Он сказал:
— Одного ты лучше сама для меня сбереги. Вот, даю тебе Джойи. Это значит, что мы непременно увидимся. Ведь Джойи должен приезжать к Тоби в гости, разве не так?
— Конечно. А теперь, папочка, я лучше пойду домой, а то как бы мама меня не хватилась.
Джойи она держала под мышкой, в другой руке болтались куклы, и Рэндл вдруг увидел её как чужую — прелестная девушка! Лицо её так переменилось даже с тех пор, как он видел её в последний раз, оформилось, стало жестче. Словно она какими-то неисповедимыми, но нелегкими путями уже приобрела некий опыт. А откуда мог к ней прийти опыт, подумал он не без гордости, если не от него? Это он, неизвестно как воздействуя на её сознание, сделал её красивее, взрослее. Скоро она дорастет до любви, и при мысли о том, сколько страданий она причинит и как сама, несомненно, будет страдать от прихотей крылатого бога, он покачал головой, пророчески и печально, но все-таки с гордостью.
— Пойдем, милый, — сказала она. Никогда ещё она так к нему не обращалась. Он хотел её обнять, но не мог. Он поцеловал её руку. Это был странный жест.
Они двинулись к лестнице, и через дверь сеновала он увидел огород, а дальше — задний фасад дома, плоский и чопорный, и окна — как глаза. Он поглядел на дом, и дом ответил ему холодным, сухим, равнодушным взглядом. Никогда этот дом не любил ни его, ни Энн. Ласточка просвистела крыльями у него над головой, он вздрогнул и пошел быстрее и, спускаясь но лестнице, вспомнил мать и как она в свои последние дни все спрашивала про ласточек. Вот про этих самых ласточек, этой весной. А кажется, что с её смерти прошло уже много лет.
— Ты не бойся, что встретишь маму, — сказала Миранда. — Она дома, пробует какие-то новые комбинации для букетов. Она решила все-таки участвовать в конкурсе. Клер Свон просто из себя выходит от злости.
Конкурс на лучший букет! Как он это презирал и ненавидел. А сейчас его мучительно кольнуло сознание, что от этого он уже отстранен. Никогда — это большой срок.
— Вот и отлично. Ну, спасибо тебе, Миранда, огромное спасибо. Ты правда ничего? А то мы все говорили обо мне.
— Я? Чудесно. Ах да, я тебе забыла сказать, я познакомилась с Эммой Сэндс, когда она сюда приезжала. Мы с ней так славно поговорили. По-моему, она очень интересный человек.
Опять Эмма! Рэндлу стало тошно. Чертова кукла, нигде от неё нет спасения. Эмма говорила с Мирандой, обольщала Миранду, это нестерпимо. И сюда она втерлась. Неужели ему не дадут её забыть?
— Да, — сказал он, — очень. А теперь беги. Я тебе скоро напишу, Миранда, завтра же напишу. Обо мне не беспокойся.
— И ты обо мне не беспокойся. Прощай, папочка. Желаю удачи.
Он опять взял её за руку, заглянул ей в лицо. Теперь губы у неё дрожали. Она отвернулась, тряхнула головой, потом выдернула руку и побежала к дому.
Рэндл смотрел ей вслед, пока она не исчезла, потом повернул обратно в хмельник. Но в этом укрытии, в тени тяжело провисших зеленых гирлянд, он снова остановился. Пойти в последний раз взглянуть на розы.
Обширные посадки хмеля тянулись, охватывая службы, до самой дороги, и он шел, скрытый от глаз, тихими полутемными коридорами. От спелого, шуршащего, как бумага, хмеля исходил кисло-сладкий пивной запах. Рэндл быстро пересек дорогу и очутился среди роз. Перед ним раскинулись пестрые просторы болот, серо-зеленых в ярком свете солнца. Ни души не было видно, все замерло в полуденном зное.
