социальная подгруппа молодежи, выбирающая вегетарианство, хипповский стиль одежды, легкие наркотики и высококлассные стереосистемы. Серьезные люди, часто лишенные чувства юмора.
ЭТНОМАГНЕТИЗМ: стремление молодежи жить в этнически однородных районах, где принят более свободный, эмоционально раскованный стиль общения. «Тебе этого не понять, мама, там, где я сейчас живу… там обнимаются у всех на глазах!»
Став «подвальным человеком», ты выпадаешь из системы. Ты (как в свое время и я) вынужден отказаться от своей наземной квартиры вместе со всеми дурацкими черными матовыми предметами в ней, равно как и от бессмысленных прямоугольников минималистской живописи над диваном овсяного цвета и шведской мебели. Апартаменты «подвальных людей» — в подвалах: воздух выше уровня земли принадлежит среднему классу.
Я перестал стричься. Стал потреблять бездну крошечных чашечек убойного, как героин, кофе в маленьких кафе, где шестнадцатилетние мальчики и девочки с серьгами в носу ежедневно изобретали новые заправки для салатов, выбирая специи с наиболее экзотическими названиями («О-о-о, карр-дамон! Ну-ка, сыпани столовую ложку!»). Я обрел новых друзей, без умолку трещавших о том, как ужасно недооценивают южноамериканских новеллистов. Ел чечевицу. Ходил в шерстяных пончо с изображениями лам и курил бравые маленькие сигаретки («Национали», помнится — итальянские). Короче говоря, я взялся за себя всерьез. «Подвальная» субкультура имела строгие каноны: гардероб преимущественно состоял из выцветших либо окрашенных под батик маек с портретами Шопенгауэра, Этель и Юлиуса Розенбергов вкупе с растафарианскими фенечками и значками. Девушки, все как одна, казались свирепыми рыжеволосыми лесбиянками, парни же были бледны и кислы. Никто, похоже, ни с кем не спал, и сэкономленная энергия уходила на споры о социально ориентированном труде и поиск оптимального, самого политически корректного захолустья, куда можно съездить (в долину Нама в Намибии — исключительно для того, чтобы взглянуть на маргаритки). Фильмы были черно-белыми и часто — бразильскими.
КРИЗИС СЕРЕДИНЫ МОЛОДОСТИ: духовный и интеллектуальный крах, наступающий на третьем десятке прожитых лет; зачастую бывает вызван неспособностью функционировать вне учебного заведения, вне упорядоченных социальных структур и сопровождается осознанием своего экзистенциального одиночества в мире. Часто знаменует собой переход к ритуальному употреблению лекарственных препаратов.
Пожив в этой «подвальной» атмосфере, я стал понемногу пропитываться ею. Я практиковал трущобную романтику на ниве профориентации — брался за работу настолько ниже моих способностей, что люди, бывало, взглянув на меня, говорили: «Боже мой, ну конечно же, он способен на большее». Попадались и идейные, культовые подработки. Особенно удачно прошло лето на лесопосадках во Внутренней Британской Колумбии — не самая плохая смесь из марихуаны, вшей и автогонок на спор в старых, битых, разрисованных с помощью пульверизатора «чевеллях» и «бискейнах».
И все это ради того, чтобы попытаться отмыть грязь, оставленную на мне маркетингом, который потакал моему желанию власти без кровопролития, который, в определенном смысле, привил мне ненависть к самому себе. В сущности, маркетинг сводится к тому, чтобы быстро-быстро снабжать рестораны говном — чтоб там думали, будто до сих пор получают настоящие продукты. Это в общем— то не созидание, а воровство, но кому нравится считать себя вором?
Но вообще-то мой побег в иной жизненный стиль не удался. Я всего лишь использовал подлинных «подвальных людей» для своих нужд — как дизайнеры, эксплуатирующие художников для создания своих прибамбасов. Я был самозванцем, и в конце концов мне стало настолько худо, что со мной приключился «кризис середины молодости». Вот тогда-то, когда я дошел до ручки, дело приняло «фармацевтический» оборот, и все утешительные голоса примолкли.
В ТРИДЦАТЬ СКОНЧАЛСЯ, В СЕМЬДЕСЯТ ПОХОРОНЕН
Вы когда-нибудь замечали, как трудно разговаривать после трапезы на свежем воздухе в супержаркий день? Когда печет, как в духовке? Вдали дрожат, растворяясь в дымке, пальмы. Я рассеянно смотрю на лунки своих ногтей, размышляя, достаточно ли получаю кальция с пищей. История Дега продолжается. Она крутится в моей голове, пока мы едим.
