Он быстро стёр их, сначала дом, потом домну.
Тогда появился помост, освещённый яркой лампой, Фёдор Иванов с сосульками волос на потном лбу, шевелящий губами: «Эх, ребятки мои, да я же вам…» Поспешно, панически Павел стёр и это.
Медленно возникла Женя, только одно лицо её, глядящее из темноты. Она смотрела вопрошающе, с вниманием, невесело. Ему было жаль стирать её, он долго смотрел на неё задумчиво, с добрым чувством.
— Дрыхнешь, гад? — Валяешься? — Раз-бой-ник! — Павел так и вскинулся от этого крика и несколько секунд не мог понять, что это не Женя вернулась, а Славка явился.
— Ну, чего-чего-чего? — — кричал тот. — Не стыдно? -
— Стыдно.
— Эх, ты, прин-цес-са на го-ро-ши-не! От свежего воздуха заболел! На, жри!
Славка вывалил на одеяло пакет апельсинов, порылся в карманах, ещё три достал, добавил.
— Из-за тебя специально на базу мотался. Старик, дорогой мой, что с тобой? — — спрашивал Славка с каким-то жалобным, почти собачьим сочувствием в глазах. — Врача привести, говори живо? — Я могу быстро, у меня внизу машина стоит, я тут в горкоме по делам, но могу куда угодно смотать, всё приведу в движение!
— Брось, пустяки, — заверил Павел, — я уж не рад, что по телефону тебе сказал.
— Да как ты смел! Тебя лечить надо!
— Наглотался тройчатки — пройдёт.
— У тебя хоть есть? -
— Есть.
— Так… И пища, вижу, есть, ну, ничего, и это не помешает…
Он продолжал рыться в карманах, за пазухой, вытащил что-то съедобное, в бумаге, пропитавшейся маслом, горсть конфет «Ромашка», консервы «Сельдь в горчичном соусе» и, что уж совсем убило Павла, свой великолепный перочинный нож с ножничками и вилкой.
— Знаю я эту гостиницу, — ворчал Славка, — у них не то что вилку, снегу среди зимы не выпросишь.
— Да ты сам-то с чем останешься? -
— У меня дома охотничий нож! Так. Можно в два счёта в больницу, полежишь, сестрички там молодые, я могу устроить в полчаса, у меня там все врачи знакомые…
— Кончай. Мне на задувку домны надо попасть.
Славка присел на кровать, всё так же глядя на Павла любовно и преданно.
— Не беспокойся, на твою удачу, там всё так и стоит!
— И загрузка не возобновилась? -
— Нет.
— М-да…
— Старик, всё прекрасно! Могло быть хуже. Чехов говорил: если у вас в кармане загораются спички, благодарите бога, что там не пороховой погреб! Надо именно так смотреть на всё. Благодари бога, что у тебя не чахотка, не рак, не сифилис! Грипп — какая красота! Советую: придерживайся моего правила.
— Оттого ты такой оптимист? -
— А что же, надо же как-то спасаться.
— Там в машине тебя кто-то ждёт? -
— Нет… Послушай, а что, по мне видно? -
— Да.
— Ага, ждёт.
— Кто? -
— Ну, та, ну… член бюро. Как раз бюро сегодня, вот…
— Ну, что ж ты сюда не привёл? — Я б посмотрел.
— Знаешь, я побоялся. Ты же гад. Ты всё понимаешь, у тебя мозг — кибернетическая машина. Потом скажешь мне, что она дура или ещё что-нибудь, а я расстроюсь, потому что не поверить тебе не смогу.
— Я не буду говорить, обещаю.
— Паша, для меня это серьёзно… Такие большие, хорошие иллюзии…
— Ты ценишь иллюзии? -
— Привет, а как же, — неожиданно печально сказал Славка. — А как же, скажи пожалуйста, жить на свете без иллюзий? -
— Беги, пожалуй, ведь она замёрзнет.
— Не замёрзнет, она здоровая, спортом занимается. Посидит. Я очень рад тебя видеть, что ты не при смерти.
— Сейчас я вообще встану.
— Не смей, дурак.
— Сам ты дурак.
— Не смей, сказал, эта зараза сейчас ходит, такие осложнения, ты потом будешь всю жизнь жалеть, прошу тебя! — Славка замахал руками и схватил Павла, словно тот уже в самом деле вставал и его следовало держать силой. — Ты хоть ради меня! Тебе осложнение на голову перекинется, а я буду всю жизнь мучиться, что писателя загубил, положил, на свою беду, под форточкой тебя, мимозу. Пожалуйста, ну, не болей, ну, ладно? -
— Ладно, — сказал Павел, протягивая руку. — Спасибо, и беги.
Славка с чувством пожал ему руку, надолго задержав её.
