Ужасно легкомысленная конспирация и пошлятина такая…
— Неужели всё из-за телеграммы?
— При чём здесь телеграмма?… Оказалось, что они несколько лет так развлекаются, несколько лет, а обо мне говорят: «твой кротишка». Наверное, в таких историях обиднее всего, что тебя обманывают в глаза, именно употребляя слова о преданности, дружбе, а сами над тобой смеются — и смеются, что ты этим словам веришь. Это чёрт знает что, у меня не могло уложиться в голове!… Я потом сидел, изумлённо вытаращив глаза, как мальчик, оглядываясь вокруг и вопрошая себя: кому же тогда можно верить? До этого мы прожили с ней десять лет, такая была любовь, невзгоды, заботы, дитя наше. Уж ей-то я верил, как себе. И ему. Пришлось признаться, что ни черта-то я в жизни не понимаю.
— А кто он был, твой друг? Умный человек?
— Ещё бы.
— Да, невесело. Ну-ну?
— Я кончил. Теперь ты расскажи о себе, откровенность за откровенность.
— Не хочу.
— Почему?
— Не хочу, — сказала Женя, наклонив набок голову и внимательно штампуя первые и семнадцатые страницы.
— Нечестно, — сказал Павел, задетый.
— Ну, не могу, — упрямо сказала она. — Сегодня у меня ненавистное настроение.
— Какое?
— Ненавистное.
Тут словно взорвалась, загрохотала дверь, и бодрыми шагами вошёл Слава Селезнёв, видимо, прямо с улицы: румяный, энергичный.
— Женечка, дорогая, как насчёт фотомонтажа в кузнечный? Готово? А для подстанции? Тоже? Отлично, прекрасно, я подошлю ребят, просто ты выручаешь нас. Слушай, а этот монтаж у окна, пожалуй, уже устарел? Постарайся, постарайся, дорогая, и тут я вижу пустое место, ну, что, у тебя журналов мало, клея нет? Ко Дню Советской Армии пора думать, пора!
— Сделаю, — сказала Женя.
— Вот спасибо! Слушай, ты мне страшно нужен, Пашка, я тебя везде ищу, пошли, тебе что-то очень важное скажу. Идём, идём!
— Уйдите оба, — сказала Женя, холодно взглянув на Павла. — Дайте мне работать.
Невольно подчиняясь энергичному напору Селезнёва, Павел вышел за ним в коридор. Тот вёл его дальше, до лестничной площадки. Славка сияющими глазами уставился на Павла.
— Какое дело? — спросил Павел.
Славка торжественно застегнул ему пуговицу, поправил галстук, положил руки на плечи и полушёпотом, доверительно сообщил:
— Бренди есть! Как бог свят.
— Тьфу ты, я думал: задувка.
— При чём тут задувка, какая задувка! Бренди! Лучшая рыба — колбаса, лучший коньяк — бренди!
— Нет, я не пью.
— Врё-ёшь! — радостно сказал Славка.
— Ну, не пью.
— Врёшь! — ещё веселее завопил Славка. — С Белоцерковским на пару пили, и нам известно, с кем.
— Вот это служба информации!
— Нам всё известно. И даже более того. Пойдёшь со мной — скажу. Ну, так как?
— Иду, — сказал Павел.
Вышли из здания управления, направились к кварталам новых домов. Похоже, потеплело, подул тёплый ветер, и запахло неожиданно, как в марте. Вокруг было полно детишек с санками, лыжами.
— Ты не можешь представить, — сказал Славка, — как я почему-то тебе сим-па-ти-зи-рую! Услышал, что ты спутался с этим подонком, просто сердце заболело. Теперь эта, мадонна, — чего ты ей душу разливаешь по блюдечку? Я тебя предупреждал: не трать на неё пороху, не трать драгоценного времени! А он разливается: ах, жена меня бросила, ах, я одинок, следовательно, некому обогреть, развёл самодеятельность!
— У тебя что, скрытые микрофоны поставлены?
— Какие микрофоны? Шёл мимо, слышу твой голос, постоял у двери, послушал, ну, думаю, надо товарища спасать!
— М-да…
— Ладно, замнём для ясности этот вопрос. Ты мне ведь правда нужен. Вот ты уедешь, будешь писать, а как ты отразишь мой пост? Я просто обязан, я должен рассказать тебе, что значит этот пост и как он вынес на своих плечах всё…
— Скажи мне, пост, почему домна стоит мёртвая?
— Чтоб она ожила, нужно задуть, чтоб задуть, нужно загрузить, чтоб загрузить, нужна шихтоподача, чтоб была шихтоподача, нужно кой на ком сорвать глотку. Это сделано, скоро загрузка начнётся, но она ещё будет идти целые сутки, так что идём пить бренди, а когда начнётся настоящее дело, я сам первый тебя позову, из-под земли найду. Усёк?