Успехобоязнь: боязнь, что, добившись успеха, ты потеряешь свое «я» и никто не будет потакать твоим детским прихотям.
— К тому времени наступила зима. Я переехал к своему брату, Мэтью, сочинителю джинглов. Дело было в Буффало, штат Нью-Йорк, в часе езды к югу от Торонто, в городе, который, как я где-то вычитал, был окрещен первым «городом-призраком» Северной Америки: в один прекрасный день 1970 года вся его деловая элита прикрыла лавочку — и была такова. Помню, я несколько дней смотрел из окна квартиры Мэтью на постепенно замерзающее озеро Эри и думал о том, как органична в своей банальности эта панорама. Мэтью часто уезжал из города по делам, а я сидел на полу посреди его гостиной с кипой порнухи, бутылками джина «Голубой сапфир», стереосистема ревела во всю глотку, а я говорил себе: «Оба-на, каков праздник!» Я сидел на неврастенической диете — этакий «шведский стол» из седативов и антидепрессантов. Они помогали мне бороться с мрачными мыслями. Я был убежден, что из всех моих бывших одноклассников, однокурсников и так далее выйдет толк и только из меня — нет. В их жизни было больше радости и смысла. Я не мог даже подходить к телефону; мне казалось, я не способен впасть в состояние животного счастья, присущее людям на телеэкране, и потому бросил смотреть телевизор; от зеркал у меня начинались глюки; я прочел все книги Агаты Кристи: как-то мне почудилось, что я потерял свою тень. Я жил на автопилоте.
Я стал бесполым и чувствовал, что мое тело вывернуто наизнанку, покрыто фанерой, льдом и сажей, подобно заброшенным торговым центрам, мукомольням и нефтеочистительным заводам возле Тонавонды и Ниагарского водопада. Сексуальные сигналы приходили отовсюду, но вызывали только отвращение. Случайно переглянувшись с продавщицей в киоске, я вылавливал в ее взгляде гнусный подтекст. В глазах всех незнакомых людей читался тайный вопрос: «Не ты ли тот незнакомец, что меня спасет?» Алкая ласки, страшась быть покинутым, я думал: может быть, секс просто предлог, чтобы глубже заглянуть в глаза другого человека?
Я начал находить человечество омерзительным, расчленив его на гормоны, бедра, соски, различные выделения и неистребимую метановую вонь. В этом состоянии я хотя бы чувствовал, что перспективного потребителя из меня уже не сделать. Если в Торонто я пытался жить на две жизни, считая себя человеком раскованным и творческим, и вместе с тем исполнял роль трутня из конторы, то теперь меня настигла расплата, это уж точно.
Но что действительно проняло меня — как дети умеют смотреть тебе в глаза: с любопытством, но без намека на похоть. Ребята лет двенадцати и помладше, с их счастливыми, аж завидки брали, лицами — я видел их во время моих кратких, сопровождаемых приступами агорафобии вылазок в те из торговых центров г. Буффало, которые еще не прогорели. Мне казалось, что способность так простодушно смотреть во мне вытравлена; я был убежден, что следующие сорок лет буду лишь делать вид, что живу, и вслушиваться в шуршание наглых маракасов у меня внутри — маракасов, набитых прахом моей юности.
Ладно, ладно. Мы все проходим через кризисы — по-моему, нет другого способа превратиться из личинки в человека. Не могу счесть, сколько моих знакомых клялись, что пережили кризис среднего возраста еще в молодости. Но неизбежно наступает момент, когда юность подводит нас; университет подводит нас; папа с мамой подводят нас. Я лично больше не смогу найти убежище субботним утром в детской, почесывая зудящую от стекловаты-утеплителя кожу, слушая по телевизору голос Мела Бланка, непроизвольно вдыхая испарения ксенона от каминной окалины, хрустя таблетками-«витаминками» и мучая кукол Барби, принадлежащих моей сестре.
Мой же кризис был не просто крушением юности, но и крушением класса, пола, будущего и я не знаю чего еще. Мне стало казаться, что в этом мире граждане, глядя, скажем, на безрукую Венеру Милосскую, грезят о сексе с калекой, а еще они по-фарисейски прикрепляют фиговый лист к статуе Давида, но прежде отламывают ему член — на память. Все события стали знамениями. Я утратил способность воспринимать что— либо буквально.