Он постоял, глядя вдаль, в сторону моря. Не верилось, что это конец, что столько лет стараний завершаются вот этой минутой ухода в небытие. Он чувствовал себя как волшебник, который создал просторный дворец, украсил его золотом, населил арапами и карликами, танцовщицами, павлинами и обезьянами, а стоит ему щелкнуть пальцами — и все это испарится, исчезнет. Вот он сейчас отвернется — и Розарий Перонетт перестанет существовать, точно провалится в серо-зеленые болота. На этом склоне он начал разводить свои розы наперекор мудрым советам, не побоявшись морского ветра с мыса Данджнесс. Здесь он создал сорта «Рэндл Перонетт» и «Энн Перонетт» — сорта, ставшие в один ряд с «Зной Харкнесс» и «Сэмом Мак Гриди», — а также свою любимицу, белую розу «Миранда». Они будут жить, эти чистейшие эссенции его существа, когда люди, именами которых они названы, уже давно обратятся в перегной. Он спросил себя: суждено ли мне когда-нибудь проделать все это снова, создать розы с другими именами? Пройду я ещё раз весь этот цикл созидания? И когда непрошеный голос в его сердце ответил: нет, и что теперь он уже не выведет голубой розы, и не получит золотой медали на Парижской выставке, и не разошлет имя Линдзи по всему миру в каталоге, он сказал себе, что все это ему и так надоело — надоело в постоянной спешке выпускать на рынок новые флорибунды и новые чайно-гибридные, бесконечно насиловать природу, заставляя её производить новые формы и краски, далеко уступающие старым и не имеющие других достоинств, кроме скоропреходящей прелести новизны. К чему все это вытравливание красного, вытравливание голубого, погоня за искусственным, металлическим, поражающим и новым? В конечном счете это занятие — пошлость. Настоящая роза, чудо природы, ничем не обязана стараниям человека.
Вокруг по-прежнему не было ни души. Он немного спустился по склону, в свой любимый угол, где галлики и бурбонские, моховые и дамасские розы с более сочной и пышной листвой образовали ласкающую глаз зеленую сетку позади голых, нескладных кустов сравнительно молодых гибридов. Дошел до сарайчика для инвентаря, и ему вздумалось зайти, захватить садовые ножницы. В сарайчике был полный порядок. И весь питомник, как он отметил с легкой горечью, не являл ни малейших признаков запустения.
Старые розы были в полном цвету, и Рэндл стоял среди них неподвижно, весь уйдя в блаженное созерцание. Бывали минуты, когда он знал, что ничего на свете не любит так, как эти розы, и что любит он их такой кристально чистой любовью, что и сам в эти минуты им уподобляется. Перед этими цветами он мог пасть на колени и плакать, зная, что во всем мире нет ничего прекраснее и ничего прекраснее даже нельзя вообразить. Бог в своих снах и то не видел большей красоты. Да что там, розы и были богом, и Рэндл им молился.
Чуть покачиваясь на легком ветру, яркие головки окружали его, дурманили своим ароматом. Приподнимая то одну, то другую, он всякий раз с первозданным удивлением всматривался в расположение туго свернутых лепестков, в эти формулы, которые природа всегда безошибочно помнит, в эти формы — самое желанное, что есть на земле, такие изысканные, что невозможно пронести их в памяти сквозь зиму, так что каждый год видишь их словно впервые, такими, какими они, верно, были в райском саду, когда бог в минуту вдохновения сказал: да будут розы. И Рэндл все углублялся в эти заросли роз, пробираясь между высоких кустов с перекрещенными стеблями, со стелющимися побегами и по дороге срезая то чуть зардевшуюся румянцем альбу, то винно-красную с золотыми тычинками провенскую розу.
Вдруг на тропинке между рядами кустов появилась женщина, точно ангел сошел с картины художника-прерафаэлита. Рэндл отпрянул. Но это была Нэнси Боушот.
Она подошла к нему, запыхавшись от быстрого бега, платье на ней вздулось, глаза широко открыты, густые каштановые волосы разлетаются во все стороны.
— Вы уезжаете, мистер Перонетт? Я хотела вас повидать.
Он смотрел на неё — цветущая красотка Нэнси, роза совсем иного сорта. Меньше всего он сейчас думал о ней. Он и вообще-то мало о ней думал, и его оскорбило, что она нарушила этот прощальный обряд.
— Да, Нэнси, уезжаю.
— Насовсем, мистер Перонетт?
— Насовсем, Нэнси.
— Ох, — протянула она и, отвернувшись, заплакала.
Рэндл был неприятно удивлен. Розы вознесли его к светлым высотам духа, и красное лицо Нэнси, её вздымающаяся грудь и мокрые глаза — все это вдруг показалось слишком реальным, слишком земным. Он сказал:
— Перестаньте, Нэнси. Стоит ли расстраиваться. Ведь этого нужно было ждать.
— Не могу я тут без вас. Без вас мне тут жизни не будет.
Мысль, что он оставляет в Грэйхеллоке хоть одно тоскующее сердце, польстила Рэндлу.
— Не болтайте глупостей, Нэнси. Очень уж вы чувствительная. Прекрасно проживете и без меня.