— Усёк.
— То-то же… А за Белоцерковского ты безусловно — пре-да-тель! Но я умею про-щать.
Они свернули во двор пятиэтажного дома, точно такого же, как и тот, в котором жил Иванов. Чуть не сбив с ног, налетела на них, оседлав санки, куча детишек мал мала меньше, еле выбрались, ни на кого не наступив. Двор был полон детей.
— Ну, сам скажи: когда-нибудь кончится нехватка жилья? — вздохнул Славка. — Только дашь людям квартиру, заселяют такой дом — через год полон двор детей. Они немедленно раз-мно-жа-ют-ся! Дети растут — давай квартиры опять. С такой геометрической прогрессией человечество не вылезет из жилищного кризиса никогда!
Павел вспомнил детский сад в квартире Иванова, усмехнулся.
— А как там, согласно твоим информациям, где я ещё был, кроме Белоцерковского? — спросил он.
— Не знаю, честно признаюсь, не знаю, — засмеялся Славка. — Осторожно, сюда, первый подъезд, второй этаж. Когда-то говорили: бельэтаж. Тут моя пещера.
Квартира Селезнёва была точной копией квартиры Иванова; когда Павел вошёл, у него возникло ощущение, что сейчас побегут дети, а из ванной выглянет старуха с пелёнкой в руке. Но тут же обнаружилось различие в убранстве, настолько вопиющее, что Павел даже крякнул: комнаты были голы и пусты, будто Славка только что въехал; по полам безбожно натоптано, всюду окурки, огрызки, бумажки, грязные носки — холостяцкая мерзость запустения…
Впрочем, путь борьбы был намечен, и довольно веско: у балконного окна стоял новый, отличнейший полированный письменный стол, покрытый для сохранности газетами (впрочем, съехавшими), и на столе — ослепительный, самой последней модели телефонный аппарат, распластавшийся, как диковинная светло-салатная лягушка.
— Отличный телефон! — похвастался Славка, поднял телефон и показал вид в профиль, потом перевернул и снизу тоже показал.
— Где такой достал?
— Не говори! На все управление привезли десять штук, пять поставили начальству, пять растащили, из них я один схватил. Он не работает, дом ещё не подключили… А стол, скажи, отличный стол?
— Министерский. Тоже было десять штук?
— Один!
— Да ну!
— Как бог свят! Теперь идём дальше, в спальню.
Спальня оказалась более жилой. Тут имелась алюминиевая раскладушка с немыслимой кучей взбитого белья. Стоял фанерный, изрезанный ножиками учебный стол с ящичками для книг (такие, впрочем, были в кабинете политпросвещения, вспомнил Павел), вдоль стены — строенные откидные кресла, явно из кинотеатра или клуба, с зияющими дырками от винтов, которыми они привинчиваются к полу. А у стола — великолепная, хотя и не новая плетёная качалка.
Горы газет, журналов, брошюр покрывали и кровать, и стол, и подоконник, и весь пол, так что нельзя было пройти, не наступив на них. А единственным, но веским украшением стен была приколотая кнопкой фотография хорошенькой, весьма модно причёсанной девушки с лукавыми, лучистыми глазками.
— Это кто? — спросил Павел.
— Да это так, одна хорошая девочка, — сказал Славка. — Член бюро.
— Член бюро?
— Ага. Я вполне серьёзно! Одна из лучших активисток, культмассовый сектор в бюро комсомола ведёт прямо на высоте.
На столе среди бумаг лежала ещё фотография, аккуратно заправленная в стеклянную рамку. Тут была девушка чёрненькая, с прямыми волосами и строгим лицом.
— Ещё член бюро…— сказал Павел.
— Нет, это лучшая активистка самодеятельности. Драматический талант — и непередаваемо читает приветствия разным слётам. Отличная девочка, глубокая… Не тронь, не тронь!
Но Павел углядел под рамкой ещё стопку фотографий и потащил всю. Были тут и любительские, и сделанные в ателье, и крохотные, с уголками, на паспорт. И все — девушки.
— Положь! — завопил Славка. — Вот чёрт, это я вчера в своем архиве делал ревизию, не хватай своими гнусными лапами!
— Почему в архиве? Ты повесь на стене в ряд, получится целая первичная организация. Все здешние?
— Ну их… Иных уж нет, а те далече, в смысле замужем. Ты сядь, сядь в качалку и убери руки!
Открыв створку окна, Славка достал большой кулёк с апельсинами и бутылку бренди, которая в тепле тотчас запотела. Рюмок не было, поэтому Славка поставил пластмассовый стаканчик для бритья и баночку из-под горчицы. Роль тарелочек под ветчину и сыр играла бумага, в которую их в магазине завернули. В качестве приборов Славка положил с одной стороны охотничий нож, хромированный, с острейшим, устрашающим лезвием, наводивший на мысль о кровавых поединках с медведем в тайге, с другой — толстый перочинный нож, имевший массу лезвий, пилочек, шил, ножницы и вилку, роль которой он в данном случае и призван был исполнить.
