А боль — слишком короткое слово.
Продолжаю. Здесь главная я, а не мое тело. И я ему это докажу.
Исключительно силой воли я удлиняю ноги. Кости голени и бедра тянутся друг к другу. Новая длина сокрушает коленную чашечку, утрамбовывает костяные щепки в растянутом хряще. Потревоженный хрящ пружинит и обматывается поношенными сухожилиями. Кости щиколотки распадаются, пощелкивая; и мириады крошечных осколков снова складываются, увеличивая размер ноги с четырех с половиной до шестого. Я подношу скрюченные руки к лицу: пальцы растопырены, хрящи удлиняются, костяшки трещат, кожа натягивается, покрывая растущие кости. Желтый жир капает с потрескавшегося эпидермиса; хотя прежняя «она» обладала милой округлостью без каких-либо признаков ожирения, новая «я» будет высокой и очень худой. В подкожном жирке я более не нуждаюсь. Старые волосы выдраны, выкорчеваны шилом прядь за прядью по всему телу. Новые пупырышки прорастают сквозь кожу, миниатюрные поры отплевываются кровью, а затем выпускают острые стрелы волос — длинных, прямых и светлых. Волосы слегка испачканы кровью, потом отмою. Рот приходит в движение. Язык разбухает, заполняя щель между дыханием и беспамятством, вываливается, разрушая нёбо, и уплотняется в новую форму, едва не придушив меня. Зубы сами выдергиваются, разлетаясь по комнате. На их месте выныривают новые, идеальные, крупные — теперь у меня улыбка, как у богатой калифорнийки, — но понимание происходящего не утишает боль. Скажите об этом семимесячному младенцу. Новые коренные удаляются кровавым рывком — рот Глории Свенсон, скулы Джоан Кроуфорд. И последнее — позвоночник. Расстояние между позвонками увеличивается по меньшей мере на дюйм, я посажена на дыбу по собственной воле. Теперь я уже кричу по-настоящему, не в силах сдержаться даже ради спокойствия Ассоциации башенных жильцов под председательством миссис Маллиган. Узелки перекрученного позвоночника растягиваются до предела, замирают от ужаса и с хрустом выстраиваются в новый совершенный ряд. Центральная нервная система разрастается, чтобы заполнить удлиненные члены, укрепленные органы и тонкую кожу. Все в крови, и все кончено. Деревянные штифты, державшие меня, вынимаются. Меня отпустило.
Час спустя, собравшись с силами, волокусь к кровати. Чистые прохладные простыни нежно приветствуют новое тело. Кожа в трещинах, новые конечности умоляют об отдыхе, прилив новой крови и соков еще не завершился. Из тонкой шелковой простыни я скручиваю кокон, обматываю грудь, руки, ноги и напоследок голову. Смыкаю мои новые голубые глаза и сплю.
Десять дней спустя я просыпаюсь. Еще не выбравшись из кокона, уже знаю: я готова. Встаю и гляжу на свое обновленное отражение. Улыбаюсь в ответ этой женщине. Отличная работа. От десятидневного сна я стала даже тоньше, чем рассчитывала — длинные ноги и руки тонки, как у паучихи. Я кажусь хрупкой, но могу согнуть себя в бараний рог. Я вся покрыта тонким светло-золотистым пушком, он смоется, а я останусь натуральной блондинкой — грозный викинг в девичьем теле. У меня широкий и пухлый рот; скулы, острые как бритва; пронзительно голубые, как небо над пустыней, глаза. Пока я спала, падал снег, Лондон блаженно чист. Он вливает в меня отраженную белую энергию. Я спокойна, собрана и нетерпелива. Снова принимаю ванну — последнее крещение новой плоти. Обливаю водой кожу, и она естественным образом покрывается загаром — густые сливки превращаются в янтарь, сияющий и отполированный десятью сутками созревания в шелковом коконе. С упоением ощупываю себя. Шрамов не осталось. Свечи давно догорели. В комнате тихо и холодно. В теле тишина и сосредоточенность. Я разглядываю себя в большом зеркале.
Потрясающе, просто фантастика.
За дело.
33
Мужчин с меня, пожалуй, хватит. Не заняться ли женщиной для разнообразия?
Новая худая Кушла лежит на солнышке, улыбаясь, как согревшаяся кошка — лоснящийся мех на батарее центрального отопления. Массажный стол под ней твердый, даже жесткий. Она лежит на спине, вытянув руки вдоль тела, под ласковым светом, что льется через окна, сберегающие тепло, — двойные рамы, солнечные уловители. Где-то тихонько позвякивает ловушка для ветра. В комнате густо пахнет эмульсией, маслом для тела и теплым старым дубом. Единственная штора на окне, длинная, драповая, сдвинута в сторону.
