На этом фоне она увидела себя, а глаза с угрюмой ясностью обрели некое расплывчатое видение ее внутреннего мира.
Теперь она могла часами рассматривать свой новый облик, возникший, как ей казалось, благодаря ее кровотечениям; она могла вылизывать свою мягкую кожу длинным языком и расчесывать волосы ногтями. Она с любопытством разглядывала свои новые груди; эти белые бугорки напоминали ей не более чем грибы-дождевики, выскакивающие за одну ночь, которые она порой находила во время своих вечерних прогулок по лесам, — естественное, хотя и несколько смущающее явление, — но затем, к своему удивлению, она обнаружила между ног небольшой венчик прорастающих кустистых волос. Она показала его своей зеркальной сестре, и та успокоила ее, показав то же самое.
Проклятый герцог рыщет по погосту; он считает себя одновременно и недочеловеком, и сверхчеловеком, как будто его постыдное отличие от других является знаком Божьей милости. Днем он спит. В зеркале неизменно отражается его кровать, но никогда — его сухощавая фигура на разбросанных простынях.
Иногда, в те бессонные ночи, когда Алиса оставалась в доме одна, она вытаскивала бальное платье его бабушки и облачалась в нежный бархат и жесткое кружево, потому что это было так приятно ее юной коже. Ее зеркальная подружка натягивала на себя древнюю одежду, с наслаждением вдыхая застарелые, но все еще стойкие запахи мускуса и виверры, исходившие от рукавов и корсажей. Это привычное и в конце концов наскучившее повторение каждого ее движения наконец заставило ее прийти к неутешительному выводу о том, что ее приятельница, возможно, была всего-навсего особо изощренной разновидностью тени, вроде той, которую она в солнечные дни отбрасывала на траву. Разве она и ее волчьи сородичи не играли издавна со своими тенями? Ткнувшись подвижным носом за зеркало, она нашла там лишь пыль, паука, сидящего в своей паутине, и кучу лохмотьев. Немного влаги вытекло из уголков ее глаз, однако теперь ее связь с зеркалом стала гораздо более интимной, поскольку она знала, что видит в нем саму себя. Некоторое время она трогала лапой и теребила платье, которое герцог сунул когда-то за зеркало. Вскоре она отряхнула с него всю пыль; ради эксперимента просунула в рукава передние лапы. И, хотя мятое и рваное, платье было таким белым и струящимся, что ей пришло в голову, прежде чем надеть его, хорошенько отмыть свою шкуру от пепла под струей воды из стоящего во дворе насосного колодца, которым она умела пользоваться, ловко управляясь передней лапой. Посмотрев в зеркало, Алиса увидела, как засветилась она в этом платье.
Хотя нижние юбки мешали ей быстро бегать на двух ногах, надев новое платье, она потрусила на улицу, чтобы обнюхать живые изгороди, источающие запахи октября, словно девушка из замка, впервые выехавшая в свет, упоенная собой, и все же время от времени она по-прежнему подавала голос, обращенный к волкам, в котором слышалось что-то тоскливое и победное, ибо теперь, научившись носить одежду, она обрела явный знак своего отличия от них.
Следы ее ног на влажной земле исполнены красоты и угрозы, как следы робинзоновского Пятницы.
Молодой муж умершей новобрачной долго вынашивал план мести. Он наполнил церковь целым арсеналом из колоколов, книг и свечей; выставил батарею серебряных пуль; в специальном вагоне из города ему доставили бочку с десятью галлонами святой воды, освященной самим архиепископом, чтобы утопить в ней герцога, если его не возьмут пули. Все собрались в церкви, спели литанию и стали ждать того, кто придет навестить первых умерших этой зимой.
Теперь она чаще выходит из дома по ночам; вокруг нее сам собой складывается пейзаж, и она заявляет ему о своем присутствии. Она становится его смыслом.
Ей показалось, что собравшиеся в церкви люди тщетно пытаются изобразить волчью песнь. Некоторое время она вторила им своим хорошо поставленным голосом, задумчиво балансируя на задних лапах неподалеку от кладбищенских ворот; вдруг ее ноздри дрогнули, уловив гнусное зловоние мертвечины, и она поняла, что герцог где-то рядом; она подняла голову — и кого она увидела своими новыми, зоркими глазами, как не хозяина заросшего паутиной замка, намеренного совершить свой каннибальский ритуал?
