль над собой, а еще чтобы облегчить тяготы менструального периода, после же разрыва с Г. она таким образом наказывала себя за то, что любила мужчину больше, чем он ее, но в последний год приняла решение стать здоровой, нормальной и потому заставляла себя есть регулярно и уже набрала одиннадцать из двадцати сброшенных фунтов, теперь она спала без снотворного, ей даже не приходилось выпивать на ночь стакан красного вина, что стало у них с Г. своеобразным ритуалом за те три месяца, что они прожили вместе, — да, даже это было не нужно.
И вот она добилась своего, стала здоровой, нормальной. Стала настоящей американской девушкой, ты хочешь выглядеть как можно лучше и радоваться жизни.
И все же она избегала появляться в Гованде Хайтс, родном доме. Испытывая острое чувство вины перед матерью, которая беспокоилась о ней, и перед отцом, с которым постоянно грызлась из-за «политики», а по существу из-за того, что таланты отца остались невостребованными, но постепенно отношения между ними улучшились, Келли была теперь в хорошей форме и осмотрительно избегала некоторых друзей — разочарованных идеалистов, гневных сторонников регулируемой рождаемости и даже самого мистера Спейдера, который после недавнего развода (третьего) ходил небритый, отрастил брюшко, его рыжеватые волосы заметно поредели, он был постоянно под мухой, а когда улыбался, обнажал неровные зубы, на его лице — лице шестидесятилетнего младенца — обозначались ямочки, как-то в офисе она жутко смутилась, почувствовав на себе его взгляд и слыша учащенное хриплое дыхание, из его ушей и ноздрей торчали жесткие волосы, бедняга Карл Спейдер, а ведь когда-то его имя не сходило с первых полос газет — имя златоуста, красноречивого белого сторонника Мартина Лютера Кинга и Джона Фицджеральда Кеннеди, а что теперь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10