Словом, суть всего этого сводилась к тому, что мне нужно было начать жизнь с чистого листа. Уйти в полный отрыв. Жизнь превратилась в ряд жутковатых разрозненных эпизодов, из которых ни за что нельзя было бы сложить интересную книгу, и, бог мой, до чего ж быстро ты стареешь! Время ускользало сквозь пальцы (и все еще ускользает). Так что я рванул туда, где погода сухая и жаркая, а сигареты дешевые. Поступил подобно тебе и Клэр. И вот я здесь.
ТАК ПРОДОЛЖАТЬСЯ НЕ МОЖЕТ
Теперь вы знаете чуть больше о жизни Дега (хотя ваши представления и несколько односторонни). А тем временем на нашем пикнике в этот пульсирующий от жары день в пустыне Клэр прикончила курицу с бобами, протерла темные очки и водрузила их на переносицу с важностью, дающей понять, что она готова начать свое повествование.
Немного о самой Клэр: почерк у нее корявый, как у таксистов. Она умеет складывать японских бумажных журавликов, и ей действительно нравится вкус соевых гамбургеров. В Палм-Спрингс она появилась в один жаркий и ветреный праздничный день (а именно День матери) — в этот самый день (если верить предсказанию Нострадамуса в интерпретации некоторых толкователей) должен был состояться конец света. Я в то время обслуживал открытый бар в «Спа де Люксембург» — заведение в сто раз шикарнее скромной забегаловки «У Ларри»: девять оздоровительных бассейнов с пузырящейся водой, вычурные ножи и вилки «под серебро» для пользования на открытом воздухе. Увесистые такие штукенции, очень впечатлявшие клиентов. Итак, помню, я наблюдал, как бес— счетные и шумные братья и сестры Клэр — родные, двоюродные, сводные — без умолку трещат на солнышке возле бассейнов, словно попугаи в вольере, покуда вокруг ходит мрачный голодный кот. На ленч они ели одну рыбу, и только мелкую. Как выразился один из них: «Крупная рыба пробыла в воде чересчур долго, и одному богу известно, чем ей выпало питаться». А уж форсу! Три дня подряд они клали на стол все тот же нечитаный номер «Франкфуртер альгемайне цайтунг». Ей-богу.
За соседним столиком, не обращая внимания на потомство, вместе с лоснящимися, увешанными драгоценностями друзьями-компаньонами сидел отец Клэр — мистер Бакстер, тогда как миссис Скотт-Бакстер, его четвертая, призовая жена, скучающая молодая блондинка, зыркала на выводок Бакстеров, будто мамаша-норка на норковой ферме, только и поджидающая, когда пролетевший на бреющем самолет даст ей предлог впасть в панику и пожрать молодняк.
Чтобы избежать неминуемого страшного суда в городе, крайне суеверный мистер Бакстер, адепт нью-эйджа (благодаря супруге номер три), вывез весь клан на уик-энд из Лос-Анджелеса. Нервные лосанджелесцы вроде него навоображали себе, как треснувшая земля беспощадно, со смачным чавканьем поглощает нелепо-гигантские дома долины, а с небес на все это сыплются градом жабы да лягушки. Будучи истинным калифорнийцем, он шутил: «Ну, наконец-то есть на что посмотреть».
АМОРТИЗАТОРИЗМ: убежденность в существовании финансово-эмоционального амортизатора, который примет на себя все удары твоей судьбы. Обычно это родители.
ГОТОВНОСТЬ К РАЗВОДУ: форма амортизаторизма, уверенность в том, что если семейная жизнь не заладится — то и бог с ней, развестись никогда не поздно.
Однако Клэр, казалось, совсем не развлекал ожив— ленный, пересыпанный восклицаниями разговор ее родных. Она вяло придерживала бумажную тарелку, наполненную пищей с низким содержанием калорий и высоким — клетчатки (проросшие бобы в ананасном соусе и курица без кожи), покамест с горы Сан-Джасинто скатывались могучие, не по сезону свирепые ветра. Я помню ядовитые обрывки фраз, которыми перебрасывались через стол орды лощеных и рафинированных молодых Бакстеров.
— Гистер это был, а не Гитлер. Так предсказал Нострадамус, — орал через стол один из братьев, Аллан, типичный ученик частной закрытой школы, — а еще он предсказал убийство Дж. Ф. Кеннеди.
— Не помню никакого убийства Дж. Ф. Кеннеди.
— На сегодняшнюю эсхатологическую вечеринку в «Золя» я надену такую шляпку пирожком. Как у Джекки. Будет очень исторично.