И если ее ноздри подозрительно дрогнули, уловив удушающую вонь ладана, а он ничего не почуял, то лишь потому, что ее обоняние гораздо острее. А значит, ей надо бежать, бежать! — заслышав свист пуль, ведь люди когда-то убили ее приемную мать; и тогда он тоже, насквозь промокший от святой воды, все теми же размеренными скачками побежит прочь, пока молодой вдовец не выстрелит в него серебряной пулей, которая вонзится ему в плечо, сорвав половину его фальшивой шкуры, и тут уж ему придется встать, как обычному двуногому, и отчаянно ковылять что есть сил.
Заметив, как одетая в белое невеста скачет через могилы, стремглав несясь в сторону замка, а за ней, прихрамывая, трусит оборотень, крестьяне решили, что любимая жертва герцога вернулась с того света, чтобы взять дело в свои руки. При виде призрака мести они с криками разбежались.
Несчастный, раненый зверь… вынужденный существовать одновременно в двух странных состояниях, как неудавшееся превращение, как незавершенная тайна, — вот он, корчась, лежит на своей черной кровати в комнате, похожей на критскую гробницу, и, истекая кровью, воет, словно волк, попавший в капкан, или женщина в родовых муках.
Сначала, услышав его страдальческие стоны, она испугалась — вдруг эти звуки принесут ей боль, как уже бывало раньше. Ворча, она подкралась к кровати и принюхалась к его ране, которая пахла совсем не так, как ее рана. А потом ей стало жаль его, как было жаль свою исхудалую, серую мать; она вскочила на его постель и без колебаний, без отвращения, но с какой-то спорой и нежной серьезностью стала слизывать кровь и грязь с его щек и со лба. Ясный лунный свет упал на зеркало, прислоненное к красной стене; бесстрастное стекло, властитель всего видимого, бесстрастно отразило девушку, которая что-то напевала вполголоса.
По мере того, как она продолжала свои манипуляции, зеркало с бесконечной медлительностью сдавалось перед отражающей силой собственного материала. Мало-помалу в нем стали проступать, как на фотобумаге, где сперва, словно добыча, пойманная в собственные сети, возникает бесформенная путина очертаний, затем более четкий, но еще неясный абрис, и вот живое, как будто реальное, изображение, — наконец, словно вызванные к жизни ее мягким, влажным, ласковым языком, в зеркале стали проступать черты лица герцога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Теперь она могла часами рассматривать свой новый облик, возникший, как ей казалось, благодаря ее кровотечениям; она могла вылизывать свою мягкую кожу длинным языком и расчесывать волосы ногтями. Она с любопытством разглядывала свои новые груди; эти белые бугорки напоминали ей не более чем грибы-дождевики, выскакивающие за одну ночь, которые она порой находила во время своих вечерних прогулок по лесам, — естественное, хотя и несколько смущающее явление, — но затем, к своему удивлению, она обнаружила между ног небольшой венчик прорастающих кустистых волос. Она показала его своей зеркальной сестре, и та успокоила ее, показав то же самое.
Проклятый герцог рыщет по погосту; он считает себя одновременно и недочеловеком, и сверхчеловеком, как будто его постыдное отличие от других является знаком Божьей милости. Днем он спит. В зеркале неизменно отражается его кровать, но никогда — его сухощавая фигура на разбросанных простынях.
Иногда, в те бессонные ночи, когда Алиса оставалась в доме одна, она вытаскивала бальное платье его бабушки и облачалась в нежный бархат и жесткое кружево, потому что это было так приятно ее юной коже. Ее зеркальная подружка натягивала на себя древнюю одежду, с наслаждением вдыхая застарелые, но все еще стойкие запахи мускуса и виверры, исходившие от рукавов и корсажей. Это привычное и в конце концов наскучившее повторение каждого ее движения наконец заставило ее прийти к неутешительному выводу о том, что ее приятельница, возможно, была всего-навсего особо изощренной разновидностью тени, вроде той, которую она в солнечные дни отбрасывала на траву. Разве она и ее волчьи сородичи не играли издавна со своими тенями? Ткнувшись подвижным носом за зеркало, она нашла там лишь пыль, паука, сидящего в своей паутине, и кучу лохмотьев. Немного влаги вытекло из уголков ее глаз, однако теперь ее связь с зеркалом стала гораздо более интимной, поскольку она знала, что видит в нем саму себя. Некоторое время она трогала лапой и теребила платье, которое герцог сунул когда-то за зеркало. Вскоре она отряхнула с него всю пыль; ради эксперимента просунула в рукава передние лапы. И, хотя мятое и рваное, платье было таким белым и струящимся, что ей пришло в голову, прежде чем надеть его, хорошенько отмыть свою шкуру от пепла под струей воды из стоящего во дворе насосного колодца, которым она умела пользоваться, ловко управляясь передней лапой. Посмотрев в зеркало, Алиса увидела, как засветилась она в этом платье.
