— И я начал импровизировать неплохую, на мой взгляд, погребальную песнь: — «Ля-ля-ля. О, как нам очень, очень жалко, что твоя мамашка откинулась. И жалко, что сам ты — саддукей, а значит, не веришь в загробную жизнь, и твоя мамашка теперь будет просто червей кормить, ля-ля. Может, передумаешь, а? Фа-ля-ля-ляля-ля, тяпа-тяпа». (По-арамейски звучало просто убойно. Точно вам говорю.)
— Какие же вы все-таки глупые.
— Пора бежать. У нас траур. Еще увидимся.
— Может, ловцом человечиц? — задумчиво переспросил Джошуа.
— «Фа-ля-ля-ля, не огорчайся: она все равно была старая и беззубая. Ля-ля-ля». Ну что молчите, народ, подпевайте, вы же знаете слова!
Позже я сказал:
— Джош, нельзя же всем подряд эту жуть втюхи-вать. «Ловцом человеков»… Хочешь, чтобы фарисеи тебя камнями забили? На это напрашиваешься?
— Я лишь продолжаю дело отца. А кроме того, Мэгги — нам друг. Она ничего не скажет.
— Но ты же не хочешь ее отпугнуть, правда?
— А я и не отпугну. Она останется с нами, Шмяк.
— Ты что, на ней женишься?
— Я даже не знаю, можно ли мне вообще жениться. Смотри.
Мы как раз перевалили через горку в Яфий и увидели в деревне под нами толпу плакальщиков. Джошуа показывал на красный гребень, высившийся над морем людских голов, — шлем римского центуриона. Вояка беседовал о чем-то с левитским жрецом, облаченным в белые с золотом одежды. Седая борода жреца спускалась ниже пояса. Входя в деревню, мы заметили, что за толпой наблюдают еще два или три десятка римских солдат.
— А они тут зачем?
— Им не нравится, когда мы собираемся вместе, — ответил Джошуа и замер, разглядывая центуриона. — Следят, чтобы мы тут бунт не подняли.
— А почему жрец с ним разговаривает?
— Саддукей заверяет римлянина, что мы его уважаем. Если на похоронах его матери устроят резню, это никуда не годится.
— Так он за нас, значит, беспокоится.
— За себя он беспокоится. Только за себя.
— Нельзя говорить так о жреце Храма, Джошуа. — Я впервые слышал, чтобы Джош высказывался против саддукеев, а потому перепугался.
— Мне кажется, сегодня этот жрец поймет, кому на самом деле принадлежит Храм.
— Джош, не нравится мне, что ты так говоришь. Может, нам лучше домой пойти?
— Помнишь, мы нашли дохлого жаворонка?
— У меня очень нехорошее предчувствие. Джошуа ухмыльнулся. В глазах его заискрились золотинки.
— Спой свою панихиду, Шмяк. Мне кажется, Мэгги понравилось, как ты поешь.
— Правда? Ты действительно так думаешь?
— Не-а.
Около усыпальницы собралось человек пятьсот. В первых рядах мужчины раскачивались в молитве, покрыв головы полосатыми платками. Женщины держались позади, и если б среди них не голосили нанятые плакальщицы, можно было решить, что их тут и вовсе нет. Я пытался разглядеть в толпе Мэгги, но народ стоял слишком плотно. Я повернулся к своему другу, но Джошуа уже проскользнул в самый первый ряд, где подле тела усопшей матери стоял саддукей и читал что-то со свитка Торы.
Женщины обернули тело покойницы в лен и умастили миррой. В потной вони скорбящих я различал ароматы сандала и жасмина. Я тоже пробрался вперед и встал рядом с Джошем. Тем временем он не спускал глаз с трупа за спиной жреца, и все лицо его сосредоточенно напряглось. Джошуа дрожал, будто на пронизывающем ветру.
Жрец дочитал и запел. Вступил наемный хор — певцы прибыли сюда специально из Иерусалимского храма.
— Хорошо быть богатым, а? — шепнул я, ткнув Джоша локтем под ребра. Он не обратил внимания и только сжал покрепче кулаки. На лбу его выступила вена. Он прямо-таки прожигал покойницу взглядом.
И тут она шевельнулась.
Сначала просто дрыгнулась. Дернулась рука под льняным саваном. Похоже, заметил один я.
— Нет, Джошуа, не надо.
Я поискал взглядом римлян: те стояли кучками человек по пять, по периметру всей толпы. Судя по виду, им было скучно. Их руки лежали на рукоятках коротких мечей.
Труп дрыгнулся снова и поднял руку. В толпе ахнули; завопил какой-то мальчишка. Мужчины подались назад, а женщины — вперед, посмотреть, что происходит. Джошуа упал на колени и прижал кулаки к вискам. Жрец выводил свою песню.