Славка разлил коньяк по посудинкам, и Павлу досталась баночка, из неё пить было неудобно и противно: на дне виднелись остатки прилипшей горчицы; он отпил и поставил. Взял апельсин.
— Итак, вопрос к тебе, первый, — сказал Павел. — Какая агентура донесла тебе, что я с Белоцерковским пил?
— Да ну, это шутка, смех! — захохотал Славка, сдирая кожуру с апельсина. — Одна наша девчонка из завкома знает отлично ваших продавщиц, те по всему городу хвастаются, как сороки на хвосте носят: мы-де со знаменитым кинорежиссёром из Москвы гуляли, зовут Павлом, приметы твои. Расспрашивал подробно, как они могут тут прозябать, и дал обещание вызвать в Москву на съёмки. Я сразу всё понял, боже мой, что ты хочешь, это же провинция, тут всё про всех известно, тут даже известно, чего не было или что ещё только случится в будущем. Ответом доволен?
— Да, — сказал Павел. — Вопрос второй. Учитывая, что я видел, например, как живёт Фёдор Иванов с семьёй в такой квартире, на черта тебе одному две комнаты?
— Привет! А если дают?
— Дают?
— Да. А может, я жениться собираюсь.
— На члене бюро?
— Хотя бы и да. Мы уже заявление в загс отнесли, но не стали потом оформлять, спешить с таким делом нельзя, я думаю, решили ещё проверить себя, та ли это любовь.
— И любовь и заявление, полагаю, помогли тебе мотивировать…
— Что ты, как следователь, пристал? Нормальная вещь. Потом, может, в самом деле женюсь. Она мне нравится, но я не так давно развёлся и вот думаю, стоит ли в новую петлю лезть?
— Не стоит. Если такие мысли, не стоит.
— Да?… Но они, понимаешь, такие моральные, идейные: если не пообещаешь жениться, и говорить не хотят.
— Тяжело.
— Тяжело… Вот моя бывшая жена… Я с ней, гадиной, столько отличных вещей приобрёл — ничего не отдала, всё заграбастала, только выхватил эту качалку и магнитофон. Я так взбесился, хотел судом делить, но потом плюнул — и вот так живу. Не в вещах счастье.
— Новых натащишь.
— Ах, не в этом дело! Мне бы эту домну спихнуть, ах, мне бы её спихнуть!… И, может, в следующий раз я совсем не в этой квартире и не здесь буду тебя принимать… Скажи, а что ты думаешь про китайцев?
От неожиданного этого вопроса Павел даже вскинулся, от чего качалка под ним закачалась, потрескивая всеми своими лозинами.
— С чего это ты?
— Очень важный вопрос, я хотел узнать твоё мнение, что ты думаешь?
— Думаю то же, что и все.
— А всё же?
— Погоди, но почему ты об этом спрашиваешь?
— Да, Паша, обстановка в мире сложная…— озабоченно сказал Славка, подливая в баночку Павлу. — А что слышно там, у вас? Какие сплетни новые, может, скандалы?… Ну, чокайся, давай выпьем.
— Послушай, Славка, — сказал Павел с неудовольствием. — Вот ты сейчас наклюкаешься, окосеешь и уже не сможешь толково рассказать про пост, а я хочу услышать. Потому моё предложение: давай сперва о деле!
— Принято, — сказал Славка.
— Пост, да что пост…— задумчиво сказал Селезнёв. — Начнём с задач. Содействие! Предельная мобилизация коллектива на выполнение трудового подвига. Воспитание и организация трудящихся в смысле социалистического отношения к труду. Борьба средствами наглядной агитации — стенгазеты, «боевые листки», лозунги за улучшение организации труда, техники безопасности, идейно-политической сознательности, условий быта… Ты бы, может, записывал?
— Я так запомню, — сказал Павел. — Но не так общо, ты мне скажи, какие конкретные дела…
— Дела! — вскричал Селезнёв. — Да дел тут невпроворот! Где какая задержка, не поступили детали, материал и так далее — мы все силы туда. Толкаешь, горло надрываешь, «молнии» вывешиваешь! А сколько мы рейдов провели: рейд по организации труда, по уборке, так… по сбору металлолома был рейд.
— Как, и у вас сбор металлолома?!
— Привет! Это же железное производство, тут уму непостижимо, сколько железа валяется и гниёт.
— Так-так, значит, сперва разбрасывается, а потом рейд.