В комнату возвращается женщина. Она смотрит на Кушлу чисто профессиональным взглядом. Пока профессиональным. Она молчит. Нет нужды разговаривать, словесную часть сделки они уже завершили. Женщина накрывает голый торс и ноги Кушлы темно-зеленым полотенцем и начинает.
Привычным движением смахивает пряжу волос с шеи Кушлы, под ними тонкая точеная ключица, узкие плечи, кости пробиваются сквозь загорелую кожу. Подготовив рабочую площадку, женщина капает ароматным маслом на ладони и приступает к массажу. В течение полутора часов она мнет новое тело Кушлы, скручивая и выворачивая мускулы, и снова возвращая их в прежний вид. Она переделывает только что сработанное; тщательно массирует части тела, которые только на прошлой неделе пришпилили друг к другу; разглаживает и без того идеальную кожу. Женщина приятно удивлена. И даже изумлена. Никогда прежде она не видела такого тела. По крайней мере, у взрослого человека. Своего маленького сына она массировала каждый вечер в первые полтора года его жизни. Тогда его тело было таким же чистым, как это. Но к восьми годам на коже у мальчика уже появились мелкие погрешности и возрастные отметины — вешки, которые и доказывают, что мальчик живет. Она бы и сейчас каждый вечер трудилась над его телом, но сын ей не позволяет; в его возрасте прикосновение матери — нежелательное вмешательство; ее нежные пальцы — захватчики, вторгшиеся в единственную страну, которую восьмилетний ребенок может назвать своей — его тело.
Женщина, лежащая под зимним солнцем и руками массажистки, не разговаривает и не спит, не кричит от боли и не стонет от облегчения. Она просто лежит; двигается, когда ее просят; поднимает ногу или руку; поворачивается на левый бок или на правый. Ее спина столь же совершенна, как и грудь; обе стороны тела льнут друг к другу в безупречном зеркальном единстве. Ее крестец мягок и подвижен, позвоночник — чудесный механизм, управляющий двадцатью четырьмя крепкими, но гибкими позвонками. Череп, грудная клетка, позвоночный столб, таз, члены — все не просто не имеет изъянов, но выглядит, как на картинке из учебника. И кроме того, она красива.
Фрэнсис Хант влюбилась во взрослое тело, в его совершенную структурную гармонию — другого такого тела она в жизни не видела. И как Фрэнсис ни старалась, как ни боролась с собой, сколько не предупреждал ее здравый смысл, прошло совсем немного времени, и она влюбилась в Кушлу.
Фрэнсис — целительница. Ее руки тянутся к жизни, как глаза иных людей алчут дорогого шоколада или бриллиантов. Женщина, чье тело сейчас мягко поддается ее напору, пришла с обычными жалобами: боли в спине, мигрени, потеря гибкости, ломота в суставах. Фрэнсис расспросила подробнее, ничего интереснее традиционных жалоб не услышала и покончила с этим. Неделя выдалась тяжелой, в следующие два дня она ожидала несколько старых пациентов, тех, кто действительно нуждался в ней, для кого лечебный массаж не просто удовольствие, но эффективное лечение. Эти пациенты действительно страдали, и в ее силах было облегчить их муки. Фрэнсис ценила постоянных клиентов, и при длительном лечении делала скидку; деньги она зарабатывала в основном на одноразовом массаже. Фрэнсис написала историю болезни высокой блондинки, отметила банальные жалобы и попросила клиентку раздеться.
Как обычно, Фрэнсис занималась бумагами, складывала полотенца, дожидаясь, пока полуголый клиент не растянется на твердом массажном столе. Делала она это для отвода глаз, ее бумаги всегда были в полном порядке, полотенца трижды в неделю возвращались из прачечной пушистыми и аккуратно сложенными. Но притворная занятость призвана была раскрепостить клиента, совершавшего пограничный шаг от одетости к уязвимости. Нет нужды стесняться и прятаться за ширмой или столом. И клиент, проникаясь деловитым подходом Фрэнсис, уже не рвет ни шнурки, ни пуговицы, не путается в нижнем белье. Он может спокойно расслабиться, зная, что Фрэнсис Хант, бакалавр естественных наук, дипломированный специалист по нетрадиционной медицине, просит снять одежду исключительно ради оказания профессиональной помощи. Так оно и есть. Так оно было до сегодняшнего дня.