— Нет. Я тут без вас умру. Возьмите меня с собой, ну, пожалуйста. Вам ведь понадобится какая-нибудь прислуга. Возьмите меня с собой, мистер Перонетт, я буду на вас работать и в тягость вам не буду, честное слово!
— Еще чего! — сказал Рэндл. Но он был тронут. — Ваше место здесь, Нэнси. Вы должны помогать миссис Перонетт. Вы ведь знаете, как вы ей нужны. Ну и потом, есть все же Боушот. Не можете вы его бросить.
— Раз вы могли бросить _ее_, значит, и я могу его бросить. — Она справилась со слезами и взглянула на него вызывающе, как равная.
— Вы просите невозможного, — сказал Рэндл. — Мне очень жаль. Это у вас скоро пройдет, так что хватит дурить, перестаньте.
Они глядели друг другу в глаза. На секунду, всего на секунду, он увидел в ней человека с собственными заботами и желаниями. А потом молчание между ними стало другим. Все в ней — раскрасневшееся лицо, нахмуренный лоб, растрепанные волосы — вдруг показалось ему прекрасным. Ветер с мыса Данджнесс туго обтягивал на ней платье.
Еще минуту они стояли неподвижно, почти касаясь друг друга. Потом Рэндл обнял её и, чувствуя, как уступает её сразу обмякшее тело, стал бешено её целовать. Розы упали на землю.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
23
Известие о том, что Рэндл Перонетт смылся, что он бросил жену и уехал, так-таки открыто уехал с Линдзи Риммер, почти всеми было встречено с удовлетворением. Мало найдется людей, даже среди самых, казалось бы, строгих моралистов, которых не развлечет такое зрелище, как попирание условностей, которые в глубине души не порадуются, что есть ещё в их среде беспардонные личности. Нужно сказать, что Рэндл, когда взялся за дело, выполнил свою программу на совесть — только что не оповестил публику через газеты. Время он рассчитал безупречно. Никто ничего не знал до того самого дня, когда отлетал самолет на Рим. А в тот день он сразу разослал несколько решающих писем. С сатанинской предусмотрительностью он даже распорядился таким образом, чтобы письмо его поверенного относительно развода попало к Энн с той же почтой, что и его личное письмо, извещавшее о его окончательном и бесповоротном уходе из её жизни. На его отца такая деловитость произвела большое впечатление: при виде того, как безжалостно Рэндл расправляется со своим прошлым, Хью восхищался, негодовал, скорбел, осуждал и завидовал.
Теперь все взоры устремились на Энн. Никогда ещё она не представляла такого интереса для людей, годами не вспоминавших о её существовании. Ее осаждали любопытствующие, соболезнующие гости, с каждой почтой она получала письма, в которых за возмущенными возгласами и предложениями помощи угадывалось злорадное торжество добродетельных душ. Ее приглашали одновременно в десять разных домов. Пусть приезжает погостить, даст за собой поухаживать, живет, сколько поживется. В мгновение ока Рэндл и Энн стали любимцами публики.
Хью узнал великую новость от Энн — она позвонила ему через полчаса после того, как получила письмо Рэндла. Энн просила его сейчас же приехать в Грэйхеллок. Хью отвечал неопределенно. Да, конечно, он приедет. Но сейчас у него неотложные дела в городе. Пусть звонит ему в любое время, он, конечно, сделает для неё все, что в его силах, только не выезжая из Лондона. Сам он, во всяком случае, будет звонить ей каждый день. Пусть бережет себя и не унывает. Может быть, она попросит Милдред или Клер Свон пожить у неё хотя бы несколько дней? Счастье, что Миранда как раз дома. В мыслях он все время с ней и приедет, как только представится возможность.
После продажи картины Хью пребывал в необычном состоянии духа. Он чувствовал себя как человек, который запалил длинный шнур, ведущий к бочке с порохом. Он свое дело сделал, остается только ждать взрыва. Но странное это было ожидание, и, когда ему приходило в голову, что, возможно, ничего и не произойдет, он не знал, горевать ему или радоваться. После того как он дал знать Рэндлу, что деньги будут, всякие сношения между отцом и сыном прекратились словно по молчаливому уговору.
Ему все ещё было не вполне ясно, что он сделал, какое именно преступление совершил и совершил ли вообще преступление. Он понимал, что его диковинный сын способен отчасти спутать его моральные критерии. Кроме того, его без устали подзуживала Милдред, с неожиданной твердостью уверявшая, что он должен поступить смело, отважно, благородно, невзирая на систему условностей, до того элементарно грубую, как она ему теперь внушала, что в неё просто не вмещается поступок столь необычный и по-своему прекрасный. Нельзя сказать, чтобы она его убедила, но все-таки в её словах он черпал утешение.