— Да, да, золотые слова, вот точнёхонько так же и наш комсорг бубнит, не любит он меня. Ограниченный парень. Без размаха. Это просто счастье, что ты его не застал, — уехал на семинар в Москву. Не знаю уж, чему он там научится, потому что любое начинание через него пробить — легче гору сдвинуть… Далее: стенгазеты, «крокодилы», «тревоги», «боевые листки», лозунги, плакаты. Бетонный штурм на фундаменте, штурм эстакады — ведь это же всё пост содействия стройке! А сколько штурмов мелких!
— Погоди, — сказал Павел, — Я, однако, не, понимаю принципа. Что происходит: война, землетрясение, разруха, потоп? Почему аврал, откуда штурм?
— Ну, старик, — развёл руками Славка, — а для чего же тогда, спрашивается, воспитываем боевой дух, трудовой героизм?
— Я думаю, что бы было, если бы пекарни, городской транспорт, разные там бани, кинотеатры, школы работали авралами, так сказать, на подвигах и трудовом героизме?… Я полагаю, что хлеб нужно просто печь, спокойно, каждый день, и печь хорошо. Может, пора кончать с этими самыми штурмами, авралами, «молниями»?
— А если гады материалы задержали, график срывается?
— Тогда, мне думается, нужно гадов гнать с работы, может, отдать под суд. А ты исправляешь дело мобилизацией людей?
— Иди ты!… Ты рассуждаешь, как… как… не знаю, не как советский человек! А трудовая слава! А то, что о нашем бетонном рекорде даже в Болгарии писали?
— Да, слава. Факт для биографии.
— Да, да, вот вы бы с нашим комсоргом нашли общий язык, ах, снюхались бы!… А вот домну следовало сдать в феврале, а мы ее сдаём в январе! Это тебе что, шуточки?
— В январе?
— Сдадим. В доску расшибёмся, а сдадим!
— Много ли «молний» надо ещё написать?
— Надо, Паша…
— Да, Славка, мне сдаётся, что, не будь авралов, не было б работы таким, как ты… зажигателям.
— Странно мне с тобой» спорить, — признался Славка. — Может, я плохо объяснял. Тебе бы посмотреть, как я бро-са-ю клич! И люди за-го-рают-ся! Мы тут целые горы дел сво-ра-чи-вали!
— «Мы пахали».
— Ну знаешь, старик, теперь я вижу, что мы с тобой не договоримся! — воскликнул Славка, вскочив и хлопнув откидным креслом. — Ты рассуждаешь, как какой-то немарксист, заплюгавел ты. Не хочешь про меня писать — не надо, другие напишут. А я с тобой вообще не желаю беседовать.
— Тогда я, пожалуй, пойду/
— Сиди!
Минут пятнадцать они сидели молча, насупившись, злые и недовольные друг другом. Лукавая девушка со стенки иронизировала над ними. Потом Селезнёв встал, вздохнув, полез под раскладушку, выгреб оттуда ботинки, окаменевшую горбушку хлеба, пустую кастрюльку и заодно со всем этим вытащил магнитофон «Днепр» весьма и весьма распотрошённого вида.
Повозившись некоторое время, Славка добился, что лампы загорелись и машина хрипло, злобно загудела. Ещё пощелкав, покрутив, постучав и даже пнув её ногой, Славка заставил магнитофон крутиться, но, когда грянул звук, Павел чуть не схватился за зубы: это было сплошное «уа-уы-азы», и Славка озабоченно принялся опять колдовать.
— Немножко тянет…— пробормотал Славка. — Скорость не достигает оборотов… зараза… Сейчас я поставлю катушку с цыганами, отличные цыгане.
Магнитофон выстрелил, катушки завертелись, и цыгане завыли, как волки:
Эх-уы , р-раз-уы, а-р-раз-уы!
— Умоляю, сделай тише, ради бога! — закричал Павел, хохоча.
— Чего ржёшь, дурак? — сказал Славка обиженно. — Подожди, дай он освоится, придёт в себя, он ещё не так вдарит! Слушай, скажи, а что ты думаешь про Вознесенского?
…Около полуночи Павел собрался в восьмой раз уходить.
— Ну, чудак, ну, куда тебе уезжать? — говорил Славка. — Я тебе и раскладушку уступлю, а завтра на пару к домне сразу, ну, чего тебе мотаться?
— Я тебя ненавижу, — объяснял Павел.
— Я тебя тоже. Но это ещё не повод, чтоб ты уезжал, и бренди не допили, а я так старался, доставал.
— Лакай сам.
— Нет, давай выпьем вместе, ещё поспорим…
— Я не могу, у меня голосовые связки болят.
— Ага, то-то же. С кем ты взялся спорить? Вот повыступал бы ты столько, сколько я… У меня же практика!
Кончилось тем, что они поделили одеяла, погасили свет, улеглись, открыв форточку, потому что от папиросного дыма нечем было дышать. Но разгорячённые головы продолжали взбудораженно работать, и сквозь форточку явственно доносились шумы, лязг, грохот с завода, так что совершенно неясно было:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Неужели всё из-за телеграммы?