— А то, что мы ругались, — это в порядке вещей ведь! — сказал он.
— Конечно.
— Я всегда охотно признаю, если в чём-то дурак. Но ты мне это докажи, докажи! Тогда я честно признаю. У меня сильный комплекс неполноценности, но иногда я могу наступать ему на горло, если только честно, по правилам… Мы ведь ещё поговорим? -
— Давай.
— Сейчас иду. Только скажи: а что ты думаешь про нашего парторга? -
— О боги! — воскликнул Павел, раскинув руки.
— Ладно, чёрт с тобой, не мучаю. Я завтра снова вырвусь и заеду, что надо — телефон. Пока!
— Привет членам бюро! — крикнул Павел.
Глава 13
Под потолком сияли десятки ослепительных солнц. Со стен были направлены лучи прожекторов прямо на печь. И горели костры, казавшиеся оранжево-кровавыми, наполнив воздух запахом пожара.
Костры горели в канавах, по которым пойдет металл, горели с самого утра: следовало хорошо прожечь канавы. Там распоряжался Николай Зотов, ходил, помешивал, а то стоял, опершись на длинную кочергу-пику, похожий на пастуха.
Плакат на домне возвещал: «Дадим металл 31 января!»
Печь иногда издавала звук. Раздался глухой, словно подземный удар, — это наверху опрокидывался скип, обрушивая очередную порцию величиной с товарный вагон. Нагружалось в домну нечто называемое «агломерат». Прежде когда-то в домны насыпались руда, уголь и известняк. Всему этому вместе название — «шихта». Теперь шихта подготавливается на аглофабрике: мелкая руда, известняк и колошниковая пыль спекаются в куски. Это и есть агломерат.
У подножия печи стояла тихая паника: что-то подвинчивали, звякая ключами, простукивали трубы, бегали озабоченные газовщики. Под крышей литейного двора, глухо ворча, медленно-величественно катался туда-сюда колоссальный мостовой кран, словно разминался. И в висящей над пустотой кабинке его виднелась прозаическая женская головка в платке. Прежде кран скромно прятался в самом дальнем темном конце, под потолком, а тут, гляди, разъездился…
И от всей деловитой суеты, от костров и ослепительных прожекторов стало необычно, как-то по-цирковому празднично, словно готовилась большая огненная феерия какая-нибудь.
Павел видел, как люди волнуются, возбуждены. И он поймал себя на том, что волнуется, как все, что сердце жадно и гулко ударяет в предчувствии невероятного, неповседневного чуда.
Да, в конце концов не чудо ли — зажечь такую махину, такой впервые в мире огонь? — Никто на целом земном шаре именно такого не разжигал, опыта нет, как сказано…
И все волнуются, каждый буквально до муки хочет, чтоб всё вышло хорошо, чтоб удался этот самый пуск, чтоб печь хорошо разожглась, ожила, заработала, дала металл. Чтоб такое было, значит, чудо.
Прибывали разные люди: инженеры, начальники из других цехов, рабочие — поглядеть, собирались группами, уважительно поглядывали на печь.
Фёдор Иванов увидел Павла, подошёл, возбуждённый, красный и потный, он тут уже суетился с рассвета. Был он всё в той же затасканной тужурке и немыслимой шапке с неизменными прилипшими ко лбу сосульками волос. Снял шапку, старательно выколотил о колено, тучу пыли и сора выбил — и где только набрался? -
— Ну, всё. Комиссия заседает, пишет акт о приёмке. Сейчас либо дадут приказ задувать, либо… О! Слышишь? — Это последняя подача. Полон самоварчик доверху…
Он старался не показывать, но всё же видно было, как он весь напрягся, как в нём всё мобилизовано до предела. Рассеянно спросил:
— Да! Ты тогда домой хорошо доехал? -
— Хорошо. Всю ночь потом думал о твоих астронавтах.
— Ага, да, да…
Фёдор, кажется, даже не понял, о чём Павел говорит: он был весь в себе. Что-то решал. Потом вдруг посмотрел на Павла изумлёнными, по-детски раскрывшимися глазами, стукнул Павла в грудь, так что тот пошатнулся.
— А помнишь ли ты, собачий сын, а помнишь ли, как ты мне все рёбра за Женьку пересчитал? -!
— Ну!
— Ну, битва была, скажи? — На всю жизнь память!
— А я в твоём великодушии не нуждаюсь: рёбра-то пересчитал в общем-то ты мне…
— Не говори, ты и сам тогда здоров был, бычок, как свалил меня!
— Так подножкой же.
— А девочка ни тебе, ни мне не досталась… За что кровь проливали? — А? -
— Да.
Глаза Фёдора метнулись на домну, окинул этак её сверху донизу оценивающе, хлопнул шапкой по колену, нахлобучил её на голову покрепче.