Но стоило рукам Фрэнсис дотронуться до тела Кушлы, как их прошибло удивление. В одежде эта женщина ничего особенного не представляла: высокая, худая — спичечная худоба истощенной модели; неброско одетая, не накрашена, длинные прямые волосы распущены. Каждую неделю Фрэнсис видит от двадцати до тридцати тел, сквозь драпировку одежды она способна угадать, как эти тела выглядят обнаженными. Сутулыми и толстыми, тощими и безволосыми, усталыми и круглыми. Каждое тело подбирает себе платье, чтобы компенсировать несовершенство мускулатуры и скелета. Большинство людей голышом куда менее привлекательны, но только не эта женщина.
Фрэнсис легко проводит руками вдоль позвоночного столба пациентки. Ее глаза закрыты. Фрэнсис смотрит не глазами. Жар ее рук усиливается. Обычно она отдает энергию, используя древние и новейшие методы, чтобы обновить клиентов хотя бы на час или на день. Она постепенно холодеет, в то время как клиент теплеет, начиная выздоравливать под ее прикосновениями. Иногда это обычное вправление костей, иногда точечный массаж, иногда экстрасенсорное лечение, замаскированное под массаж. Каков бы ни был метод, каждое тело выжимает из Фрэнсис энергию. Каждый уплотнение усталой плоти опустошает ее заново, высасывая витальность, чтобы пополнить скудеющие запасы чужого здоровья. Но только не эта женщина. У этой женщины огромная энергия. Неиссякаемые залежи, которые только и ждут, чтобы их открыли и позволили им излиться. У этой женщины энергии больше, чем у самой целительницы. Фрэнсис открывает глаза. Ее пальцы покраснели, ладони горят. Из пациентки ключом бьет страсть. И теперь Фрэнсис видит, как она красива.
Ей надо бы устраниться. Посоветовать другого врача, найти бесконтактный метод лечения. Ей надо бы разорвать связь. Но руки Фрэнсис изголодались, их так редко кормят, они поглаживают вверх-вниз позвоночный столб клиентки, почти не касаясь позвонков. Тело Фрэнсис поет от радости обретения, при встрече с идеальными молекулами, при соприкосновении двух мощных энергий. В течение полутора часов Фрэнсис делает Кушле полный массаж. К концу сеанса целительница наполняется энергией четырехлетней девочки, проснувшейся рождественским утром, — малышке все нипочем и, даже ложась вечером спать, она не станет капризничать. Лицо Фрэнсис горит, ноги пружинят, сердце порхает. Она знает, что сердце не должно так трепетать, ведь она по доброй воле отдала его другому. Но в отличие от пальца с обручальным кольцом, сердце Фрэнсис свободно.
А высоко над терапевтическим центром парит принц Дэвид, охотник. Он ныряет вниз и помечает кирпичи восемнадцатого века — источник лучистой энергии, пробудивший его нож от оцепенения.
Возможно, Кушла чувствует вибрации, исходящие от парящего в небе брата, а, возможно, она знает, что Фрэнсис уже созрела. И решает, что пора. Она оборачивается, открывает глаза, устремляет пристальный взгляд на счастливое лицо, нависшее над ней, и улыбается в бледно-голубые глаза Фрэнсис.
— Потрясающе. Вы великолепны. Когда мне прийти в следующий раз?
Фрэнсис отменяет два тазобедренных сустава, беременность на сносях, хронический радикулит и находит время для Кушлы. На следующей неделе новая пациентка будет приходить каждый день.
Отлично. Полагаю, недели мне хватит.
34
Принц Дэвид беседует с Джонатаном. Это скучно, но необходимо, и хотя он не торопится завершить свою миссию, королевское происхождение и зов крови не позволят Его Императорскому Высочеству напрочь позабыть о сыновнем долге. Слово матери для него закон, хотя и не требующий тотального подчинения. Вооруженный интуицией и генетическим сходством, принц на собственной плоти отпечатал снимки изменчивого облика сестры, но теперь ему необходимо более полное представление о ее тактике. Он знает, что и почему. Но он хочет понять, как. Хочет проникнуть внутрь.