— При чём здесь телеграмма?… Оказалось, что они несколько лет так развлекаются, несколько лет, а обо мне говорят: «твой кротишка». Наверное, в таких историях обиднее всего, что тебя обманывают в глаза, именно употребляя слова о преданности, дружбе, а сами над тобой смеются — и смеются, что ты этим словам веришь. Это чёрт знает что, у меня не могло уложиться в голове!… Я потом сидел, изумлённо вытаращив глаза, как мальчик, оглядываясь вокруг и вопрошая себя: кому же тогда можно верить? До этого мы прожили с ней десять лет, такая была любовь, невзгоды, заботы, дитя наше. Уж ей-то я верил, как себе. И ему. Пришлось признаться, что ни черта-то я в жизни не понимаю.
— А кто он был, твой друг? Умный человек?
— Ещё бы.
— Да, невесело. Ну-ну?
— Я кончил. Теперь ты расскажи о себе, откровенность за откровенность.
— Не хочу.
— Почему?
— Не хочу, — сказала Женя, наклонив набок голову и внимательно штампуя первые и семнадцатые страницы.
— Нечестно, — сказал Павел, задетый.
— Ну, не могу, — упрямо сказала она. — Сегодня у меня ненавистное настроение.
— Какое?
— Ненавистное.
Тут словно взорвалась, загрохотала дверь, и бодрыми шагами вошёл Слава Селезнёв, видимо, прямо с улицы: румяный, энергичный.
— Женечка, дорогая, как насчёт фотомонтажа в кузнечный? Готово? А для подстанции? Тоже? Отлично, прекрасно, я подошлю ребят, просто ты выручаешь нас. Слушай, а этот монтаж у окна, пожалуй, уже устарел? Постарайся, постарайся, дорогая, и тут я вижу пустое место, ну, что, у тебя журналов мало, клея нет? Ко Дню Советской Армии пора думать, пора!
— Сделаю, — сказала Женя.
— Вот спасибо! Слушай, ты мне страшно нужен, Пашка, я тебя везде ищу, пошли, тебе что-то очень важное скажу. Идём, идём!
— Уйдите оба, — сказала Женя, холодно взглянув на Павла. — Дайте мне работать.
Невольно подчиняясь энергичному напору Селезнёва, Павел вышел за ним в коридор. Тот вёл его дальше, до лестничной площадки. Славка сияющими глазами уставился на Павла.
— Какое дело? — спросил Павел.
Славка торжественно застегнул ему пуговицу, поправил галстук, положил руки на плечи и полушёпотом, доверительно сообщил:
— Бренди есть! Как бог свят.
— Тьфу ты, я думал: задувка.
— При чём тут задувка, какая задувка! Бренди! Лучшая рыба — колбаса, лучший коньяк — бренди!
— Нет, я не пью.
— Врё-ёшь! — радостно сказал Славка.
— Ну, не пью.
— Врёшь! — ещё веселее завопил Славка. — С Белоцерковским на пару пили, и нам известно, с кем.
— Вот это служба информации!
— Нам всё известно. И даже более того. Пойдёшь со мной — скажу. Ну, так как?
— Иду, — сказал Павел.
Вышли из здания управления, направились к кварталам новых домов. Похоже, потеплело, подул тёплый ветер, и запахло неожиданно, как в марте. Вокруг было полно детишек с санками, лыжами.
— Ты не можешь представить, — сказал Славка, — как я почему-то тебе сим-па-ти-зи-рую! Услышал, что ты спутался с этим подонком, просто сердце заболело. Теперь эта, мадонна, — чего ты ей душу разливаешь по блюдечку? Я тебя предупреждал: не трать на неё пороху, не трать драгоценного времени! А он разливается: ах, жена меня бросила, ах, я одинок, следовательно, некому обогреть, развёл самодеятельность!
— У тебя что, скрытые микрофоны поставлены?
— Какие микрофоны? Шёл мимо, слышу твой голос, постоял у двери, послушал, ну, думаю, надо товарища спасать!
— М-да…
— Ладно, замнём для ясности этот вопрос. Ты мне ведь правда нужен. Вот ты уедешь, будешь писать, а как ты отразишь мой пост? Я просто обязан, я должен рассказать тебе, что значит этот пост и как он вынес на своих плечах всё…
— Скажи мне, пост, почему домна стоит мёртвая?
— Чтоб она ожила, нужно задуть, чтоб задуть, нужно загрузить, чтоб загрузить, нужна шихтоподача, чтоб была шихтоподача, нужно кой на ком сорвать глотку. Это сделано, скоро загрузка начнётся, но она ещё будет идти целые сутки, так что идём пить бренди, а когда начнётся настоящее дело, я сам первый тебя позову, из-под земли найду. Усёк?
— Усёк.