— А, задуем, чёрт её дери! — сказал он бесшабашно.
У железных дверей образовалось какое-то торжественное движение: поплыли шляпы, белые воротнички, зашныряли два или три деловитых корреспондента.
Никого из важных этих лиц Павел не знал, кроме парторга Иващенко: тот шёл, придерживая под локоть сухонького, очень элегантного, маленького старика с торчащим из кармашка уголком ослепительно белого платочка, словно он не на задувку домны, а на торжественный банкет явился, и, жестикулируя тонкой ручкой с массивным золотым кольцом, старичок увлечённо говорил:
— Решительно советую, сногсшибательный пансион! Здание — модернящее, последнее слово архитектуры, и вокруг господня дичь, вершины, скалы, первозданный хаос такой, что вы первое время устаёте и роняете вилки за обедом…
Павел поздоровался с Иващенко.
— А! Ну, вот видите, — сказал тот весело, — а вы спрашивали: когда да когда. Знакомьтесь: писатель из Москвы — главный мировой специалист по домнам, товарищ Векслер, это он создал такую красоту!
Иващенко подмигнул Павлу.
— Не подлизывайтесь, — сказал Векслер. — Вопрос о недоделках всё равно останется… А вы из Москвы? — Так мы земляки.
— Я вас оставлю на минутку, — сказал Иващенко.
Он озабоченно убежал, и Векслер с Павлом, точь-в-точь как на банкете, должны были завести что-то вроде светской беседы.
— Ещё одна попытка написать о домнах нечто художественное? — — спросил Векслер весело.
— Не знаю, — сказал Павел искренне. — Когда я ехал сюда, имелся в виду просто очерк.
— Как жаль и как обидно, что пишется много, но скверно. Не то, не то, а иногда просто безграмотно!… Погодите, давайте отойдём.
Они отошли, сторонясь ребят, тащивших поспешно толстый электрический кабель. Увидя железный сундук, где когда-то отдыхало пальто Павла, щупленький Векслер с удовольствием на него влез, свесил ноги, болтая ими, постукивая каблуками по гулкой стенке, увлечённо заговорил, похлопывая Павла по руке:
— Вы не пишите, как все! Уж если вас угораздило взяться за такую труднейшую тему, так вы уж постарайтесь, прошу вас!… Опишите самое главное: новаторство! Непроторённые пути!
— Вы не перечислите хотя бы главное? -
— С удовольствием. Но только забудьте, что сказал Матвей Кириллыч обо мне, такую, как он выразился, красоту не под силу создать одному человеку, это создавали двенадцать проектных институтов под руководством главного — ЦНИИ чёрной металлургии. Применение новейших машин, конструкций и материалов. Максимальная автоматизация управления технологическими процессами. Повышенное давление увеличит выплавку чугуна на пять-шесть процентов. Абсолютно новая система газоочистки: допустим, один миллиграмм пыли на кубометр, что не достигнуто ещё ни на одном металлургическом заводе. А сооружение! Одно сооружение — сплошное новаторство!
— Да, я слышал: бетонный рекорд…
— Да, да, но это что ещё! Главное то, что домна создана с применением небывалых ещё железобетонных и металлических блоков! Поузловая сборка оборудования! Электрошлаковая сварка! Щитовая проходка подземных коммуникаций! Особенно блоки, крупные блоки, вы непременно напишите об этом. Это главное, главное!
Он говорил, буквально захлёбываясь, блестя глазами, чуть не подпрыгивая на сундуке, стараясь как можно лучше втолковать всё это, объяснить такую важность, грандиозность. Павел поразился, сколько энергии, сколько прямо-таки фанатизма в этом щуплом, безукоризненно одетом старичке.
— Вы упустили, — напомнил он, — что печь эта крупнейшая в мире…
— Пустяки, это как раз меньше всего имеет значения, да и проходит она в лидерах всего-то ничего, сейчас в Н-ске будут сданы две покрупнее, так что не знаю, насколько данный факт имеет даже, так сказать, публицистическую ценность… Конечно, можете упомянуть, но главное — решение сложнейших, подчёркиваю, сложнейших научно-технических задач!
— Можно вам позвонить? — — спросил Павел. — Вы живёте в Москве, я понял? -
— Э, если это можно назвать жизнью! По полгода на объектах, застать меня дома — трудное дело, однако… Минуточку! Однако, кажется, пустили дутьё!
— Идёт! — раздались голоса.
Всё у домны пришло в движение. Пытались прислушаться к трубам, прикладывали руки к соплам фурм: дрожат ли они под напором? — Векслер и Павел присоединились к толпе, хотя, собственно, делать было нечего, и ничего видимого не происходило.
Вдруг из-за домны раздался панический крик:
— Обер! Прорывает дутьё!