— Чтоб ты знала, та шляпка была от «Холстон».
— О, какая уорхоловщина пошла.
— Покойные знаменитости забавны de facto.
— А помните тот Хэллоуин пару лет назад, когда была паника из-за поддельного тайленола и все нарядились коробочками с тайленолом…
— … а потом состроили кислые морды -когда поняли, что не только их так осенило.
— Знаете, какого дурака мы сваляли, что здесь остались: через весь город идут аж три сейсмических разлома. С тем же успехом мы могли бы нарисовать на себе мишени.
— А что, про маньяков-снайперов у Нострадамуса тоже есть?
— Слушайте, а лошадей доят?
— А это-то тут при чем?
Беседа была нескончаемой, вымученной, претенциозной, временами она напоминала те отметки, которые останутся от английского языка после ядерной войны и пары сотен лет одичания. Но что-что, а дух времени эти слова здорово передавали, оттого-то и запомнились мне крепко.
— Я на автостоянке видел одного музыкального продюсера. Они с женушкой двинули в Юту. В Юту! Говорят, у нас тут район бедствия и только Юта уцелеет. У них такой отпадный золотистый «корнич». Багажник аж не закрывался — куча ящиков с армейским пайком да бутылки воды из Альберты. Женушка, похоже, перепугалась всерьез.
— Видели вы фунт пластикового жира в медицинском кабинете? Точь-в-точь блюда-муляжи в витринах японских ресторанов. Похоже на тарелку пюре из киви с клубникой.
АНТИОТПУСК: работа, на которую устраиваешься ненадолго (обычно на год; начальство в эти намерения посвящать не принято). Как правило, цель работника состоит в том, чтобы зашибить бабки, уволиться и переключиться на более важную для него лично деятельность — например, писать акварели на Крите или заниматься компьютерным дизайном свитеров в Гонконге.
— Боже, выключит кто-нибудь этот вентилятор? У нас что, рекламные съемки?
— Брось косить под фотомоделя.
— А я счас спою какое-нибудь евродиско.
(В этот момент бумажные тарелки с говядиной, приправой и молоденькими овощами соскользнули с ослепительно белого стола в бассейн.)
— Не обращай внимания на ветер, Дэви. Не воспринимай хамство природы всерьез. Он сам уйдет.
— Слушайте… а Солнце можно подпортить? Мы способны расфигачить на Земле что угодно. Можем мы, если захотим, уничтожить Солнце? Я лично не знаю. Можем?
— Меня больше беспокоят компьютерные вирусы.
Клэр поднялась и подошла к бару, где я трудился, забрать поднос с коктейлями «Кейп— Код» («Побольше „Кейпа“ и поменьше „Кода“, пожалуйста), и пожала плечами — мол, „ну и семейка мне досталась — фу!“. Затем направилась обратно к столу, показав мне спину в вырезе черного купальника — белую бледную спину с лесенкой шрамов цвета пластилина „Забава“. Как я узнал позже, это были следы давнего детского заболевания, приковавшего ее на годы к больничной койке — точнее, к койкам целой череды больниц от Брентвуда до Лозанны. Там врачи шприцами выкачивали из ее позвоночника гадкий вирус, и там же она провела годы „становления личности“ в беседах с искалеченными душами — клинические пограничные случаи, маргиналы, психи („До сих пор предпочитаю общаться с надломленными людьми; они более цельные“).
Тут Клэр на ходу развернулась, снова подошла к бару и, приподняв очки, призналась мне:
— Знаешь, мне на полном серьезе кажется, что, когда Господь создает семьи, он просто тычет пальцем в телефонный справочник, выбирает наугад группу людей, а потом говорит им: «Эй! Следующие семьдесят лет вы проведете вместе, хотя ничего общего у вас нет, и вообще вы друг другу совсем не по вкусу. А если вы хоть на секунду почувствуете, что эти люди вам чужие, вам станет стыдно». Вот как я думаю. А ты?
Моего ответа история не сохранила.
Она отнесла коктейли семье, откликнувшейся хоровым воплем: «Спасибо, Старая Дева», и вернулась. Тогда (как и сейчас) она была коротко острижена под Бетти Буб. Она пожелала узнать, какого черта я торчу в Палм-Спрингс. Она заявила, что все люди моложе тридцати, живущие в курортных местах, публика скользкая; они: «альфонсируют, сутенерствуют, торгуют наркотиками, торгуют собой, слезают с иглы, просто спрыгивают, финтят и всякое такое». Я уклончиво сообщил, что просто пытаюсь вывести со своего прошлого все следы истории, и она приняла это за чистую монету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
ЭТНОМАГНЕТИЗМ: стремление молодежи жить в этнически однородных районах, где принят более свободный, эмоционально раскованный стиль общения. «Тебе этого не понять, мама, там, где я сейчас живу… там обнимаются у всех на глазах!»