Джонатану есть что порассказать о тактике Кушлы. Ранним вечером мужчины сидят в пабе; ныне Джонатан обходит стороной бары Вест-Энда, они навевают ему воспоминания, а он предпочитает не вдаваться в прошлое. И, конечно, Джонатан никак не ожидал, что какой-то поддатый малый в половине седьмого вечера устроит ему допрос с пристрастием. Паб, каких много в Вест-Энде: обязательные диккенсовские гравюры для заманивания туристов и смелое отклонение от нормы — темно-зеленые обои. В пику обычным темно-красным. У хозяйки есть вкус. Точнее, был бы, не будь хозяйка конгломератом. На самом деле вопросы декора решает группа совладельцев — щупая образцы где-то по ту сторону шоссе М25; конгломерат подбирает для своих многочисленных пабов оригинальные и абсолютно идентичные цвета и мебель. Это ничем не примечательное питейное заведение посещают пожилые туристы из Австралии, молодые завсегдатаи — по пути в более интересное место, да зрелые мужчины, спешащие выпить по паре кружек, прежде чем сесть в пригородный поезд. Или не сесть. Джонатан теперь принадлежит к категории зрелых мужчин.
Дэвид наблюдает за Джонатаном сквозь кружку одинокого посетителя; затем мужчин сплачивает за общим столиком пустой треп. Разговор катится от премьер-лиги к старинному элю, от Роббо к радио, откуда уже опять не далеко до футбола. Принц не склонен пользоваться сестринским притворством, но природного обаяния ему не занимать, и спустя несколько минут, а может быть часов, пьяный Джонатан отхаркивает свое прошлое:
— Сука. Тварь. Гадина. Всю жизнь мне испоганила. Тварь. Сука.
Некоторая нечленораздельность Джонатана, влившего в себя две пинты пива и три порции виски, вызвана как яростью, захлестывающей ему рот, так и алкоголем, что плещется в пустом желудке.
Дэвид пробует задать чуть менее деликатный вопрос:
— Ваша жена?
— Не-а. Секретарша.
В эти четыре слога Джонатан вкладывает бешеную злость другого, более короткого и древнего словца, обильно сдабривая его едкой желчью брошенного мужчины. Дэвид берется за дело: заказывает выпивку, медленно прихлебывает пиво и лениво колупает ногтем струп на сердце Джонатана. В том месте, где когда-то обитала гордость.
— Напортачила с работой? И свалила?
— Она со мной напортачила. И свалила. Ни с того, ни с сего. Кинула, как последнего придурка. А у меня все было на мази. Я любил девушку, мы с ней со школы вместе, потрясающая девчонка, такая милая. Правда. Дико хорошая девчонка. Мы жили в отличной квартирке, и на работе я нормально продвигался, и свадьбу уже назначили, и никаких проблем. А мне просто захотелось… ну, сам понимаешь…— Даже будучи пьяным, воспитанный Джонатан не смог выдавить неджентльменское «сходить на сторону».
— Так она у тебя не первая любовница?
— Любовница? Слишком сильно сказано. Да какая она любовница! У меня никогда и не было любовниц, так, иногда… когда перепьешь… ну там, пообжимаешься, или еще что. Но ничего особенного, правда. Ничего серьезного. Понимаешь, Салли, моя невеста… то есть была невестой… так вот у нас с ней все было… — Джонатан подыскивает слово, находит, улыбкой хвалит себя за интеллектуальное проворство и изрекает единственно точное определение: — …классно.
Дэвид кивает, утонченный, прекрасный и понимающий. Он закуривает новую сигарету и еще медленнее отхлебывает пиво.
Джонатан с упоением развивает тему:
— Мы с Салли были классной парой. Бывало, конечно, что я… ну понятно, да?
— Отклонялся?
— Точно, отклонялся. Но я никогда бы ее не обидел. Я любил ее. Любил. И Салли никогда бы ничего не узнала, а если не знаешь, то и не расстраиваешься, верно?
Вместо ответа принц подносит к губам кружку, увиливая от лжи. Охотничьим навыкам и умению ловко изымать сердца королевская семья научается легко, в отличие от вранья. Даже Кушла не получает удовольствия от трепа. Она всегда честна, всегда говорит правду о той, в чьем обличье она в данный момент выступает.
Приняв молчание за согласие, Джонатан продолжает:
— И ведь у меня в мыслях ничего такого не было! Знаешь, как бывает, я просто подумал: ладно, хрен с ним! Вот девчонка, потрясающая… я о секретарше говорю… балдежная, и мы могли бы немножко оторваться, а к свадьбе я завяжу, и женюсь, и заживу счастливо, так ведь? И никаких обид.
— Значит, ты хотел разделаться с этим романом до свадьбы?