Фёдор Иванов так и кинулся туда, проталкиваясь, и за ним побежали многие.
— Не мешайте! Не мешайте! Отойдите! Не заслоняйте свет!
Но толпа сгрудилась так, словно там человека задавило. Слышались стук, звяканье, сдавленные от напряжения выкрики:
— Держи! Подтяни! Хар-рош… Затянули.
Все облегчённо заулыбались.
— Горит! — раздался торжествующий вопль уже с передней стороны домны. — Горит, товарищи! Гори-и-ит!
Тут уж поднялось настоящее столпотворение. Кто успел — прилип к глазкам. Их было мало, всего несколько, и были они укреплены на фурменных приборах как впаянные подзорные трубы с крохотными стёклышками окуляров. Образовались очереди к глазкам, и Векслер скромно стал в хвост очереди, а Павел за ним.
— Темно.
— Не вижу.
— Ага, ага, теплится!…
— Горит, горит!
Вот, оказывается, как зажигаются домны. Не спичкой. Раскаленные потоки воздуха вдуваются через фурмы, до такой степени раскалённые, что поджигают всё, потому говорят: задувка.
Передние выбирались от глазков с сияющими лицами, словно бог весть каких чудес насмотрелись:
— Ну, это ещё дрова горят.
— Горят дрова — загорится всё.
— Поехала!…
— Ну, братцы, теперь можно сказать: плоды своего труда вы видите!
Дошла очередь и до Векслера с Павлом. Если глядеть в глазок, он представлялся чрезвычайно длинной трубкой, заполненной стеклом, от чего чувствовались лёгкие искажения. На том конце трубы красно светились неподвижные угли. Ничто не полыхало, не двигалось, только громоздились эти красные куски. Вот и всё.
А вокруг — поздравления, пожатия рук, радостные улыбки, хохот, собирались качать Фёдора Иванова, он отбрыкивался, боже мой, какой праздник, какая радость!…
— Ну, что я говорил? -
— Пой-йдё-ёт!
— Ладно, ты, Иванычев, не забывай недоделки!
— Вздули самоварчик, ну-ну…
— Лиха беда начало.
— Вот я т-те дам — беда! Плюй через плечо!
— Тьфу-тьфу-тьфу!
— Ну, всё, теперь вы, строители, наши почётные гости, а хозяева мы!
— В добрый час!…
Павел наткнулся на Илью Ильича, начальника цеха, с которым стружку вместе кидали. Он был всё такой же — незаметный пожилой рабочий, да и точка, держался сбоку, тихо посмеиваясь.
— Вам этого не понять, — сказал он Павлу, — отчего так радуются.
— Почему? — Я понимаю…
— Я вам говорил, помните? — Какою ценой. Ах, люди хорошие!…
Векслер, хитро смеясь, поманил пальцем Павла. Сказал на ухо, прямо захлебываясь от смеха:
— А хотите, так и быть, продам вам колоссальный факт? -
— Что? -
— Сегодня — понедельник.
Павел не понял, подумал, что старик его разыгрывает, и, на всякий случай улыбаясь, продолжал смотреть вопросительно.
— Не понимаете? — Что значит не доменщик! Ни одна домна в мире не задувалась в понедельник. Традиция! Примета! Это у металлургов так же свято, как, знаете, у моряков не свистеть на судне, или что там у них? — Вы замечаете: на всякий случай никто не говорит на эту тему, как будто ничего не случилось. Это потом заговорят. Все помнят, все-е, а никто не говорит. Представляете, культурные люди, с ужасно учёными степенями — и те сегодня на подписании акта возражали, едва ли не главное возражение! Говорили: а что скажут рабочие, смена может отказаться, потому что небывалое дело…
— По-моему, никто слова не сказал.
— А вот! Правда, теперь случись что-нибудь… Не дай бог! Но, будем думать, не случится, суеверию же смертельный удар!… Чур, за выдачу такого факта присылаете мне лично экземпляр вашего труда тотчас по выходе в свет.
Он протянул визитную карточку, отпечатанную замысловато-парадно переплетёнными буквами. Всё не мог успокоиться:
— Нет, я вижу, мой факт до конца вами так и не прочувствован. Это тоже новаторство, но в области психики! Представьте себе, что вот сейчас, в двадцатом веке, где-нибудь в США, или в Англии, или в ФРГ ни за что не задуют в «тяжёлый день» даже, скажем, самую махонькую печурку, не говоря уж о таких колоссах! Нет, нет, вы напишите об этом, напишите! Я прав? -
— Да.