Совесть по-прежнему его мучила. Неужели он своими руками развратил Рэндла, обездолил Энн? Но ведь Рэндл и без того был развращен, а Энн обездолена. В новой ситуации будет по крайней мере какая-то ясность и честность. Ничего не может быть хуже, притом хуже для всех, чем Грэйхеллок, когда там находится Рэндл. Вспомнить нельзя без содрогания, как в те последние дни Рэндл сидел безвыходно в своей комнате и пил. Сплошной вред для Миранды! Раз за разом перебирая в уме эти доводы, ему иногда удавалось на какую-то минуту почувствовать себя добрым волшебником. Но потом он опять начинал все сызнова, представлял себе одиночество Энн, может быть, отчаяние Энн. Впрочем, Энн, наверно, уже давно сжилась и с одиночеством, и с отчаянием. Энн крепкая, Энн не пропадет, Энн выживет. Потом с радостным замиранием сердца, от которого умолкала его неугомонная совесть, он воображал бегство любовников. А отсюда мысли его возвращались к собственным заботам и к Эмме.
В промежутке между своим поступком и его результатом Хью намеренно не видался с Эммой. Слишком многое было поставлено на карту, и он не хотел испортить эффект от своего появления у неё в новой ситуации, заведомо созданной им самим. И ещё он не хотел, чтобы при их встрече присутствовала Линдзи, а если прийти раньше времени, Эмма с присущим ей коварством непременно так и устроит, в этом он был уверен. Относительно того, как брошенная Эмма в конце концов его примет, он почему-то не испытывал особых сомнений и страхов. Хорошо её зная, он предполагал, что его маневр скорее восхитит её, чем обидит. Он не бывал у нее, но каждый день, наслаждаясь собственным великодушием, посылал ей цветы, конфеты и письма. Она оставляла их без ответа. И вот теперь, через полтора часа после того, как ему позвонила Энн, он стоял перед дверью Эммы. Он справился по телефону, можно ли к ней прийти, и она коротко ответила: да.
— Скучаю я без своей красавицы, — сказала Эмма. — Даже разговаривать лень.
Она, видимо, не усмотрела в появлении Хью ничего из ряда вон выходящего. Ему эта сцена рисовалась совсем по-другому. Эмма не скрывала, что понесла утрату, но говорила об этом как-то брюзгливо, неохотно. Первые десять минут после его прихода она только жаловалась на свою приходящую работницу. Это было удручающе буднично. Хью не знал, что и думать.
И у квартиры был какой-то странный вид. Она выглядела ободранной, нежилой, как дворец Аладдина, подвергшийся частичному разрушению. Когда Хью высказался в этом смысле, Эмма ответила:
— Она забрала свои вещи и немало моих в придачу. Спальня стала просто неузнаваема.
— Как же вы ей позволили?
— Да так, вяло отозвалась Эмма. — Мне, наверно, и самой этого хотелось. Я ей сказала, пусть возьмет какие-нибудь мелочи на память.
— Вы расстались… врагами?
Эмма засмеялась.
— Что вы! Как вы только могли это подумать? Вы же знаете, какая я заядлая сводня.
— Вы хотите сказать…
— Рэндл и Линдзи… ведь это я сама придумала.
Теперь, когда она это сказала, это было похоже на правду. И все же Хью не знал, верить ей или нет. Воображение его бездействовало. Он никогда не мог, никогда не сможет понять эту дружбу. И смущало, что Эмма претендует на достижение, которое он считал своим. Он сказал:
— Интересно, как это отразится на Рэндле.
Эмма ответила неожиданно серьезно:
— В конце концов, для Рэндла это, возможно, спасение, поскольку он хоть что-то полюбил. Только боюсь, что Линдзи тут не более как символ. А теперь дайте мне, пожалуйста, виски. Я вам не говорила? Я решила предаться пьянству.
Он налил виски в два стакана и стоял перед ней, хмурясь, покусывая ногти, рассеянно теребя себя за ухо, в котором со скрежетом перекатывался какой-то шар из железной ваты. Он спросил:
— Вы на меня не сердитесь?
— В каких нехороших чувствах вы меня подозреваете! У меня, конечно, бывает дурное настроение, но гневу и страсти моя старость равно чужда. Нет больше замка, на котором бы вызывающе реяли флаги. И вообще, почему это я должна на вас сердиться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— Одного ты лучше сама для меня сбереги. Вот, даю тебе Джойи. Это значит, что мы непременно увидимся. Ведь Джойи должен приезжать к Тоби в гости, разве не так?