— Послушай… роман, любовница — это слишком серьезные слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Продолжаю. Здесь главная я, а не мое тело. И я ему это докажу.
Исключительно силой воли я удлиняю ноги. Кости голени и бедра тянутся друг к другу. Новая длина сокрушает коленную чашечку, утрамбовывает костяные щепки в растянутом хряще. Потревоженный хрящ пружинит и обматывается поношенными сухожилиями. Кости щиколотки распадаются, пощелкивая; и мириады крошечных осколков снова складываются, увеличивая размер ноги с четырех с половиной до шестого. Я подношу скрюченные руки к лицу: пальцы растопырены, хрящи удлиняются, костяшки трещат, кожа натягивается, покрывая растущие кости. Желтый жир капает с потрескавшегося эпидермиса; хотя прежняя «она» обладала милой округлостью без каких-либо признаков ожирения, новая «я» будет высокой и очень худой. В подкожном жирке я более не нуждаюсь. Старые волосы выдраны, выкорчеваны шилом прядь за прядью по всему телу. Новые пупырышки прорастают сквозь кожу, миниатюрные поры отплевываются кровью, а затем выпускают острые стрелы волос — длинных, прямых и светлых. Волосы слегка испачканы кровью, потом отмою. Рот приходит в движение. Язык разбухает, заполняя щель между дыханием и беспамятством, вываливается, разрушая нёбо, и уплотняется в новую форму, едва не придушив меня. Зубы сами выдергиваются, разлетаясь по комнате. На их месте выныривают новые, идеальные, крупные — теперь у меня улыбка, как у богатой калифорнийки, — но понимание происходящего не утишает боль. Скажите об этом семимесячному младенцу. Новые коренные удаляются кровавым рывком — рот Глории Свенсон, скулы Джоан Кроуфорд. И последнее — позвоночник. Расстояние между позвонками увеличивается по меньшей мере на дюйм, я посажена на дыбу по собственной воле. Теперь я уже кричу по-настоящему, не в силах сдержаться даже ради спокойствия Ассоциации башенных жильцов под председательством миссис Маллиган. Узелки перекрученного позвоночника растягиваются до предела, замирают от ужаса и с хрустом выстраиваются в новый совершенный ряд. Центральная нервная система разрастается, чтобы заполнить удлиненные члены, укрепленные органы и тонкую кожу. Все в крови, и все кончено. Деревянные штифты, державшие меня, вынимаются. Меня отпустило.
Час спустя, собравшись с силами, волокусь к кровати. Чистые прохладные простыни нежно приветствуют новое тело. Кожа в трещинах, новые конечности умоляют об отдыхе, прилив новой крови и соков еще не завершился. Из тонкой шелковой простыни я скручиваю кокон, обматываю грудь, руки, ноги и напоследок голову. Смыкаю мои новые голубые глаза и сплю.
Десять дней спустя я просыпаюсь. Еще не выбравшись из кокона, уже знаю: я готова. Встаю и гляжу на свое обновленное отражение. Улыбаюсь в ответ этой женщине. Отличная работа. От десятидневного сна я стала даже тоньше, чем рассчитывала — длинные ноги и руки тонки, как у паучихи. Я кажусь хрупкой, но могу согнуть себя в бараний рог. Я вся покрыта тонким светло-золотистым пушком, он смоется, а я останусь натуральной блондинкой — грозный викинг в девичьем теле. У меня широкий и пухлый рот; скулы, острые как бритва; пронзительно голубые, как небо над пустыней, глаза. Пока я спала, падал снег, Лондон блаженно чист. Он вливает в меня отраженную белую энергию. Я спокойна, собрана и нетерпелива. Снова принимаю ванну — последнее крещение новой плоти. Обливаю водой кожу, и она естественным образом покрывается загаром — густые сливки превращаются в янтарь, сияющий и отполированный десятью сутками созревания в шелковом коконе. С упоением ощупываю себя. Шрамов не осталось. Свечи давно догорели. В комнате тихо и холодно. В теле тишина и сосредоточенность. Я разглядываю себя в большом зеркале.
Потрясающе, просто фантастика.
За дело.
33
Мужчин с меня, пожалуй, хватит. Не заняться ли женщиной для разнообразия?
Новая худая Кушла лежит на солнышке, улыбаясь, как согревшаяся кошка — лоснящийся мех на батарее центрального отопления. Массажный стол под ней твердый, даже жесткий. Она лежит на спине, вытянув руки вдоль тела, под ласковым светом, что льется через окна, сберегающие тепло, — двойные рамы, солнечные уловители. Где-то тихонько позвякивает ловушка для ветра. В комнате густо пахнет эмульсией, маслом для тела и теплым старым дубом. Единственная штора на окне, длинная, драповая, сдвинута в сторону.