Труп сел.
Певцы умолкли, и сам жрец в конце концов обернулся к своей покойной матери, а та спустила ноги с каменной плиты. Похоже, она собиралась встать. Жрец попятился в толпу, отмахиваясь скрюченными пальцами от воздуха у себя перед носом, будто кошмарное видение возникло из каких-то сгустков пара.
Джошуа раскачивался, не поднимаясь с колен, и по щекам его струились слезы. Труп встал, по-прежнему накрытый саваном, и повернулся, будто озираясь. Я заметил, как несколько римлян выхватили мечи. Центурион взгромоздился на запятки своей колесни-цы и подавал воинам сигналы сохранять спокойствие. Снова повернувшись, я увидел: толпа скорбящих отхлынула, и нас с Джошуа все бросили. Мы остались в полной пустоте.
— Прекрати немедленно, Джош, — прошептал я ему на ухо, но он все раскачивался, не сводя с покойницы взгляда, а та уже сделала первый шаг.
Толпу шагающий труп, похоже, загипнотизировал, но мы-то с Джошем торчали посреди площади один на один с покойницей, и я понимал, что еще секунда — и все заметят, как Джошуа раскачивается в пыли. Я обхватил его шею локтем и поволок прочь от трупа — в самую гущу мужчин, которые пятились и выли, выли и пятились.
— Как он? — раздался голос у меня над самым ухом. Я обернулся: рядом стояла Мэгги.
— Помоги мне его оттащить.
Мэгги схватила Джошуа за одну руку, я — за другую, и мы поволокли его. Тело Джоша одеревенело, точно посох, но глаз от покойницы он не отрывал.
А та шагала к своему сыну. Жрец медленно отступал, размахивая свитком Торы, как мечом, и глаза у него были размером с блюдца.
Наконец женщина рухнула в пыль, дернулась еще разок и затихла. Джошуа обмяк у нас в руках.
— Забираем его отсюда, — сказал я Мэгги. Та кивнула и помогла отволочь его к колеснице, с которой центурион командовал своим войском.
— Он тоже умер? — спросил центурион. Джошуа сидел и моргал, словно только что вынырнул из глубин сна.
— Мы в этом никогда не уверены, господин, — ответил я.
Центурион закинул голову и расхохотался. Его плечи ходили ходуном, а чешуя лат лязгала. Выглядел он старше прочих солдат — седой, но поджарый и, судя по всему, крепкий. Массовые зрелища его, похоже, не интересовали.
— Хорошо сказано, малец. Как тебя зовут?
— Шмяк, господин. Левий бар Алфей по прозванью Шмяк, господин. Из Назарета.
— Ну что же, Шмяк, а я — Гай Юстус Галльский, подкомендант Сефориса, и мне кажется, вам, евреям, следует получше проверять, умерли ваши покойники или нет. А потом уже хоронить их.
— Так точно, господин, — ответил я.
— А ты, девочка? Какая хорошенькая. Как тебя зовут? Мэгги внимание римлянина потрясло до глубины души.
— Мария из Магдалы, господин. — Она вытирала Джошуа лоб краем своего платка.
— Придет день, и разобьешь кому-нибудь сердце, а, малютка?
Мэгги не ответила. Но я, судя по всему, как-то отреагировал, потому что Юстус опять расхохотался:
— Или уже разбила, а, Шмяк?
— У нас так принято, господин. Именно поэтому мы, евреи, хороним своих женщин живьем. Разбитых сердец меньше.
Римлянин снял шлем и провел рукой по ежику волос, обдав меня брызгами пота.
— Ладно, тащите своего друга в тенек. Тут слишком жарко для больного мальчугана. Давайте.
Мы с Мэгги помогли Джошуа встать и повели его прочь, но не успели пройти и нескольких шагов, как он остановился и оглянулся на римлянина.
— Ты станешь резать мой народ, если мы будем поклоняться нашему Богу? — прокричал он.
Я залепил ему подзатыльник.
— Джош, ты совсем спятил?
Юстус прищурился, и улыбка пропала из его глаз.
— Что бы там тебе ни говорили, мальчик, в Риме есть только два правила: плати налоги и не бунтуй. Держись их, и останешься жив.
Мэгги дернула Джошуа за руку и улыбнулась римлянину:
— Благодарим тебя, господин, мы сейчас уведем его в тень. — А затем повернулась к нам: — Вы ничего мне рассказать не хотите?
— Это не я, — ответил я. — Это все он.