— То-то же… А за Белоцерковского ты безусловно — пре-да-тель! Но я умею про-щать.
Они свернули во двор пятиэтажного дома, точно такого же, как и тот, в котором жил Иванов. Чуть не сбив с ног, налетела на них, оседлав санки, куча детишек мал мала меньше, еле выбрались, ни на кого не наступив. Двор был полон детей.
— Ну, сам скажи: когда-нибудь кончится нехватка жилья? — вздохнул Славка. — Только дашь людям квартиру, заселяют такой дом — через год полон двор детей. Они немедленно раз-мно-жа-ют-ся! Дети растут — давай квартиры опять. С такой геометрической прогрессией человечество не вылезет из жилищного кризиса никогда!
Павел вспомнил детский сад в квартире Иванова, усмехнулся.
— А как там, согласно твоим информациям, где я ещё был, кроме Белоцерковского? — спросил он.
— Не знаю, честно признаюсь, не знаю, — засмеялся Славка. — Осторожно, сюда, первый подъезд, второй этаж. Когда-то говорили: бельэтаж. Тут моя пещера.
Квартира Селезнёва была точной копией квартиры Иванова; когда Павел вошёл, у него возникло ощущение, что сейчас побегут дети, а из ванной выглянет старуха с пелёнкой в руке. Но тут же обнаружилось различие в убранстве, настолько вопиющее, что Павел даже крякнул: комнаты были голы и пусты, будто Славка только что въехал; по полам безбожно натоптано, всюду окурки, огрызки, бумажки, грязные носки — холостяцкая мерзость запустения…
Впрочем, путь борьбы был намечен, и довольно веско: у балконного окна стоял новый, отличнейший полированный письменный стол, покрытый для сохранности газетами (впрочем, съехавшими), и на столе — ослепительный, самой последней модели телефонный аппарат, распластавшийся, как диковинная светло-салатная лягушка.
— Отличный телефон! — похвастался Славка, поднял телефон и показал вид в профиль, потом перевернул и снизу тоже показал.
— Где такой достал?
— Не говори! На все управление привезли десять штук, пять поставили начальству, пять растащили, из них я один схватил. Он не работает, дом ещё не подключили… А стол, скажи, отличный стол?
— Министерский. Тоже было десять штук?
— Один!
— Да ну!
— Как бог свят! Теперь идём дальше, в спальню.
Спальня оказалась более жилой. Тут имелась алюминиевая раскладушка с немыслимой кучей взбитого белья. Стоял фанерный, изрезанный ножиками учебный стол с ящичками для книг (такие, впрочем, были в кабинете политпросвещения, вспомнил Павел), вдоль стены — строенные откидные кресла, явно из кинотеатра или клуба, с зияющими дырками от винтов, которыми они привинчиваются к полу. А у стола — великолепная, хотя и не новая плетёная качалка.
Горы газет, журналов, брошюр покрывали и кровать, и стол, и подоконник, и весь пол, так что нельзя было пройти, не наступив на них. А единственным, но веским украшением стен была приколотая кнопкой фотография хорошенькой, весьма модно причёсанной девушки с лукавыми, лучистыми глазками.
— Это кто? — спросил Павел.
— Да это так, одна хорошая девочка, — сказал Славка. — Член бюро.
— Член бюро?
— Ага. Я вполне серьёзно! Одна из лучших активисток, культмассовый сектор в бюро комсомола ведёт прямо на высоте.
На столе среди бумаг лежала ещё фотография, аккуратно заправленная в стеклянную рамку. Тут была девушка чёрненькая, с прямыми волосами и строгим лицом.
— Ещё член бюро…— сказал Павел.
— Нет, это лучшая активистка самодеятельности. Драматический талант — и непередаваемо читает приветствия разным слётам. Отличная девочка, глубокая… Не тронь, не тронь!
Но Павел углядел под рамкой ещё стопку фотографий и потащил всю. Были тут и любительские, и сделанные в ателье, и крохотные, с уголками, на паспорт. И все — девушки.
— Положь! — завопил Славка. — Вот чёрт, это я вчера в своем архиве делал ревизию, не хватай своими гнусными лапами!
— Почему в архиве? Ты повесь на стене в ряд, получится целая первичная организация. Все здешние?
— Ну их… Иных уж нет, а те далече, в смысле замужем. Ты сядь, сядь в качалку и убери руки!
Открыв створку окна, Славка достал большой кулёк с апельсинами и бутылку бренди, которая в тепле тотчас запотела. Рюмок не было, поэтому Славка поставил пластмассовый стаканчик для бритья и баночку из-под горчицы. Роль тарелочек под ветчину и сыр играла бумага, в которую их в магазине завернули. В качестве приборов Славка положил с одной стороны охотничий нож, хромированный, с острейшим, устрашающим лезвием, наводивший на мысль о кровавых поединках с медведем в тайге, с другой — толстый перочинный нож, имевший массу лезвий, пилочек, шил, ножницы и вилку, роль которой он в данном случае и призван был исполнить.