В комнату возвращается женщина. Она смотрит на Кушлу чисто профессиональным взглядом. Пока профессиональным. Она молчит. Нет нужды разговаривать, словесную часть сделки они уже завершили. Женщина накрывает голый торс и ноги Кушлы темно-зеленым полотенцем и начинает.
Привычным движением смахивает пряжу волос с шеи Кушлы, под ними тонкая точеная ключица, узкие плечи, кости пробиваются сквозь загорелую кожу. Подготовив рабочую площадку, женщина капает ароматным маслом на ладони и приступает к массажу. В течение полутора часов она мнет новое тело Кушлы, скручивая и выворачивая мускулы, и снова возвращая их в прежний вид. Она переделывает только что сработанное; тщательно массирует части тела, которые только на прошлой неделе пришпилили друг к другу; разглаживает и без того идеальную кожу. Женщина приятно удивлена. И даже изумлена. Никогда прежде она не видела такого тела. По крайней мере, у взрослого человека. Своего маленького сына она массировала каждый вечер в первые полтора года его жизни. Тогда его тело было таким же чистым, как это. Но к восьми годам на коже у мальчика уже появились мелкие погрешности и возрастные отметины — вешки, которые и доказывают, что мальчик живет. Она бы и сейчас каждый вечер трудилась над его телом, но сын ей не позволяет; в его возрасте прикосновение матери — нежелательное вмешательство; ее нежные пальцы — захватчики, вторгшиеся в единственную страну, которую восьмилетний ребенок может назвать своей — его тело.
Женщина, лежащая под зимним солнцем и руками массажистки, не разговаривает и не спит, не кричит от боли и не стонет от облегчения. Она просто лежит; двигается, когда ее просят; поднимает ногу или руку; поворачивается на левый бок или на правый. Ее спина столь же совершенна, как и грудь; обе стороны тела льнут друг к другу в безупречном зеркальном единстве. Ее крестец мягок и подвижен, позвоночник — чудесный механизм, управляющий двадцатью четырьмя крепкими, но гибкими позвонками. Череп, грудная клетка, позвоночный столб, таз, члены — все не просто не имеет изъянов, но выглядит, как на картинке из учебника. И кроме того, она красива.
Фрэнсис Хант влюбилась во взрослое тело, в его совершенную структурную гармонию — другого такого тела она в жизни не видела. И как Фрэнсис ни старалась, как ни боролась с собой, сколько не предупреждал ее здравый смысл, прошло совсем немного времени, и она влюбилась в Кушлу.
Фрэнсис — целительница. Ее руки тянутся к жизни, как глаза иных людей алчут дорогого шоколада или бриллиантов. Женщина, чье тело сейчас мягко поддается ее напору, пришла с обычными жалобами: боли в спине, мигрени, потеря гибкости, ломота в суставах. Фрэнсис расспросила подробнее, ничего интереснее традиционных жалоб не услышала и покончила с этим. Неделя выдалась тяжелой, в следующие два дня она ожидала несколько старых пациентов, тех, кто действительно нуждался в ней, для кого лечебный массаж не просто удовольствие, но эффективное лечение. Эти пациенты действительно страдали, и в ее силах было облегчить их муки. Фрэнсис ценила постоянных клиентов, и при длительном лечении делала скидку; деньги она зарабатывала в основном на одноразовом массаже. Фрэнсис написала историю болезни высокой блондинки, отметила банальные жалобы и попросила клиентку раздеться.
Как обычно, Фрэнсис занималась бумагами, складывала полотенца, дожидаясь, пока полуголый клиент не растянется на твердом массажном столе. Делала она это для отвода глаз, ее бумаги всегда были в полном порядке, полотенца трижды в неделю возвращались из прачечной пушистыми и аккуратно сложенными. Но притворная занятость призвана была раскрепостить клиента, совершавшего пограничный шаг от одетости к уязвимости. Нет нужды стесняться и прятаться за ширмой или столом. И клиент, проникаясь деловитым подходом Фрэнсис, уже не рвет ни шнурки, ни пуговицы, не путается в нижнем белье. Он может спокойно расслабиться, зная, что Фрэнсис Хант, бакалавр естественных наук, дипломированный специалист по нетрадиционной медицине, просит снять одежду исключительно ради оказания профессиональной помощи. Так оно и есть. Так оно было до сегодняшнего дня.