Хотя нижние юбки мешали ей быстро бегать на двух ногах, надев новое платье, она потрусила на улицу, чтобы обнюхать живые изгороди, источающие запахи октября, словно девушка из замка, впервые выехавшая в свет, упоенная собой, и все же время от времени она по-прежнему подавала голос, обращенный к волкам, в котором слышалось что-то тоскливое и победное, ибо теперь, научившись носить одежду, она обрела явный знак своего отличия от них.
Следы ее ног на влажной земле исполнены красоты и угрозы, как следы робинзоновского Пятницы.
Молодой муж умершей новобрачной долго вынашивал план мести. Он наполнил церковь целым арсеналом из колоколов, книг и свечей; выставил батарею серебряных пуль; в специальном вагоне из города ему доставили бочку с десятью галлонами святой воды, освященной самим архиепископом, чтобы утопить в ней герцога, если его не возьмут пули. Все собрались в церкви, спели литанию и стали ждать того, кто придет навестить первых умерших этой зимой.
Теперь она чаще выходит из дома по ночам; вокруг нее сам собой складывается пейзаж, и она заявляет ему о своем присутствии. Она становится его смыслом.
Ей показалось, что собравшиеся в церкви люди тщетно пытаются изобразить волчью песнь. Некоторое время она вторила им своим хорошо поставленным голосом, задумчиво балансируя на задних лапах неподалеку от кладбищенских ворот; вдруг ее ноздри дрогнули, уловив гнусное зловоние мертвечины, и она поняла, что герцог где-то рядом; она подняла голову — и кого она увидела своими новыми, зоркими глазами, как не хозяина заросшего паутиной замка, намеренного совершить свой каннибальский ритуал?
И если ее ноздри подозрительно дрогнули, уловив удушающую вонь ладана, а он ничего не почуял, то лишь потому, что ее обоняние гораздо острее. А значит, ей надо бежать, бежать! — заслышав свист пуль, ведь люди когда-то убили ее приемную мать; и тогда он тоже, насквозь промокший от святой воды, все теми же размеренными скачками побежит прочь, пока молодой вдовец не выстрелит в него серебряной пулей, которая вонзится ему в плечо, сорвав половину его фальшивой шкуры, и тут уж ему придется встать, как обычному двуногому, и отчаянно ковылять что есть сил.
Заметив, как одетая в белое невеста скачет через могилы, стремглав несясь в сторону замка, а за ней, прихрамывая, трусит оборотень, крестьяне решили, что любимая жертва герцога вернулась с того света, чтобы взять дело в свои руки. При виде призрака мести они с криками разбежались.
Несчастный, раненый зверь… вынужденный существовать одновременно в двух странных состояниях, как неудавшееся превращение, как незавершенная тайна, — вот он, корчась, лежит на своей черной кровати в комнате, похожей на критскую гробницу, и, истекая кровью, воет, словно волк, попавший в капкан, или женщина в родовых муках.
Сначала, услышав его страдальческие стоны, она испугалась — вдруг эти звуки принесут ей боль, как уже бывало раньше. Ворча, она подкралась к кровати и принюхалась к его ране, которая пахла совсем не так, как ее рана. А потом ей стало жаль его, как было жаль свою исхудалую, серую мать; она вскочила на его постель и без колебаний, без отвращения, но с какой-то спорой и нежной серьезностью стала слизывать кровь и грязь с его щек и со лба. Ясный лунный свет упал на зеркало, прислоненное к красной стене; бесстрастное стекло, властитель всего видимого, бесстрастно отразило девушку, которая что-то напевала вполголоса.
По мере того, как она продолжала свои манипуляции, зеркало с бесконечной медлительностью сдавалось перед отражающей силой собственного материала. Мало-помалу в нем стали проступать, как на фотобумаге, где сперва, словно добыча, пойманная в собственные сети, возникает бесформенная путина очертаний, затем более четкий, но еще неясный абрис, и вот живое, как будто реальное, изображение, — наконец, словно вызванные к жизни ее мягким, влажным, ласковым языком, в зеркале стали проступать черты лица герцога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20