Став «подвальным человеком», ты выпадаешь из системы. Ты (как в свое время и я) вынужден отказаться от своей наземной квартиры вместе со всеми дурацкими черными матовыми предметами в ней, равно как и от бессмысленных прямоугольников минималистской живописи над диваном овсяного цвета и шведской мебели. Апартаменты «подвальных людей» — в подвалах: воздух выше уровня земли принадлежит среднему классу.
Я перестал стричься. Стал потреблять бездну крошечных чашечек убойного, как героин, кофе в маленьких кафе, где шестнадцатилетние мальчики и девочки с серьгами в носу ежедневно изобретали новые заправки для салатов, выбирая специи с наиболее экзотическими названиями («О-о-о, карр-дамон! Ну-ка, сыпани столовую ложку!»). Я обрел новых друзей, без умолку трещавших о том, как ужасно недооценивают южноамериканских новеллистов. Ел чечевицу. Ходил в шерстяных пончо с изображениями лам и курил бравые маленькие сигаретки («Национали», помнится — итальянские). Короче говоря, я взялся за себя всерьез. «Подвальная» субкультура имела строгие каноны: гардероб преимущественно состоял из выцветших либо окрашенных под батик маек с портретами Шопенгауэра, Этель и Юлиуса Розенбергов вкупе с растафарианскими фенечками и значками. Девушки, все как одна, казались свирепыми рыжеволосыми лесбиянками, парни же были бледны и кислы. Никто, похоже, ни с кем не спал, и сэкономленная энергия уходила на споры о социально ориентированном труде и поиск оптимального, самого политически корректного захолустья, куда можно съездить (в долину Нама в Намибии — исключительно для того, чтобы взглянуть на маргаритки). Фильмы были черно-белыми и часто — бразильскими.
КРИЗИС СЕРЕДИНЫ МОЛОДОСТИ: духовный и интеллектуальный крах, наступающий на третьем десятке прожитых лет; зачастую бывает вызван неспособностью функционировать вне учебного заведения, вне упорядоченных социальных структур и сопровождается осознанием своего экзистенциального одиночества в мире. Часто знаменует собой переход к ритуальному употреблению лекарственных препаратов.
Пожив в этой «подвальной» атмосфере, я стал понемногу пропитываться ею. Я практиковал трущобную романтику на ниве профориентации — брался за работу настолько ниже моих способностей, что люди, бывало, взглянув на меня, говорили: «Боже мой, ну конечно же, он способен на большее». Попадались и идейные, культовые подработки. Особенно удачно прошло лето на лесопосадках во Внутренней Британской Колумбии — не самая плохая смесь из марихуаны, вшей и автогонок на спор в старых, битых, разрисованных с помощью пульверизатора «чевеллях» и «бискейнах».
И все это ради того, чтобы попытаться отмыть грязь, оставленную на мне маркетингом, который потакал моему желанию власти без кровопролития, который, в определенном смысле, привил мне ненависть к самому себе. В сущности, маркетинг сводится к тому, чтобы быстро-быстро снабжать рестораны говном — чтоб там думали, будто до сих пор получают настоящие продукты. Это в общем— то не созидание, а воровство, но кому нравится считать себя вором?
Но вообще-то мой побег в иной жизненный стиль не удался. Я всего лишь использовал подлинных «подвальных людей» для своих нужд — как дизайнеры, эксплуатирующие художников для создания своих прибамбасов. Я был самозванцем, и в конце концов мне стало настолько худо, что со мной приключился «кризис середины молодости». Вот тогда-то, когда я дошел до ручки, дело приняло «фармацевтический» оборот, и все утешительные голоса примолкли.
В ТРИДЦАТЬ СКОНЧАЛСЯ, В СЕМЬДЕСЯТ ПОХОРОНЕН
Вы когда-нибудь замечали, как трудно разговаривать после трапезы на свежем воздухе в супержаркий день? Когда печет, как в духовке? Вдали дрожат, растворяясь в дымке, пальмы. Я рассеянно смотрю на лунки своих ногтей, размышляя, достаточно ли получаю кальция с пищей. История Дега продолжается. Она крутится в моей голове, пока мы едим.