Но стоило рукам Фрэнсис дотронуться до тела Кушлы, как их прошибло удивление. В одежде эта женщина ничего особенного не представляла: высокая, худая — спичечная худоба истощенной модели; неброско одетая, не накрашена, длинные прямые волосы распущены. Каждую неделю Фрэнсис видит от двадцати до тридцати тел, сквозь драпировку одежды она способна угадать, как эти тела выглядят обнаженными. Сутулыми и толстыми, тощими и безволосыми, усталыми и круглыми. Каждое тело подбирает себе платье, чтобы компенсировать несовершенство мускулатуры и скелета. Большинство людей голышом куда менее привлекательны, но только не эта женщина.
Фрэнсис легко проводит руками вдоль позвоночного столба пациентки. Ее глаза закрыты. Фрэнсис смотрит не глазами. Жар ее рук усиливается. Обычно она отдает энергию, используя древние и новейшие методы, чтобы обновить клиентов хотя бы на час или на день. Она постепенно холодеет, в то время как клиент теплеет, начиная выздоравливать под ее прикосновениями. Иногда это обычное вправление костей, иногда точечный массаж, иногда экстрасенсорное лечение, замаскированное под массаж. Каков бы ни был метод, каждое тело выжимает из Фрэнсис энергию. Каждый уплотнение усталой плоти опустошает ее заново, высасывая витальность, чтобы пополнить скудеющие запасы чужого здоровья. Но только не эта женщина. У этой женщины огромная энергия. Неиссякаемые залежи, которые только и ждут, чтобы их открыли и позволили им излиться. У этой женщины энергии больше, чем у самой целительницы. Фрэнсис открывает глаза. Ее пальцы покраснели, ладони горят. Из пациентки ключом бьет страсть. И теперь Фрэнсис видит, как она красива.
Ей надо бы устраниться. Посоветовать другого врача, найти бесконтактный метод лечения. Ей надо бы разорвать связь. Но руки Фрэнсис изголодались, их так редко кормят, они поглаживают вверх-вниз позвоночный столб клиентки, почти не касаясь позвонков. Тело Фрэнсис поет от радости обретения, при встрече с идеальными молекулами, при соприкосновении двух мощных энергий. В течение полутора часов Фрэнсис делает Кушле полный массаж. К концу сеанса целительница наполняется энергией четырехлетней девочки, проснувшейся рождественским утром, — малышке все нипочем и, даже ложась вечером спать, она не станет капризничать. Лицо Фрэнсис горит, ноги пружинят, сердце порхает. Она знает, что сердце не должно так трепетать, ведь она по доброй воле отдала его другому. Но в отличие от пальца с обручальным кольцом, сердце Фрэнсис свободно.
А высоко над терапевтическим центром парит принц Дэвид, охотник. Он ныряет вниз и помечает кирпичи восемнадцатого века — источник лучистой энергии, пробудивший его нож от оцепенения.
Возможно, Кушла чувствует вибрации, исходящие от парящего в небе брата, а, возможно, она знает, что Фрэнсис уже созрела. И решает, что пора. Она оборачивается, открывает глаза, устремляет пристальный взгляд на счастливое лицо, нависшее над ней, и улыбается в бледно-голубые глаза Фрэнсис.
— Потрясающе. Вы великолепны. Когда мне прийти в следующий раз?
Фрэнсис отменяет два тазобедренных сустава, беременность на сносях, хронический радикулит и находит время для Кушлы. На следующей неделе новая пациентка будет приходить каждый день.
Отлично. Полагаю, недели мне хватит.
34
Принц Дэвид беседует с Джонатаном. Это скучно, но необходимо, и хотя он не торопится завершить свою миссию, королевское происхождение и зов крови не позволят Его Императорскому Высочеству напрочь позабыть о сыновнем долге. Слово матери для него закон, хотя и не требующий тотального подчинения. Вооруженный интуицией и генетическим сходством, принц на собственной плоти отпечатал снимки изменчивого облика сестры, но теперь ему необходимо более полное представление о ее тактике. Он знает, что и почему. Но он хочет понять, как. Хочет проникнуть внутрь.