— Конечно. А теперь, папочка, я лучше пойду домой, а то как бы мама меня не хватилась.
Джойи она держала под мышкой, в другой руке болтались куклы, и Рэндл вдруг увидел её как чужую — прелестная девушка! Лицо её так переменилось даже с тех пор, как он видел её в последний раз, оформилось, стало жестче. Словно она какими-то неисповедимыми, но нелегкими путями уже приобрела некий опыт. А откуда мог к ней прийти опыт, подумал он не без гордости, если не от него? Это он, неизвестно как воздействуя на её сознание, сделал её красивее, взрослее. Скоро она дорастет до любви, и при мысли о том, сколько страданий она причинит и как сама, несомненно, будет страдать от прихотей крылатого бога, он покачал головой, пророчески и печально, но все-таки с гордостью.
— Пойдем, милый, — сказала она. Никогда ещё она так к нему не обращалась. Он хотел её обнять, но не мог. Он поцеловал её руку. Это был странный жест.
Они двинулись к лестнице, и через дверь сеновала он увидел огород, а дальше — задний фасад дома, плоский и чопорный, и окна — как глаза. Он поглядел на дом, и дом ответил ему холодным, сухим, равнодушным взглядом. Никогда этот дом не любил ни его, ни Энн. Ласточка просвистела крыльями у него над головой, он вздрогнул и пошел быстрее и, спускаясь но лестнице, вспомнил мать и как она в свои последние дни все спрашивала про ласточек. Вот про этих самых ласточек, этой весной. А кажется, что с её смерти прошло уже много лет.
— Ты не бойся, что встретишь маму, — сказала Миранда. — Она дома, пробует какие-то новые комбинации для букетов. Она решила все-таки участвовать в конкурсе. Клер Свон просто из себя выходит от злости.
Конкурс на лучший букет! Как он это презирал и ненавидел. А сейчас его мучительно кольнуло сознание, что от этого он уже отстранен. Никогда — это большой срок.
— Вот и отлично. Ну, спасибо тебе, Миранда, огромное спасибо. Ты правда ничего? А то мы все говорили обо мне.
— Я? Чудесно. Ах да, я тебе забыла сказать, я познакомилась с Эммой Сэндс, когда она сюда приезжала. Мы с ней так славно поговорили. По-моему, она очень интересный человек.
Опять Эмма! Рэндлу стало тошно. Чертова кукла, нигде от неё нет спасения. Эмма говорила с Мирандой, обольщала Миранду, это нестерпимо. И сюда она втерлась. Неужели ему не дадут её забыть?
— Да, — сказал он, — очень. А теперь беги. Я тебе скоро напишу, Миранда, завтра же напишу. Обо мне не беспокойся.
— И ты обо мне не беспокойся. Прощай, папочка. Желаю удачи.
Он опять взял её за руку, заглянул ей в лицо. Теперь губы у неё дрожали. Она отвернулась, тряхнула головой, потом выдернула руку и побежала к дому.
Рэндл смотрел ей вслед, пока она не исчезла, потом повернул обратно в хмельник. Но в этом укрытии, в тени тяжело провисших зеленых гирлянд, он снова остановился. Пойти в последний раз взглянуть на розы.
Обширные посадки хмеля тянулись, охватывая службы, до самой дороги, и он шел, скрытый от глаз, тихими полутемными коридорами. От спелого, шуршащего, как бумага, хмеля исходил кисло-сладкий пивной запах. Рэндл быстро пересек дорогу и очутился среди роз. Перед ним раскинулись пестрые просторы болот, серо-зеленых в ярком свете солнца. Ни души не было видно, все замерло в полуденном зное.