— Приглядывайтесь ко всему внимательно. То ли ещё дальше будет! — с загадочным видом пообещал Векслер. — Ну, что ж, пора обедать? — Пусть она, голубушка, теперь греется…
Павел заметил, что Славка Селезнёв прячется от него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Тогда появился помост, освещённый яркой лампой, Фёдор Иванов с сосульками волос на потном лбу, шевелящий губами: «Эх, ребятки мои, да я же вам…» Поспешно, панически Павел стёр и это.
Медленно возникла Женя, только одно лицо её, глядящее из темноты. Она смотрела вопрошающе, с вниманием, невесело. Ему было жаль стирать её, он долго смотрел на неё задумчиво, с добрым чувством.
— Дрыхнешь, гад? — Валяешься? — Раз-бой-ник! — Павел так и вскинулся от этого крика и несколько секунд не мог понять, что это не Женя вернулась, а Славка явился.
— Ну, чего-чего-чего? — — кричал тот. — Не стыдно? -
— Стыдно.
— Эх, ты, прин-цес-са на го-ро-ши-не! От свежего воздуха заболел! На, жри!
Славка вывалил на одеяло пакет апельсинов, порылся в карманах, ещё три достал, добавил.
— Из-за тебя специально на базу мотался. Старик, дорогой мой, что с тобой? — — спрашивал Славка с каким-то жалобным, почти собачьим сочувствием в глазах. — Врача привести, говори живо? — Я могу быстро, у меня внизу машина стоит, я тут в горкоме по делам, но могу куда угодно смотать, всё приведу в движение!
— Брось, пустяки, — заверил Павел, — я уж не рад, что по телефону тебе сказал.
— Да как ты смел! Тебя лечить надо!
— Наглотался тройчатки — пройдёт.
— У тебя хоть есть? -
— Есть.
— Так… И пища, вижу, есть, ну, ничего, и это не помешает…
Он продолжал рыться в карманах, за пазухой, вытащил что-то съедобное, в бумаге, пропитавшейся маслом, горсть конфет «Ромашка», консервы «Сельдь в горчичном соусе» и, что уж совсем убило Павла, свой великолепный перочинный нож с ножничками и вилкой.
— Знаю я эту гостиницу, — ворчал Славка, — у них не то что вилку, снегу среди зимы не выпросишь.
— Да ты сам-то с чем останешься? -
— У меня дома охотничий нож! Так. Можно в два счёта в больницу, полежишь, сестрички там молодые, я могу устроить в полчаса, у меня там все врачи знакомые…
— Кончай. Мне на задувку домны надо попасть.
Славка присел на кровать, всё так же глядя на Павла любовно и преданно.
— Не беспокойся, на твою удачу, там всё так и стоит!
— И загрузка не возобновилась? -
— Нет.
— М-да…
— Старик, всё прекрасно! Могло быть хуже. Чехов говорил: если у вас в кармане загораются спички, благодарите бога, что там не пороховой погреб! Надо именно так смотреть на всё. Благодари бога, что у тебя не чахотка, не рак, не сифилис! Грипп — какая красота! Советую: придерживайся моего правила.
— Оттого ты такой оптимист? -
— А что же, надо же как-то спасаться.
— Там в машине тебя кто-то ждёт? -
— Нет… Послушай, а что, по мне видно? -
— Да.
— Ага, ждёт.
— Кто? -
— Ну, та, ну… член бюро. Как раз бюро сегодня, вот…
— Ну, что ж ты сюда не привёл? — Я б посмотрел.
— Знаешь, я побоялся. Ты же гад. Ты всё понимаешь, у тебя мозг — кибернетическая машина. Потом скажешь мне, что она дура или ещё что-нибудь, а я расстроюсь, потому что не поверить тебе не смогу.
— Я не буду говорить, обещаю.
— Паша, для меня это серьёзно… Такие большие, хорошие иллюзии…
— Ты ценишь иллюзии? -
— Привет, а как же, — неожиданно печально сказал Славка. — А как же, скажи пожалуйста, жить на свете без иллюзий? -
— Беги, пожалуй, ведь она замёрзнет.
— Не замёрзнет, она здоровая, спортом занимается. Посидит. Я очень рад тебя видеть, что ты не при смерти.
— Сейчас я вообще встану.
— Не смей, дурак.
— Сам ты дурак.
— Не смей, сказал, эта зараза сейчас ходит, такие осложнения, ты потом будешь всю жизнь жалеть, прошу тебя! — Славка замахал руками и схватил Павла, словно тот уже в самом деле вставал и его следовало держать силой. — Ты хоть ради меня! Тебе осложнение на голову перекинется, а я буду всю жизнь мучиться, что писателя загубил, положил, на свою беду, под форточкой тебя, мимозу. Пожалуйста, ну, не болей, ну, ладно? -
— Ладно, — сказал Павел, протягивая руку. — Спасибо, и беги.
Славка с чувством пожал ему руку, надолго задержав её.
— А то, что мы ругались, — это в порядке вещей ведь! — сказал он.