Славка разлил коньяк по посудинкам, и Павлу досталась баночка, из неё пить было неудобно и противно: на дне виднелись остатки прилипшей горчицы; он отпил и поставил. Взял апельсин.
— Итак, вопрос к тебе, первый, — сказал Павел. — Какая агентура донесла тебе, что я с Белоцерковским пил?
— Да ну, это шутка, смех! — захохотал Славка, сдирая кожуру с апельсина. — Одна наша девчонка из завкома знает отлично ваших продавщиц, те по всему городу хвастаются, как сороки на хвосте носят: мы-де со знаменитым кинорежиссёром из Москвы гуляли, зовут Павлом, приметы твои. Расспрашивал подробно, как они могут тут прозябать, и дал обещание вызвать в Москву на съёмки. Я сразу всё понял, боже мой, что ты хочешь, это же провинция, тут всё про всех известно, тут даже известно, чего не было или что ещё только случится в будущем. Ответом доволен?
— Да, — сказал Павел. — Вопрос второй. Учитывая, что я видел, например, как живёт Фёдор Иванов с семьёй в такой квартире, на черта тебе одному две комнаты?
— Привет! А если дают?
— Дают?
— Да. А может, я жениться собираюсь.
— На члене бюро?
— Хотя бы и да. Мы уже заявление в загс отнесли, но не стали потом оформлять, спешить с таким делом нельзя, я думаю, решили ещё проверить себя, та ли это любовь.
— И любовь и заявление, полагаю, помогли тебе мотивировать…
— Что ты, как следователь, пристал? Нормальная вещь. Потом, может, в самом деле женюсь. Она мне нравится, но я не так давно развёлся и вот думаю, стоит ли в новую петлю лезть?
— Не стоит. Если такие мысли, не стоит.
— Да?… Но они, понимаешь, такие моральные, идейные: если не пообещаешь жениться, и говорить не хотят.
— Тяжело.
— Тяжело… Вот моя бывшая жена… Я с ней, гадиной, столько отличных вещей приобрёл — ничего не отдала, всё заграбастала, только выхватил эту качалку и магнитофон. Я так взбесился, хотел судом делить, но потом плюнул — и вот так живу. Не в вещах счастье.
— Новых натащишь.
— Ах, не в этом дело! Мне бы эту домну спихнуть, ах, мне бы её спихнуть!… И, может, в следующий раз я совсем не в этой квартире и не здесь буду тебя принимать… Скажи, а что ты думаешь про китайцев?
От неожиданного этого вопроса Павел даже вскинулся, от чего качалка под ним закачалась, потрескивая всеми своими лозинами.
— С чего это ты?
— Очень важный вопрос, я хотел узнать твоё мнение, что ты думаешь?
— Думаю то же, что и все.
— А всё же?
— Погоди, но почему ты об этом спрашиваешь?
— Да, Паша, обстановка в мире сложная…— озабоченно сказал Славка, подливая в баночку Павлу. — А что слышно там, у вас? Какие сплетни новые, может, скандалы?… Ну, чокайся, давай выпьем.
— Послушай, Славка, — сказал Павел с неудовольствием. — Вот ты сейчас наклюкаешься, окосеешь и уже не сможешь толково рассказать про пост, а я хочу услышать. Потому моё предложение: давай сперва о деле!
— Принято, — сказал Славка.
— Пост, да что пост…— задумчиво сказал Селезнёв. — Начнём с задач. Содействие! Предельная мобилизация коллектива на выполнение трудового подвига. Воспитание и организация трудящихся в смысле социалистического отношения к труду. Борьба средствами наглядной агитации — стенгазеты, «боевые листки», лозунги за улучшение организации труда, техники безопасности, идейно-политической сознательности, условий быта… Ты бы, может, записывал?
— Я так запомню, — сказал Павел. — Но не так общо, ты мне скажи, какие конкретные дела…
— Дела! — вскричал Селезнёв. — Да дел тут невпроворот! Где какая задержка, не поступили детали, материал и так далее — мы все силы туда. Толкаешь, горло надрываешь, «молнии» вывешиваешь! А сколько мы рейдов провели: рейд по организации труда, по уборке, так… по сбору металлолома был рейд.
— Как, и у вас сбор металлолома?!
— Привет! Это же железное производство, тут уму непостижимо, сколько железа валяется и гниёт.
— Так-так, значит, сперва разбрасывается, а потом рейд.