Джонатану есть что порассказать о тактике Кушлы. Ранним вечером мужчины сидят в пабе; ныне Джонатан обходит стороной бары Вест-Энда, они навевают ему воспоминания, а он предпочитает не вдаваться в прошлое. И, конечно, Джонатан никак не ожидал, что какой-то поддатый малый в половине седьмого вечера устроит ему допрос с пристрастием. Паб, каких много в Вест-Энде: обязательные диккенсовские гравюры для заманивания туристов и смелое отклонение от нормы — темно-зеленые обои. В пику обычным темно-красным. У хозяйки есть вкус. Точнее, был бы, не будь хозяйка конгломератом. На самом деле вопросы декора решает группа совладельцев — щупая образцы где-то по ту сторону шоссе М25; конгломерат подбирает для своих многочисленных пабов оригинальные и абсолютно идентичные цвета и мебель. Это ничем не примечательное питейное заведение посещают пожилые туристы из Австралии, молодые завсегдатаи — по пути в более интересное место, да зрелые мужчины, спешащие выпить по паре кружек, прежде чем сесть в пригородный поезд. Или не сесть. Джонатан теперь принадлежит к категории зрелых мужчин.
Дэвид наблюдает за Джонатаном сквозь кружку одинокого посетителя; затем мужчин сплачивает за общим столиком пустой треп. Разговор катится от премьер-лиги к старинному элю, от Роббо к радио, откуда уже опять не далеко до футбола. Принц не склонен пользоваться сестринским притворством, но природного обаяния ему не занимать, и спустя несколько минут, а может быть часов, пьяный Джонатан отхаркивает свое прошлое:
— Сука. Тварь. Гадина. Всю жизнь мне испоганила. Тварь. Сука.
Некоторая нечленораздельность Джонатана, влившего в себя две пинты пива и три порции виски, вызвана как яростью, захлестывающей ему рот, так и алкоголем, что плещется в пустом желудке.
Дэвид пробует задать чуть менее деликатный вопрос:
— Ваша жена?
— Не-а. Секретарша.
В эти четыре слога Джонатан вкладывает бешеную злость другого, более короткого и древнего словца, обильно сдабривая его едкой желчью брошенного мужчины. Дэвид берется за дело: заказывает выпивку, медленно прихлебывает пиво и лениво колупает ногтем струп на сердце Джонатана. В том месте, где когда-то обитала гордость.
— Напортачила с работой? И свалила?
— Она со мной напортачила. И свалила. Ни с того, ни с сего. Кинула, как последнего придурка. А у меня все было на мази. Я любил девушку, мы с ней со школы вместе, потрясающая девчонка, такая милая. Правда. Дико хорошая девчонка. Мы жили в отличной квартирке, и на работе я нормально продвигался, и свадьбу уже назначили, и никаких проблем. А мне просто захотелось… ну, сам понимаешь…— Даже будучи пьяным, воспитанный Джонатан не смог выдавить неджентльменское «сходить на сторону».
— Так она у тебя не первая любовница?
— Любовница? Слишком сильно сказано. Да какая она любовница! У меня никогда и не было любовниц, так, иногда… когда перепьешь… ну там, пообжимаешься, или еще что. Но ничего особенного, правда. Ничего серьезного. Понимаешь, Салли, моя невеста… то есть была невестой… так вот у нас с ней все было… — Джонатан подыскивает слово, находит, улыбкой хвалит себя за интеллектуальное проворство и изрекает единственно точное определение: — …классно.
Дэвид кивает, утонченный, прекрасный и понимающий. Он закуривает новую сигарету и еще медленнее отхлебывает пиво.
Джонатан с упоением развивает тему:
— Мы с Салли были классной парой. Бывало, конечно, что я… ну понятно, да?
— Отклонялся?
— Точно, отклонялся. Но я никогда бы ее не обидел. Я любил ее. Любил. И Салли никогда бы ничего не узнала, а если не знаешь, то и не расстраиваешься, верно?
Вместо ответа принц подносит к губам кружку, увиливая от лжи. Охотничьим навыкам и умению ловко изымать сердца королевская семья научается легко, в отличие от вранья. Даже Кушла не получает удовольствия от трепа. Она всегда честна, всегда говорит правду о той, в чьем обличье она в данный момент выступает.
Приняв молчание за согласие, Джонатан продолжает:
— И ведь у меня в мыслях ничего такого не было! Знаешь, как бывает, я просто подумал: ладно, хрен с ним! Вот девчонка, потрясающая… я о секретарше говорю… балдежная, и мы могли бы немножко оторваться, а к свадьбе я завяжу, и женюсь, и заживу счастливо, так ведь? И никаких обид.
— Значит, ты хотел разделаться с этим романом до свадьбы?
— Послушай… роман, любовница — это слишком серьезные слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24