— Конечно.
— Я всегда охотно признаю, если в чём-то дурак. Но ты мне это докажи, докажи! Тогда я честно признаю. У меня сильный комплекс неполноценности, но иногда я могу наступать ему на горло, если только честно, по правилам… Мы ведь ещё поговорим? -
— Давай.
— Сейчас иду. Только скажи: а что ты думаешь про нашего парторга? -
— О боги! — воскликнул Павел, раскинув руки.
— Ладно, чёрт с тобой, не мучаю. Я завтра снова вырвусь и заеду, что надо — телефон. Пока!
— Привет членам бюро! — крикнул Павел.
Глава 13
Под потолком сияли десятки ослепительных солнц. Со стен были направлены лучи прожекторов прямо на печь. И горели костры, казавшиеся оранжево-кровавыми, наполнив воздух запахом пожара.
Костры горели в канавах, по которым пойдет металл, горели с самого утра: следовало хорошо прожечь канавы. Там распоряжался Николай Зотов, ходил, помешивал, а то стоял, опершись на длинную кочергу-пику, похожий на пастуха.
Плакат на домне возвещал: «Дадим металл 31 января!»
Печь иногда издавала звук. Раздался глухой, словно подземный удар, — это наверху опрокидывался скип, обрушивая очередную порцию величиной с товарный вагон. Нагружалось в домну нечто называемое «агломерат». Прежде когда-то в домны насыпались руда, уголь и известняк. Всему этому вместе название — «шихта». Теперь шихта подготавливается на аглофабрике: мелкая руда, известняк и колошниковая пыль спекаются в куски. Это и есть агломерат.
У подножия печи стояла тихая паника: что-то подвинчивали, звякая ключами, простукивали трубы, бегали озабоченные газовщики. Под крышей литейного двора, глухо ворча, медленно-величественно катался туда-сюда колоссальный мостовой кран, словно разминался. И в висящей над пустотой кабинке его виднелась прозаическая женская головка в платке. Прежде кран скромно прятался в самом дальнем темном конце, под потолком, а тут, гляди, разъездился…
И от всей деловитой суеты, от костров и ослепительных прожекторов стало необычно, как-то по-цирковому празднично, словно готовилась большая огненная феерия какая-нибудь.
Павел видел, как люди волнуются, возбуждены. И он поймал себя на том, что волнуется, как все, что сердце жадно и гулко ударяет в предчувствии невероятного, неповседневного чуда.
Да, в конце концов не чудо ли — зажечь такую махину, такой впервые в мире огонь? — Никто на целом земном шаре именно такого не разжигал, опыта нет, как сказано…
И все волнуются, каждый буквально до муки хочет, чтоб всё вышло хорошо, чтоб удался этот самый пуск, чтоб печь хорошо разожглась, ожила, заработала, дала металл. Чтоб такое было, значит, чудо.
Прибывали разные люди: инженеры, начальники из других цехов, рабочие — поглядеть, собирались группами, уважительно поглядывали на печь.
Фёдор Иванов увидел Павла, подошёл, возбуждённый, красный и потный, он тут уже суетился с рассвета. Был он всё в той же затасканной тужурке и немыслимой шапке с неизменными прилипшими ко лбу сосульками волос. Снял шапку, старательно выколотил о колено, тучу пыли и сора выбил — и где только набрался? -
— Ну, всё. Комиссия заседает, пишет акт о приёмке. Сейчас либо дадут приказ задувать, либо… О! Слышишь? — Это последняя подача. Полон самоварчик доверху…
Он старался не показывать, но всё же видно было, как он весь напрягся, как в нём всё мобилизовано до предела. Рассеянно спросил:
— Да! Ты тогда домой хорошо доехал? -
— Хорошо. Всю ночь потом думал о твоих астронавтах.
— Ага, да, да…
Фёдор, кажется, даже не понял, о чём Павел говорит: он был весь в себе. Что-то решал. Потом вдруг посмотрел на Павла изумлёнными, по-детски раскрывшимися глазами, стукнул Павла в грудь, так что тот пошатнулся.
— А помнишь ли ты, собачий сын, а помнишь ли, как ты мне все рёбра за Женьку пересчитал? -!
— Ну!
— Ну, битва была, скажи? — На всю жизнь память!
— А я в твоём великодушии не нуждаюсь: рёбра-то пересчитал в общем-то ты мне…
— Не говори, ты и сам тогда здоров был, бычок, как свалил меня!
— Так подножкой же.
— А девочка ни тебе, ни мне не досталась… За что кровь проливали? — А? -
— Да.
Глаза Фёдора метнулись на домну, окинул этак её сверху донизу оценивающе, хлопнул шапкой по колену, нахлобучил её на голову покрепче.