— Да, да, золотые слова, вот точнёхонько так же и наш комсорг бубнит, не любит он меня. Ограниченный парень. Без размаха. Это просто счастье, что ты его не застал, — уехал на семинар в Москву. Не знаю уж, чему он там научится, потому что любое начинание через него пробить — легче гору сдвинуть… Далее: стенгазеты, «крокодилы», «тревоги», «боевые листки», лозунги, плакаты. Бетонный штурм на фундаменте, штурм эстакады — ведь это же всё пост содействия стройке! А сколько штурмов мелких!
— Погоди, — сказал Павел, — Я, однако, не, понимаю принципа. Что происходит: война, землетрясение, разруха, потоп? Почему аврал, откуда штурм?
— Ну, старик, — развёл руками Славка, — а для чего же тогда, спрашивается, воспитываем боевой дух, трудовой героизм?
— Я думаю, что бы было, если бы пекарни, городской транспорт, разные там бани, кинотеатры, школы работали авралами, так сказать, на подвигах и трудовом героизме?… Я полагаю, что хлеб нужно просто печь, спокойно, каждый день, и печь хорошо. Может, пора кончать с этими самыми штурмами, авралами, «молниями»?
— А если гады материалы задержали, график срывается?
— Тогда, мне думается, нужно гадов гнать с работы, может, отдать под суд. А ты исправляешь дело мобилизацией людей?
— Иди ты!… Ты рассуждаешь, как… как… не знаю, не как советский человек! А трудовая слава! А то, что о нашем бетонном рекорде даже в Болгарии писали?
— Да, слава. Факт для биографии.
— Да, да, вот вы бы с нашим комсоргом нашли общий язык, ах, снюхались бы!… А вот домну следовало сдать в феврале, а мы ее сдаём в январе! Это тебе что, шуточки?
— В январе?
— Сдадим. В доску расшибёмся, а сдадим!
— Много ли «молний» надо ещё написать?
— Надо, Паша…
— Да, Славка, мне сдаётся, что, не будь авралов, не было б работы таким, как ты… зажигателям.
— Странно мне с тобой» спорить, — признался Славка. — Может, я плохо объяснял. Тебе бы посмотреть, как я бро-са-ю клич! И люди за-го-рают-ся! Мы тут целые горы дел сво-ра-чи-вали!
— «Мы пахали».
— Ну знаешь, старик, теперь я вижу, что мы с тобой не договоримся! — воскликнул Славка, вскочив и хлопнув откидным креслом. — Ты рассуждаешь, как какой-то немарксист, заплюгавел ты. Не хочешь про меня писать — не надо, другие напишут. А я с тобой вообще не желаю беседовать.
— Тогда я, пожалуй, пойду/
— Сиди!
Минут пятнадцать они сидели молча, насупившись, злые и недовольные друг другом. Лукавая девушка со стенки иронизировала над ними. Потом Селезнёв встал, вздохнув, полез под раскладушку, выгреб оттуда ботинки, окаменевшую горбушку хлеба, пустую кастрюльку и заодно со всем этим вытащил магнитофон «Днепр» весьма и весьма распотрошённого вида.
Повозившись некоторое время, Славка добился, что лампы загорелись и машина хрипло, злобно загудела. Ещё пощелкав, покрутив, постучав и даже пнув её ногой, Славка заставил магнитофон крутиться, но, когда грянул звук, Павел чуть не схватился за зубы: это было сплошное «уа-уы-азы», и Славка озабоченно принялся опять колдовать.
— Немножко тянет…— пробормотал Славка. — Скорость не достигает оборотов… зараза… Сейчас я поставлю катушку с цыганами, отличные цыгане.
Магнитофон выстрелил, катушки завертелись, и цыгане завыли, как волки:
Эх-уы , р-раз-уы, а-р-раз-уы!
— Умоляю, сделай тише, ради бога! — закричал Павел, хохоча.
— Чего ржёшь, дурак? — сказал Славка обиженно. — Подожди, дай он освоится, придёт в себя, он ещё не так вдарит! Слушай, скажи, а что ты думаешь про Вознесенского?
…Около полуночи Павел собрался в восьмой раз уходить.
— Ну, чудак, ну, куда тебе уезжать? — говорил Славка. — Я тебе и раскладушку уступлю, а завтра на пару к домне сразу, ну, чего тебе мотаться?
— Я тебя ненавижу, — объяснял Павел.
— Я тебя тоже. Но это ещё не повод, чтоб ты уезжал, и бренди не допили, а я так старался, доставал.
— Лакай сам.
— Нет, давай выпьем вместе, ещё поспорим…
— Я не могу, у меня голосовые связки болят.
— Ага, то-то же. С кем ты взялся спорить? Вот повыступал бы ты столько, сколько я… У меня же практика!
Кончилось тем, что они поделили одеяла, погасили свет, улеглись, открыв форточку, потому что от папиросного дыма нечем было дышать. Но разгорячённые головы продолжали взбудораженно работать, и сквозь форточку явственно доносились шумы, лязг, грохот с завода, так что совершенно неясно было:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22