На следующий день мы впервые встретили ангела. Иосиф и Мария сказали, что Джошуа ушел из дома на самой заре и с тех пор не возвращался. Все утро я шлялся по деревне, искал его и надеялся где-нибудь наткнуться на Мэгги. Вся площадь кипела пересудами о шагающей покойнице, но ни одного из своих друзей я не нашел. В полдень мама велела мне присмотреть за младшими, пока сама вместе с другими женщинами будет работать в винограднике. Вернулась она только в сумерках — от нее пахло потом и сладким вином, а все ноги после давильни полиловели. Снова оказавшись на свободе, я обогнул холм, проверил все места, где мы любили играть, и наконец отыскал Джошуа — он стоял на коленях в оливковой роще и раскачивался взад-вперед, словно молился. Он весь был в поту, и я испугался, что у него лихорадка. Странно — собственные братья меня никогда так не заботили. С самого начала Джошуа наполнял меня какой-то боговдохновенной тревогой.
Я подождал, понаблюдал за ним, а когда он перестал раскачиваться и сел отдохнуть, нарочито кашлянул, чтобы он понял, что я рядом.
— Может, стоит пока ограничиться ящерками и птичками?
— Я неудачник. Я подвел своего отца.
— Это он тебе сказал или ты сам так решил?
Он на минуту задумался, хотел было смахнуть с лица волосы, но вспомнил, что они у него теперь короткие, и уронил руку на колени.
— Я прошу наставить меня, но нет мне ответа. Я должен что-то сделать, я чувствую, но толком не знаю что. И не знаю как.
— Фиг знает, но жреца ты сильно удивил. А уж как я удивился. И Мэгги тоже. Народ будет об этом жужжать еще много месяцев.
— Но я хотел, чтобы женщина ожила. Ходила среди нас. Рассказывала о чуде.
— Да ладно, сказано же: две удачные попытки из трех — уже неплохо.
— Где сказано?
— Далматинцы, глава девятая, стих семь, кажется. Неважно, все равно никому больше не под силу то, что сделал ты.
Джошуа кивнул.
— А что люди говорят?
— Все думают, что это женщины, которые труп обмывали, зелья какого-то подбросили. Но им самим еще два дня очищаться, поэтому у них никто спросить не может.
— Так они не знают, что это я?
— Надеюсь, что нет. Джошуа, неужели ты не понимаешь? Нельзя такие штуки при всем честном народе откалывать. Народ к этому не готов.
— Но им же хочется. Они же сами все время твердят о Мессии, который придет и всех нас освободит. Разве не должен я показать им, что он уже здесь?
Ну что на это скажешь? Конечно, он прав. Я и сам помнил — постоянно ходили какие-то разговоры о пришествии Мессии, наступлении Царства Божия, освобождении нашего народа от римлян. В горах кишмя кишели разнообразные фракции зилотов, которые то и дело нападали на римлян, надеясь, что так совершатся какие-то перемены. Мы — народ богоизбранный, благословенный и наказанный, как никто другой на земле. Когда говорят евреи, Бог слушает. А теперь говорить настал черед Богу. И мой друг, судя по всему, должен стать его рупором. Просто в тот момент я этому не поверил. Что бы я ни узрил, Джошуа — мой кореш, а никакой не Мессия. Я сказал:
— Я почти уверен, что у Мессии должна быть борода.
— Так ты хочешь сказать, просто время еще не пришло?
— Во-во, Джош. Я буду знать, когда ты сам еще ничего понять не успеешь. Господь мне отправил нарочного, и тот сказал: «И кстати, передай Джошуа, пусть сначала бриться начнет, а уж потом ведет мой народ из рабства».
— Правда, что ли?
— Чего ты у меня спрашиваешь? Спроси у Господа.
— Я это и делаю. А он не отвечает.
В оливковой роще темнело с каждой минутой, и я уже едва различал блеск в глазах Джошуа. Но вдруг вся местность вокруг нас осветилась, как днем. Мы задрали головы: из-за верхушек деревьев к нам спускался ужасный Разиил. В то время я, конечно, не знал, что это ужасный Разиил, — я просто онемел от ужаса. Ангел сиял над нами звездой, и черты лица его были настолько идеальны, что рядом с ним бледнела вся красота Мэгги. Джошуа закрыл лицо руками и вжался в ствол оливы. Наверное, его больше меня впечатляли сверхъестественные явления. А я стоял и лыбился, раззявив рот и пуская слюни, словно деревенский дурачок.
— Не страшись, но узри, ибо принес я тебе весть великую и радостную, и не только тебе, но и всем людям. Ибо в день сей в городе Давидовом родился Спаситель, Господь наш Христос. — И ангел на секунду завис, чтобы до нас дошло наверняка.
Джошуа оторвал от лица руки и рискнул взглянуть на ангела.
— Ну? — спросил ангел.
Я-то уже переварил информацию, поэтому ждал, что скажет Джошуа, но тот обратил лицо свое к небесам и явно просто нежился в сиянии. На его лице застыла преглупая ухмылка.
Наконец я ткнул в Джоша большим пальцем и ответил:
— Это он родился в городе Давидовом.