— А, задуем, чёрт её дери! — сказал он бесшабашно.
У железных дверей образовалось какое-то торжественное движение: поплыли шляпы, белые воротнички, зашныряли два или три деловитых корреспондента.
Никого из важных этих лиц Павел не знал, кроме парторга Иващенко: тот шёл, придерживая под локоть сухонького, очень элегантного, маленького старика с торчащим из кармашка уголком ослепительно белого платочка, словно он не на задувку домны, а на торжественный банкет явился, и, жестикулируя тонкой ручкой с массивным золотым кольцом, старичок увлечённо говорил:
— Решительно советую, сногсшибательный пансион! Здание — модернящее, последнее слово архитектуры, и вокруг господня дичь, вершины, скалы, первозданный хаос такой, что вы первое время устаёте и роняете вилки за обедом…
Павел поздоровался с Иващенко.
— А! Ну, вот видите, — сказал тот весело, — а вы спрашивали: когда да когда. Знакомьтесь: писатель из Москвы — главный мировой специалист по домнам, товарищ Векслер, это он создал такую красоту!
Иващенко подмигнул Павлу.
— Не подлизывайтесь, — сказал Векслер. — Вопрос о недоделках всё равно останется… А вы из Москвы? — Так мы земляки.
— Я вас оставлю на минутку, — сказал Иващенко.
Он озабоченно убежал, и Векслер с Павлом, точь-в-точь как на банкете, должны были завести что-то вроде светской беседы.
— Ещё одна попытка написать о домнах нечто художественное? — — спросил Векслер весело.
— Не знаю, — сказал Павел искренне. — Когда я ехал сюда, имелся в виду просто очерк.
— Как жаль и как обидно, что пишется много, но скверно. Не то, не то, а иногда просто безграмотно!… Погодите, давайте отойдём.
Они отошли, сторонясь ребят, тащивших поспешно толстый электрический кабель. Увидя железный сундук, где когда-то отдыхало пальто Павла, щупленький Векслер с удовольствием на него влез, свесил ноги, болтая ими, постукивая каблуками по гулкой стенке, увлечённо заговорил, похлопывая Павла по руке:
— Вы не пишите, как все! Уж если вас угораздило взяться за такую труднейшую тему, так вы уж постарайтесь, прошу вас!… Опишите самое главное: новаторство! Непроторённые пути!
— Вы не перечислите хотя бы главное? -
— С удовольствием. Но только забудьте, что сказал Матвей Кириллыч обо мне, такую, как он выразился, красоту не под силу создать одному человеку, это создавали двенадцать проектных институтов под руководством главного — ЦНИИ чёрной металлургии. Применение новейших машин, конструкций и материалов. Максимальная автоматизация управления технологическими процессами. Повышенное давление увеличит выплавку чугуна на пять-шесть процентов. Абсолютно новая система газоочистки: допустим, один миллиграмм пыли на кубометр, что не достигнуто ещё ни на одном металлургическом заводе. А сооружение! Одно сооружение — сплошное новаторство!
— Да, я слышал: бетонный рекорд…
— Да, да, но это что ещё! Главное то, что домна создана с применением небывалых ещё железобетонных и металлических блоков! Поузловая сборка оборудования! Электрошлаковая сварка! Щитовая проходка подземных коммуникаций! Особенно блоки, крупные блоки, вы непременно напишите об этом. Это главное, главное!
Он говорил, буквально захлёбываясь, блестя глазами, чуть не подпрыгивая на сундуке, стараясь как можно лучше втолковать всё это, объяснить такую важность, грандиозность. Павел поразился, сколько энергии, сколько прямо-таки фанатизма в этом щуплом, безукоризненно одетом старичке.
— Вы упустили, — напомнил он, — что печь эта крупнейшая в мире…
— Пустяки, это как раз меньше всего имеет значения, да и проходит она в лидерах всего-то ничего, сейчас в Н-ске будут сданы две покрупнее, так что не знаю, насколько данный факт имеет даже, так сказать, публицистическую ценность… Конечно, можете упомянуть, но главное — решение сложнейших, подчёркиваю, сложнейших научно-технических задач!
— Можно вам позвонить? — — спросил Павел. — Вы живёте в Москве, я понял? -
— Э, если это можно назвать жизнью! По полгода на объектах, застать меня дома — трудное дело, однако… Минуточку! Однако, кажется, пустили дутьё!
— Идёт! — раздались голоса.
Всё у домны пришло в движение. Пытались прислушаться к трубам, прикладывали руки к соплам фурм: дрожат ли они под напором? — Векслер и Павел присоединились к толпе, хотя, собственно, делать было нечего, и ничего видимого не происходило.
Вдруг из-за домны раздался панический крик:
— Обер! Прорывает дутьё!