Он постоял, глядя вдаль, в сторону моря. Не верилось, что это конец, что столько лет стараний завершаются вот этой минутой ухода в небытие. Он чувствовал себя как волшебник, который создал просторный дворец, украсил его золотом, населил арапами и карликами, танцовщицами, павлинами и обезьянами, а стоит ему щелкнуть пальцами — и все это испарится, исчезнет. Вот он сейчас отвернется — и Розарий Перонетт перестанет существовать, точно провалится в серо-зеленые болота. На этом склоне он начал разводить свои розы наперекор мудрым советам, не побоявшись морского ветра с мыса Данджнесс. Здесь он создал сорта «Рэндл Перонетт» и «Энн Перонетт» — сорта, ставшие в один ряд с «Зной Харкнесс» и «Сэмом Мак Гриди», — а также свою любимицу, белую розу «Миранда». Они будут жить, эти чистейшие эссенции его существа, когда люди, именами которых они названы, уже давно обратятся в перегной. Он спросил себя: суждено ли мне когда-нибудь проделать все это снова, создать розы с другими именами? Пройду я ещё раз весь этот цикл созидания? И когда непрошеный голос в его сердце ответил: нет, и что теперь он уже не выведет голубой розы, и не получит золотой медали на Парижской выставке, и не разошлет имя Линдзи по всему миру в каталоге, он сказал себе, что все это ему и так надоело — надоело в постоянной спешке выпускать на рынок новые флорибунды и новые чайно-гибридные, бесконечно насиловать природу, заставляя её производить новые формы и краски, далеко уступающие старым и не имеющие других достоинств, кроме скоропреходящей прелести новизны. К чему все это вытравливание красного, вытравливание голубого, погоня за искусственным, металлическим, поражающим и новым? В конечном счете это занятие — пошлость. Настоящая роза, чудо природы, ничем не обязана стараниям человека.
Вокруг по-прежнему не было ни души. Он немного спустился по склону, в свой любимый угол, где галлики и бурбонские, моховые и дамасские розы с более сочной и пышной листвой образовали ласкающую глаз зеленую сетку позади голых, нескладных кустов сравнительно молодых гибридов. Дошел до сарайчика для инвентаря, и ему вздумалось зайти, захватить садовые ножницы. В сарайчике был полный порядок. И весь питомник, как он отметил с легкой горечью, не являл ни малейших признаков запустения.
Старые розы были в полном цвету, и Рэндл стоял среди них неподвижно, весь уйдя в блаженное созерцание. Бывали минуты, когда он знал, что ничего на свете не любит так, как эти розы, и что любит он их такой кристально чистой любовью, что и сам в эти минуты им уподобляется. Перед этими цветами он мог пасть на колени и плакать, зная, что во всем мире нет ничего прекраснее и ничего прекраснее даже нельзя вообразить. Бог в своих снах и то не видел большей красоты. Да что там, розы и были богом, и Рэндл им молился.
Чуть покачиваясь на легком ветру, яркие головки окружали его, дурманили своим ароматом. Приподнимая то одну, то другую, он всякий раз с первозданным удивлением всматривался в расположение туго свернутых лепестков, в эти формулы, которые природа всегда безошибочно помнит, в эти формы — самое желанное, что есть на земле, такие изысканные, что невозможно пронести их в памяти сквозь зиму, так что каждый год видишь их словно впервые, такими, какими они, верно, были в райском саду, когда бог в минуту вдохновения сказал: да будут розы. И Рэндл все углублялся в эти заросли роз, пробираясь между высоких кустов с перекрещенными стеблями, со стелющимися побегами и по дороге срезая то чуть зардевшуюся румянцем альбу, то винно-красную с золотыми тычинками провенскую розу.
Вдруг на тропинке между рядами кустов появилась женщина, точно ангел сошел с картины художника-прерафаэлита. Рэндл отпрянул. Но это была Нэнси Боушот.
Она подошла к нему, запыхавшись от быстрого бега, платье на ней вздулось, глаза широко открыты, густые каштановые волосы разлетаются во все стороны.
— Вы уезжаете, мистер Перонетт? Я хотела вас повидать.
Он смотрел на неё — цветущая красотка Нэнси, роза совсем иного сорта. Меньше всего он сейчас думал о ней. Он и вообще-то мало о ней думал, и его оскорбило, что она нарушила этот прощальный обряд.
— Да, Нэнси, уезжаю.
— Насовсем, мистер Перонетт?
— Насовсем, Нэнси.
— Ох, — протянула она и, отвернувшись, заплакала.
Рэндл был неприятно удивлен. Розы вознесли его к светлым высотам духа, и красное лицо Нэнси, её вздымающаяся грудь и мокрые глаза — все это вдруг показалось слишком реальным, слишком земным. Он сказал:
— Перестаньте, Нэнси. Стоит ли расстраиваться. Ведь этого нужно было ждать.
— Не могу я тут без вас. Без вас мне тут жизни не будет.
Мысль, что он оставляет в Грэйхеллоке хоть одно тоскующее сердце, польстила Рэндлу.
— Не болтайте глупостей, Нэнси. Очень уж вы чувствительная. Прекрасно проживете и без меня.