Успехобоязнь: боязнь, что, добившись успеха, ты потеряешь свое «я» и никто не будет потакать твоим детским прихотям.
— К тому времени наступила зима. Я переехал к своему брату, Мэтью, сочинителю джинглов. Дело было в Буффало, штат Нью-Йорк, в часе езды к югу от Торонто, в городе, который, как я где-то вычитал, был окрещен первым «городом-призраком» Северной Америки: в один прекрасный день 1970 года вся его деловая элита прикрыла лавочку — и была такова. Помню, я несколько дней смотрел из окна квартиры Мэтью на постепенно замерзающее озеро Эри и думал о том, как органична в своей банальности эта панорама. Мэтью часто уезжал из города по делам, а я сидел на полу посреди его гостиной с кипой порнухи, бутылками джина «Голубой сапфир», стереосистема ревела во всю глотку, а я говорил себе: «Оба-на, каков праздник!» Я сидел на неврастенической диете — этакий «шведский стол» из седативов и антидепрессантов. Они помогали мне бороться с мрачными мыслями. Я был убежден, что из всех моих бывших одноклассников, однокурсников и так далее выйдет толк и только из меня — нет. В их жизни было больше радости и смысла. Я не мог даже подходить к телефону; мне казалось, я не способен впасть в состояние животного счастья, присущее людям на телеэкране, и потому бросил смотреть телевизор; от зеркал у меня начинались глюки; я прочел все книги Агаты Кристи: как-то мне почудилось, что я потерял свою тень. Я жил на автопилоте.
Я стал бесполым и чувствовал, что мое тело вывернуто наизнанку, покрыто фанерой, льдом и сажей, подобно заброшенным торговым центрам, мукомольням и нефтеочистительным заводам возле Тонавонды и Ниагарского водопада. Сексуальные сигналы приходили отовсюду, но вызывали только отвращение. Случайно переглянувшись с продавщицей в киоске, я вылавливал в ее взгляде гнусный подтекст. В глазах всех незнакомых людей читался тайный вопрос: «Не ты ли тот незнакомец, что меня спасет?» Алкая ласки, страшась быть покинутым, я думал: может быть, секс просто предлог, чтобы глубже заглянуть в глаза другого человека?
Я начал находить человечество омерзительным, расчленив его на гормоны, бедра, соски, различные выделения и неистребимую метановую вонь. В этом состоянии я хотя бы чувствовал, что перспективного потребителя из меня уже не сделать. Если в Торонто я пытался жить на две жизни, считая себя человеком раскованным и творческим, и вместе с тем исполнял роль трутня из конторы, то теперь меня настигла расплата, это уж точно.
Но что действительно проняло меня — как дети умеют смотреть тебе в глаза: с любопытством, но без намека на похоть. Ребята лет двенадцати и помладше, с их счастливыми, аж завидки брали, лицами — я видел их во время моих кратких, сопровождаемых приступами агорафобии вылазок в те из торговых центров г. Буффало, которые еще не прогорели. Мне казалось, что способность так простодушно смотреть во мне вытравлена; я был убежден, что следующие сорок лет буду лишь делать вид, что живу, и вслушиваться в шуршание наглых маракасов у меня внутри — маракасов, набитых прахом моей юности.
Ладно, ладно. Мы все проходим через кризисы — по-моему, нет другого способа превратиться из личинки в человека. Не могу счесть, сколько моих знакомых клялись, что пережили кризис среднего возраста еще в молодости. Но неизбежно наступает момент, когда юность подводит нас; университет подводит нас; папа с мамой подводят нас. Я лично больше не смогу найти убежище субботним утром в детской, почесывая зудящую от стекловаты-утеплителя кожу, слушая по телевизору голос Мела Бланка, непроизвольно вдыхая испарения ксенона от каминной окалины, хрустя таблетками-«витаминками» и мучая кукол Барби, принадлежащих моей сестре.
Мой же кризис был не просто крушением юности, но и крушением класса, пола, будущего и я не знаю чего еще. Мне стало казаться, что в этом мире граждане, глядя, скажем, на безрукую Венеру Милосскую, грезят о сексе с калекой, а еще они по-фарисейски прикрепляют фиговый лист к статуе Давида, но прежде отламывают ему член — на память. Все события стали знамениями. Я утратил способность воспринимать что— либо буквально.