— Вот как? — спросил ангел.
— Ага.
— И мать его зовут Мария?
— Ага.
— И она девственница?
— У него сейчас четверо братьев и сестер, но когда-то была, да.
Ангел нервно огляделся, точно ожидая, что сейчас сюда нагрянет все воинство небесное.
— Тебе сколько лет, парнишка?
Джошуа таращился на него и ничего не отвечал.
— Ему десять.
Ангел откашлялся и немного помялся, опустившись при этом еще на несколько футов.
— У меня большие неприятности. По пути сюда остановился поболтать с Михаилом, а у него колода карт заначена. Я знал, конечно, что какое-то время прошло, но чтоб столько… — И Джошуа: — Парнишка, а ты родился не в конюшне? Обернутый свивальниками, не лежал в яслях?
Джошуа опять ничего не ответил.
— Так его мама об этом рассказывает, — встрял я.
— Он что — умственно отсталый?
— Мне кажется, ты — первый ангел в его жизни. Я думаю, он просто под впечатлением.
— А ты?
— А мне вообще кранты, потому что я уже на час к ужину опоздал.
— Я тебя понял. Я сейчас лучше вернусь и все еще раз проверю. Если вы по пути встретите каких-нибудь пастухов в ночном, скажите им… э-э, скажите им… что в какой-то момент, где-то… э-э, лет десять назад родился Спаситель. Сможете?
— А чего тут не смочь?
— Ну и ладненько. Хвала Всевышнему по самую рукоятку. Мир на землю и всем людям доброй воли.
— И тебе того же.
— Премного благодарен. Пока.
И так же быстро, как прилетел, ангел кометой взмыл над оливковой рощей, и на нас вновь опустилась темень. Я едва различал лицо Джошуа, когда он повернулся ко мне.
— Ну вот, пожалуйста, — сказал я. — Следующий вопрос.
Наверное, каждый мальчишка задумывается о том, кем станет, когда вырастет. Наверное, многие смотрят, как их ровесники творят великие дела, и думают: «А я бы так смог?» Для меня же узнать в десять лет, что мой лучший друг — Мессия, а я проживу и умру обычным каменотесом, оказалось проклятьем просто непосильным. Поэтому на следующее утро я отправился на площадь и подсел к деревенскому дурачку Варфоломею: я надеялся, что Мэгги выйдет к колодцу. Если уж мне суждено быть простым каменотесом, по крайней мере, мне достанется любовь чарующей женщины. В те дни мы начинали учиться ремеслу в десять лет, потом в тринадцать получали талес и филактерию, и это означало, что мы стали мужчинами. Ожидалось, что вскоре мы заключим помолвку, а к четырнадцати годам женимся и уже заведем семью. Поэтому, как видите, я не слишком-то рано стал подумывать о Мэгги как о своей будущей жене (а кроме того, мне было куда отступать — я всегда мог жениться на матери Джошуа после смерти Иосифа).
Женщины приходили к колодцу и уходили, носили воду, стирали, солнце поднималось все выше, площадь опустела, а Варфоломей все сидел в тени драной финиковой пальмы и ковырял в носу. Мэгги не появилась. Смешно, как быстро разбиваются сердца. У меня всегда был к этому талант.
— Почему ты плачешь? — спросил Варфоломей.
Он был громаднее всех деревенских мужчин, волосы и борода — косматые и нечесаные, а от желтой пыли, покрывавшей его с головы до пят, походил на невероятно глупого льва. Туника у него была вся рваная, и он никогда не носил сандалий. Имелась у Варфоломея только одна вещь — деревянная миска; из нее он ел и всякий раз ее дочиста вылизывал. Существовал он на милостыню селян, да еще подбирал колосья на полях (Закон требовал, чтобы в полях всегда оставалось зерно для нищих). Я так и не выяснил, сколько ему лет. Целыми днями он просиживал на площади, играл с деревенскими собаками, хихикал себе под нос да чесал промежность. Когда мимо проходила женщина, он высовывал язык и говорил: «Бле-эээ». Моя мама утверждала, что у него — разум младенца. Она, как обычно, ошибалась.
Теперь он положил мне на плечо огромную лапу и погладил, оставив на рубахе пыльный отпечаток своей нежности.
— Почему ты плачешь? — снова спросил он.
— Мне просто грустно. Ты не поймешь.
Варфоломей огляделся и, увидев, что мы на площади остались одни, если не считать его приятелей собак, сказал:
— Ты слишком много думаешь. От дум тебе не будет ничего, кроме страданий. Стань проще.
— Чего? — То были первые внятные слова, что я от него услышал.
— Ты когда-нибудь видел, чтобы я плакал? У меня нет ничего, а потому я ничему не раб.
1 2 3 4 5 6 7 8