— Нет. Я тут без вас умру. Возьмите меня с собой, ну, пожалуйста. Вам ведь понадобится какая-нибудь прислуга. Возьмите меня с собой, мистер Перонетт, я буду на вас работать и в тягость вам не буду, честное слово!
— Еще чего! — сказал Рэндл. Но он был тронут. — Ваше место здесь, Нэнси. Вы должны помогать миссис Перонетт. Вы ведь знаете, как вы ей нужны. Ну и потом, есть все же Боушот. Не можете вы его бросить.
— Раз вы могли бросить _ее_, значит, и я могу его бросить. — Она справилась со слезами и взглянула на него вызывающе, как равная.
— Вы просите невозможного, — сказал Рэндл. — Мне очень жаль. Это у вас скоро пройдет, так что хватит дурить, перестаньте.
Они глядели друг другу в глаза. На секунду, всего на секунду, он увидел в ней человека с собственными заботами и желаниями. А потом молчание между ними стало другим. Все в ней — раскрасневшееся лицо, нахмуренный лоб, растрепанные волосы — вдруг показалось ему прекрасным. Ветер с мыса Данджнесс туго обтягивал на ней платье.
Еще минуту они стояли неподвижно, почти касаясь друг друга. Потом Рэндл обнял её и, чувствуя, как уступает её сразу обмякшее тело, стал бешено её целовать. Розы упали на землю.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
23
Известие о том, что Рэндл Перонетт смылся, что он бросил жену и уехал, так-таки открыто уехал с Линдзи Риммер, почти всеми было встречено с удовлетворением. Мало найдется людей, даже среди самых, казалось бы, строгих моралистов, которых не развлечет такое зрелище, как попирание условностей, которые в глубине души не порадуются, что есть ещё в их среде беспардонные личности. Нужно сказать, что Рэндл, когда взялся за дело, выполнил свою программу на совесть — только что не оповестил публику через газеты. Время он рассчитал безупречно. Никто ничего не знал до того самого дня, когда отлетал самолет на Рим. А в тот день он сразу разослал несколько решающих писем. С сатанинской предусмотрительностью он даже распорядился таким образом, чтобы письмо его поверенного относительно развода попало к Энн с той же почтой, что и его личное письмо, извещавшее о его окончательном и бесповоротном уходе из её жизни. На его отца такая деловитость произвела большое впечатление: при виде того, как безжалостно Рэндл расправляется со своим прошлым, Хью восхищался, негодовал, скорбел, осуждал и завидовал.
Теперь все взоры устремились на Энн. Никогда ещё она не представляла такого интереса для людей, годами не вспоминавших о её существовании. Ее осаждали любопытствующие, соболезнующие гости, с каждой почтой она получала письма, в которых за возмущенными возгласами и предложениями помощи угадывалось злорадное торжество добродетельных душ. Ее приглашали одновременно в десять разных домов. Пусть приезжает погостить, даст за собой поухаживать, живет, сколько поживется. В мгновение ока Рэндл и Энн стали любимцами публики.
Хью узнал великую новость от Энн — она позвонила ему через полчаса после того, как получила письмо Рэндла. Энн просила его сейчас же приехать в Грэйхеллок. Хью отвечал неопределенно. Да, конечно, он приедет. Но сейчас у него неотложные дела в городе. Пусть звонит ему в любое время, он, конечно, сделает для неё все, что в его силах, только не выезжая из Лондона. Сам он, во всяком случае, будет звонить ей каждый день. Пусть бережет себя и не унывает. Может быть, она попросит Милдред или Клер Свон пожить у неё хотя бы несколько дней? Счастье, что Миранда как раз дома. В мыслях он все время с ней и приедет, как только представится возможность.
После продажи картины Хью пребывал в необычном состоянии духа. Он чувствовал себя как человек, который запалил длинный шнур, ведущий к бочке с порохом. Он свое дело сделал, остается только ждать взрыва. Но странное это было ожидание, и, когда ему приходило в голову, что, возможно, ничего и не произойдет, он не знал, горевать ему или радоваться. После того как он дал знать Рэндлу, что деньги будут, всякие сношения между отцом и сыном прекратились словно по молчаливому уговору.
Ему все ещё было не вполне ясно, что он сделал, какое именно преступление совершил и совершил ли вообще преступление. Он понимал, что его диковинный сын способен отчасти спутать его моральные критерии. Кроме того, его без устали подзуживала Милдред, с неожиданной твердостью уверявшая, что он должен поступить смело, отважно, благородно, невзирая на систему условностей, до того элементарно грубую, как она ему теперь внушала, что в неё просто не вмещается поступок столь необычный и по-своему прекрасный. Нельзя сказать, чтобы она его убедила, но все-таки в её словах он черпал утешение.