Словом, суть всего этого сводилась к тому, что мне нужно было начать жизнь с чистого листа. Уйти в полный отрыв. Жизнь превратилась в ряд жутковатых разрозненных эпизодов, из которых ни за что нельзя было бы сложить интересную книгу, и, бог мой, до чего ж быстро ты стареешь! Время ускользало сквозь пальцы (и все еще ускользает). Так что я рванул туда, где погода сухая и жаркая, а сигареты дешевые. Поступил подобно тебе и Клэр. И вот я здесь.
ТАК ПРОДОЛЖАТЬСЯ НЕ МОЖЕТ
Теперь вы знаете чуть больше о жизни Дега (хотя ваши представления и несколько односторонни). А тем временем на нашем пикнике в этот пульсирующий от жары день в пустыне Клэр прикончила курицу с бобами, протерла темные очки и водрузила их на переносицу с важностью, дающей понять, что она готова начать свое повествование.
Немного о самой Клэр: почерк у нее корявый, как у таксистов. Она умеет складывать японских бумажных журавликов, и ей действительно нравится вкус соевых гамбургеров. В Палм-Спрингс она появилась в один жаркий и ветреный праздничный день (а именно День матери) — в этот самый день (если верить предсказанию Нострадамуса в интерпретации некоторых толкователей) должен был состояться конец света. Я в то время обслуживал открытый бар в «Спа де Люксембург» — заведение в сто раз шикарнее скромной забегаловки «У Ларри»: девять оздоровительных бассейнов с пузырящейся водой, вычурные ножи и вилки «под серебро» для пользования на открытом воздухе. Увесистые такие штукенции, очень впечатлявшие клиентов. Итак, помню, я наблюдал, как бес— счетные и шумные братья и сестры Клэр — родные, двоюродные, сводные — без умолку трещат на солнышке возле бассейнов, словно попугаи в вольере, покуда вокруг ходит мрачный голодный кот. На ленч они ели одну рыбу, и только мелкую. Как выразился один из них: «Крупная рыба пробыла в воде чересчур долго, и одному богу известно, чем ей выпало питаться». А уж форсу! Три дня подряд они клали на стол все тот же нечитаный номер «Франкфуртер альгемайне цайтунг». Ей-богу.
За соседним столиком, не обращая внимания на потомство, вместе с лоснящимися, увешанными драгоценностями друзьями-компаньонами сидел отец Клэр — мистер Бакстер, тогда как миссис Скотт-Бакстер, его четвертая, призовая жена, скучающая молодая блондинка, зыркала на выводок Бакстеров, будто мамаша-норка на норковой ферме, только и поджидающая, когда пролетевший на бреющем самолет даст ей предлог впасть в панику и пожрать молодняк.
Чтобы избежать неминуемого страшного суда в городе, крайне суеверный мистер Бакстер, адепт нью-эйджа (благодаря супруге номер три), вывез весь клан на уик-энд из Лос-Анджелеса. Нервные лосанджелесцы вроде него навоображали себе, как треснувшая земля беспощадно, со смачным чавканьем поглощает нелепо-гигантские дома долины, а с небес на все это сыплются градом жабы да лягушки. Будучи истинным калифорнийцем, он шутил: «Ну, наконец-то есть на что посмотреть».
АМОРТИЗАТОРИЗМ: убежденность в существовании финансово-эмоционального амортизатора, который примет на себя все удары твоей судьбы. Обычно это родители.
ГОТОВНОСТЬ К РАЗВОДУ: форма амортизаторизма, уверенность в том, что если семейная жизнь не заладится — то и бог с ней, развестись никогда не поздно.
Однако Клэр, казалось, совсем не развлекал ожив— ленный, пересыпанный восклицаниями разговор ее родных. Она вяло придерживала бумажную тарелку, наполненную пищей с низким содержанием калорий и высоким — клетчатки (проросшие бобы в ананасном соусе и курица без кожи), покамест с горы Сан-Джасинто скатывались могучие, не по сезону свирепые ветра. Я помню ядовитые обрывки фраз, которыми перебрасывались через стол орды лощеных и рафинированных молодых Бакстеров.
— Гистер это был, а не Гитлер. Так предсказал Нострадамус, — орал через стол один из братьев, Аллан, типичный ученик частной закрытой школы, — а еще он предсказал убийство Дж. Ф. Кеннеди.
— Не помню никакого убийства Дж. Ф. Кеннеди.
— На сегодняшнюю эсхатологическую вечеринку в «Золя» я надену такую шляпку пирожком. Как у Джекки. Будет очень исторично.
— Чтоб ты знала, та шляпка была от «Холстон».
— О, какая уорхоловщина пошла.