Фёдор Иванов так и кинулся туда, проталкиваясь, и за ним побежали многие.
— Не мешайте! Не мешайте! Отойдите! Не заслоняйте свет!
Но толпа сгрудилась так, словно там человека задавило. Слышались стук, звяканье, сдавленные от напряжения выкрики:
— Держи! Подтяни! Хар-рош… Затянули.
Все облегчённо заулыбались.
— Горит! — раздался торжествующий вопль уже с передней стороны домны. — Горит, товарищи! Гори-и-ит!
Тут уж поднялось настоящее столпотворение. Кто успел — прилип к глазкам. Их было мало, всего несколько, и были они укреплены на фурменных приборах как впаянные подзорные трубы с крохотными стёклышками окуляров. Образовались очереди к глазкам, и Векслер скромно стал в хвост очереди, а Павел за ним.
— Темно.
— Не вижу.
— Ага, ага, теплится!…
— Горит, горит!
Вот, оказывается, как зажигаются домны. Не спичкой. Раскаленные потоки воздуха вдуваются через фурмы, до такой степени раскалённые, что поджигают всё, потому говорят: задувка.
Передние выбирались от глазков с сияющими лицами, словно бог весть каких чудес насмотрелись:
— Ну, это ещё дрова горят.
— Горят дрова — загорится всё.
— Поехала!…
— Ну, братцы, теперь можно сказать: плоды своего труда вы видите!
Дошла очередь и до Векслера с Павлом. Если глядеть в глазок, он представлялся чрезвычайно длинной трубкой, заполненной стеклом, от чего чувствовались лёгкие искажения. На том конце трубы красно светились неподвижные угли. Ничто не полыхало, не двигалось, только громоздились эти красные куски. Вот и всё.
А вокруг — поздравления, пожатия рук, радостные улыбки, хохот, собирались качать Фёдора Иванова, он отбрыкивался, боже мой, какой праздник, какая радость!…
— Ну, что я говорил? -
— Пой-йдё-ёт!
— Ладно, ты, Иванычев, не забывай недоделки!
— Вздули самоварчик, ну-ну…
— Лиха беда начало.
— Вот я т-те дам — беда! Плюй через плечо!
— Тьфу-тьфу-тьфу!
— Ну, всё, теперь вы, строители, наши почётные гости, а хозяева мы!
— В добрый час!…
Павел наткнулся на Илью Ильича, начальника цеха, с которым стружку вместе кидали. Он был всё такой же — незаметный пожилой рабочий, да и точка, держался сбоку, тихо посмеиваясь.
— Вам этого не понять, — сказал он Павлу, — отчего так радуются.
— Почему? — Я понимаю…
— Я вам говорил, помните? — Какою ценой. Ах, люди хорошие!…
Векслер, хитро смеясь, поманил пальцем Павла. Сказал на ухо, прямо захлебываясь от смеха:
— А хотите, так и быть, продам вам колоссальный факт? -
— Что? -
— Сегодня — понедельник.
Павел не понял, подумал, что старик его разыгрывает, и, на всякий случай улыбаясь, продолжал смотреть вопросительно.
— Не понимаете? — Что значит не доменщик! Ни одна домна в мире не задувалась в понедельник. Традиция! Примета! Это у металлургов так же свято, как, знаете, у моряков не свистеть на судне, или что там у них? — Вы замечаете: на всякий случай никто не говорит на эту тему, как будто ничего не случилось. Это потом заговорят. Все помнят, все-е, а никто не говорит. Представляете, культурные люди, с ужасно учёными степенями — и те сегодня на подписании акта возражали, едва ли не главное возражение! Говорили: а что скажут рабочие, смена может отказаться, потому что небывалое дело…
— По-моему, никто слова не сказал.
— А вот! Правда, теперь случись что-нибудь… Не дай бог! Но, будем думать, не случится, суеверию же смертельный удар!… Чур, за выдачу такого факта присылаете мне лично экземпляр вашего труда тотчас по выходе в свет.
Он протянул визитную карточку, отпечатанную замысловато-парадно переплетёнными буквами. Всё не мог успокоиться:
— Нет, я вижу, мой факт до конца вами так и не прочувствован. Это тоже новаторство, но в области психики! Представьте себе, что вот сейчас, в двадцатом веке, где-нибудь в США, или в Англии, или в ФРГ ни за что не задуют в «тяжёлый день» даже, скажем, самую махонькую печурку, не говоря уж о таких колоссах! Нет, нет, вы напишите об этом, напишите! Я прав? -
— Да.
— Приглядывайтесь ко всему внимательно. То ли ещё дальше будет! — с загадочным видом пообещал Векслер. — Ну, что ж, пора обедать? — Пусть она, голубушка, теперь греется…
Павел заметил, что Славка Селезнёв прячется от него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22