Совесть по-прежнему его мучила. Неужели он своими руками развратил Рэндла, обездолил Энн? Но ведь Рэндл и без того был развращен, а Энн обездолена. В новой ситуации будет по крайней мере какая-то ясность и честность. Ничего не может быть хуже, притом хуже для всех, чем Грэйхеллок, когда там находится Рэндл. Вспомнить нельзя без содрогания, как в те последние дни Рэндл сидел безвыходно в своей комнате и пил. Сплошной вред для Миранды! Раз за разом перебирая в уме эти доводы, ему иногда удавалось на какую-то минуту почувствовать себя добрым волшебником. Но потом он опять начинал все сызнова, представлял себе одиночество Энн, может быть, отчаяние Энн. Впрочем, Энн, наверно, уже давно сжилась и с одиночеством, и с отчаянием. Энн крепкая, Энн не пропадет, Энн выживет. Потом с радостным замиранием сердца, от которого умолкала его неугомонная совесть, он воображал бегство любовников. А отсюда мысли его возвращались к собственным заботам и к Эмме.
В промежутке между своим поступком и его результатом Хью намеренно не видался с Эммой. Слишком многое было поставлено на карту, и он не хотел испортить эффект от своего появления у неё в новой ситуации, заведомо созданной им самим. И ещё он не хотел, чтобы при их встрече присутствовала Линдзи, а если прийти раньше времени, Эмма с присущим ей коварством непременно так и устроит, в этом он был уверен. Относительно того, как брошенная Эмма в конце концов его примет, он почему-то не испытывал особых сомнений и страхов. Хорошо её зная, он предполагал, что его маневр скорее восхитит её, чем обидит. Он не бывал у нее, но каждый день, наслаждаясь собственным великодушием, посылал ей цветы, конфеты и письма. Она оставляла их без ответа. И вот теперь, через полтора часа после того, как ему позвонила Энн, он стоял перед дверью Эммы. Он справился по телефону, можно ли к ней прийти, и она коротко ответила: да.
— Скучаю я без своей красавицы, — сказала Эмма. — Даже разговаривать лень.
Она, видимо, не усмотрела в появлении Хью ничего из ряда вон выходящего. Ему эта сцена рисовалась совсем по-другому. Эмма не скрывала, что понесла утрату, но говорила об этом как-то брюзгливо, неохотно. Первые десять минут после его прихода она только жаловалась на свою приходящую работницу. Это было удручающе буднично. Хью не знал, что и думать.
И у квартиры был какой-то странный вид. Она выглядела ободранной, нежилой, как дворец Аладдина, подвергшийся частичному разрушению. Когда Хью высказался в этом смысле, Эмма ответила:
— Она забрала свои вещи и немало моих в придачу. Спальня стала просто неузнаваема.
— Как же вы ей позволили?
— Да так, вяло отозвалась Эмма. — Мне, наверно, и самой этого хотелось. Я ей сказала, пусть возьмет какие-нибудь мелочи на память.
— Вы расстались… врагами?
Эмма засмеялась.
— Что вы! Как вы только могли это подумать? Вы же знаете, какая я заядлая сводня.
— Вы хотите сказать…
— Рэндл и Линдзи… ведь это я сама придумала.
Теперь, когда она это сказала, это было похоже на правду. И все же Хью не знал, верить ей или нет. Воображение его бездействовало. Он никогда не мог, никогда не сможет понять эту дружбу. И смущало, что Эмма претендует на достижение, которое он считал своим. Он сказал:
— Интересно, как это отразится на Рэндле.
Эмма ответила неожиданно серьезно:
— В конце концов, для Рэндла это, возможно, спасение, поскольку он хоть что-то полюбил. Только боюсь, что Линдзи тут не более как символ. А теперь дайте мне, пожалуйста, виски. Я вам не говорила? Я решила предаться пьянству.
Он налил виски в два стакана и стоял перед ней, хмурясь, покусывая ногти, рассеянно теребя себя за ухо, в котором со скрежетом перекатывался какой-то шар из железной ваты. Он спросил:
— Вы на меня не сердитесь?
— В каких нехороших чувствах вы меня подозреваете! У меня, конечно, бывает дурное настроение, но гневу и страсти моя старость равно чужда. Нет больше замка, на котором бы вызывающе реяли флаги. И вообще, почему это я должна на вас сердиться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35