— Покойные знаменитости забавны de facto.
— А помните тот Хэллоуин пару лет назад, когда была паника из-за поддельного тайленола и все нарядились коробочками с тайленолом…
— … а потом состроили кислые морды -когда поняли, что не только их так осенило.
— Знаете, какого дурака мы сваляли, что здесь остались: через весь город идут аж три сейсмических разлома. С тем же успехом мы могли бы нарисовать на себе мишени.
— А что, про маньяков-снайперов у Нострадамуса тоже есть?
— Слушайте, а лошадей доят?
— А это-то тут при чем?
Беседа была нескончаемой, вымученной, претенциозной, временами она напоминала те отметки, которые останутся от английского языка после ядерной войны и пары сотен лет одичания. Но что-что, а дух времени эти слова здорово передавали, оттого-то и запомнились мне крепко.
— Я на автостоянке видел одного музыкального продюсера. Они с женушкой двинули в Юту. В Юту! Говорят, у нас тут район бедствия и только Юта уцелеет. У них такой отпадный золотистый «корнич». Багажник аж не закрывался — куча ящиков с армейским пайком да бутылки воды из Альберты. Женушка, похоже, перепугалась всерьез.
— Видели вы фунт пластикового жира в медицинском кабинете? Точь-в-точь блюда-муляжи в витринах японских ресторанов. Похоже на тарелку пюре из киви с клубникой.
АНТИОТПУСК: работа, на которую устраиваешься ненадолго (обычно на год; начальство в эти намерения посвящать не принято). Как правило, цель работника состоит в том, чтобы зашибить бабки, уволиться и переключиться на более важную для него лично деятельность — например, писать акварели на Крите или заниматься компьютерным дизайном свитеров в Гонконге.
— Боже, выключит кто-нибудь этот вентилятор? У нас что, рекламные съемки?
— Брось косить под фотомоделя.
— А я счас спою какое-нибудь евродиско.
(В этот момент бумажные тарелки с говядиной, приправой и молоденькими овощами соскользнули с ослепительно белого стола в бассейн.)
— Не обращай внимания на ветер, Дэви. Не воспринимай хамство природы всерьез. Он сам уйдет.
— Слушайте… а Солнце можно подпортить? Мы способны расфигачить на Земле что угодно. Можем мы, если захотим, уничтожить Солнце? Я лично не знаю. Можем?
— Меня больше беспокоят компьютерные вирусы.
Клэр поднялась и подошла к бару, где я трудился, забрать поднос с коктейлями «Кейп— Код» («Побольше „Кейпа“ и поменьше „Кода“, пожалуйста), и пожала плечами — мол, „ну и семейка мне досталась — фу!“. Затем направилась обратно к столу, показав мне спину в вырезе черного купальника — белую бледную спину с лесенкой шрамов цвета пластилина „Забава“. Как я узнал позже, это были следы давнего детского заболевания, приковавшего ее на годы к больничной койке — точнее, к койкам целой череды больниц от Брентвуда до Лозанны. Там врачи шприцами выкачивали из ее позвоночника гадкий вирус, и там же она провела годы „становления личности“ в беседах с искалеченными душами — клинические пограничные случаи, маргиналы, психи („До сих пор предпочитаю общаться с надломленными людьми; они более цельные“).
Тут Клэр на ходу развернулась, снова подошла к бару и, приподняв очки, призналась мне:
— Знаешь, мне на полном серьезе кажется, что, когда Господь создает семьи, он просто тычет пальцем в телефонный справочник, выбирает наугад группу людей, а потом говорит им: «Эй! Следующие семьдесят лет вы проведете вместе, хотя ничего общего у вас нет, и вообще вы друг другу совсем не по вкусу. А если вы хоть на секунду почувствуете, что эти люди вам чужие, вам станет стыдно». Вот как я думаю. А ты?
Моего ответа история не сохранила.
Она отнесла коктейли семье, откликнувшейся хоровым воплем: «Спасибо, Старая Дева», и вернулась. Тогда (как и сейчас) она была коротко острижена под Бетти Буб. Она пожелала узнать, какого черта я торчу в Палм-Спрингс. Она заявила, что все люди моложе тридцати, живущие в курортных местах, публика скользкая; они: «альфонсируют, сутенерствуют, торгуют наркотиками, торгуют собой, слезают с иглы, просто спрыгивают, финтят и всякое такое». Я уклончиво сообщил, что просто пытаюсь вывести со своего прошлого все следы истории, и она приняла это за чистую монету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21