Он выскочил, спотыкаясь, выбежал на крыльцо, тонко позвал:
- Султан! Ко мне, Султан!
В ответ ветер сильно встряхнул ближайшее дерево, осыпав мальчика градом холодных капель.
...Отняв от лица смятую кепку, мужчина нахлобучил ее на голову, встал, разминая затекшие ноги, тихо выругался, прошагал, прихрамывая, в дальний угол мастерской. Наклонился к груде тряпья, пошарил рукой, выудил бутылку с мутной жидкостью, вставил горлышко в рот и сделал несколько долгих глотков. Отдышавшись, покачал бутылку в руке оставалось меньше половины - тщательно закупорил и сунул назад в тряпье. Принюхался, скривился, сплюнул. Взял один из пустых мешков, сильно встряхнул, подняв облако пыли, вернулся к столу, на котором лежал привязанный, и принялся с отвращением заталкивать его вещи в мешок, бормоча под нос:
- Где раньше глаза-то были? Воняет, как в параше. Серун проклятый.
Быстро, не глядя, он швырнул в мешок комок нижнего белья, носки, рваную белую сорочку с золотыми запонками, темно-серые брюки из тонкого, добротного материала, светло-лиловый шелковый галстук с рельефной вышивкой "Gianfranco Ferre". Ухватил пиджак за ворот, осмотрел внимательно со всех сторон - новый, неизгаженный - чмокнул губами и отложил в сторону. Подумав, опустил мешок на пол, сбросил свой пиджак и натянул чужой, пригладив борта ладонями. Длина подходила вполне, но требовался еще, как минимум, такой же, как у привязанного, живот. Мужчина хмыкнул и поднял блестящую туфлю, поднес близко к лицу, пощупал, изучая швы и неожиданно мягкую кожу, заглянул внутрь. Этикетка была свежей и яркой; туфля пахла не человеческой, как положено, ногой, но чем-то дорогим и парикмахерским. Он взглянул на подошву: полированно-гладкая, с парой мелких незаметных царапин и вытисненной цифрой 41.
- Тока куплено, - процедил с завистью и отвращением.
Примерил туфлю к своему огромному растоптанному сапогу. Вздохнул:
- Не пойдеть слону подковка... - глупо ухмыльнулся и добавил, осклабившись: - А пизде - соломина...
Гыгыкнул и отправил обувь в мешок, а вслед за нею, торопливо содрав с плеч, и пиджак. Завязал мешок, наподдал по нему, широко размахнувшись, ногою, и засмеялся. В этот момент привязанный дернулся и зашевелился, мыча.
Мужчина замер. Голый до пояса, он выглядел беглым каторжником: задубевшая на солнце кожа туго обтягивала крупные кости с сухими узлами волокнистых мышц; живот глубоко запал под вдавленную грудную клетку, зияя черной воронкой круглого пупа; длинные тощие руки свисали вдоль туловища, увенчанные огромными длиннопалыми клешнями с буграми ороговелых мозолей; над выпирающими торчком ключицами ходил вверх-вниз твердый, как камень, волосатый кадык.
Привязанный снова замычал, громче, и заерзал, скользя сплющенным задом по гладкой поверхности стола и вертя головой. Мужчина поскреб щеку и скривил рот.
- Ну, что тебе еще? - спросил почти беззлобно. - Уже поил недавно, чиво тебе еще надо?
Привязанный дергался, выгибая поясницу и с плеском ударяя задницей по металлу. Широко открытые округлившиеся глаза его глядели на мужчину с мольбой и мукой. Живот колыхался из стороны в сторону студенистой белой массой.
- Жрать, небось, захотел? А нету жрать, понял! - мужчина, щерясь с истеричной радостью, показал привязанному кукиш. Ноготь на большом пальце был желт, обломан и грязен. - Может, икорки тебе подать? Этих... рябчиков жареных? Хуй тебе в рот! - он торжествующе потряс кукишем. - Будешь знать, как живут простые люди. Они, бля...
Он, видимо, готовился сказать что-то еще, но тут привязанный страдальчески застонал и, закрыв глаза, резко отвернулся. Из члена его, пенисто журча по ногам, ударила тугая, прозрачная струя. Мужчина ахнул и заметался, не зная, что предпринять, и потрясал кулаками.
Минуя ложбинку между сомкнутыми бедрами, струя разбивалась о левое колено и, брызжа, стекала на стол, а со стола - водопадами - на пол, собираясь в бесформенную лужу.
- Ты... бля... хватит... бля... ты... чиво... ты... хватит... скока ж ты... хватит... ну, кончай... ну, елки ж твои... ох ты... куда ж стока... хватит... текет... елки-палки! - задыхаясь, отчаянно лепетал мужчина, пританцовывая, ахая, размахивая руками и хватаясь за голову. Наконец, струя иссякла. Прозрачные капли мочи застыли на коже; другие капли по-весеннему весело срывались с металлической окантовки стола и звонко ударяли о поверхность прозрачной, с едва заметным желто-зеленым оттенком, лужи, медленно подбиравшейся к сапогам мужчины.
- Уделался, - чуть не плача сказал он и попятился. - Как дитё малое, ишак твою сыктым. Уделался... - повторил горько. - Чиво ж ты раньше не сказал, чудо ты, блядь, в перьях?..
Привязанный лежал теперь неподвижно, не открывая глаз. Лоб его собрался тонкими стрелками густых морщин.
- Ну, что ты наделал, свинья! - мужчина подошел к привязанному и с хрустом отодрал от его рта полосу клейкой ленты. - Ну, есть у тебя совесть, в конце концов, или как?
Привязанный глубоко вдохнул и открыл глаза. Между потемневшими веками стояли слезы.
- Извините... меня.
Мужчина кивнул, широко замахнулся, но не ударил:
- Убить тебя мало, зараза.
- Прошу вас...
- Ладно, прощаю.
Он заглянул в ведро - воды было достаточно. Протопал в дальний угол, принес тряпку, опустил в ведро:
- Щас замывать буду, - смерил привязанного долгим угрюмым взглядом. - И тут у него слуги, понимаешь. Во живут люди!
Вынул тряпку, выжал, расправил, аккуратно накрыл ею лужу. Сплюнул, присел на корточки и принялся, сопя, промокать мочу.
- Послушайте... - тихо донеслось сверху, со стола. - Вы же... разумный человек. Вы... разумный человек.
- Заткнись, - огрызнулся мужчина. - Заткнись, а то опять пасть заклею.
- Послушайте... - зазвучало уже увереннее. Голос привязанного, несмотря на слабость, был мягок и убедительно добр, с покровительственными округлыми нотками. - Вы ни в чем не виноваты, я знаю... Меня похитили совсем другие люди, а вы... ни в чем не виноваты.
Мужчина угрюмо молчал и елозил тряпкой. Несколько капель, сорвавшись со стола, упали ему на руку.
- Блин...
- Вы не били меня, не пытали, - вкрадчиво и ласково продолжал привязанный, заботливо выговаривая каждое слово с нужной, точной интонацией. - Хорошо ко мне относились, давали пить... У вас маленький ребенок... дом, сад... Неужели вы хотите всего этого лишиться ради...
- Заткнись, падла! - рявкнул мужчина, с силой выкручивая тряпку и скрипя зубами.
- Они обманули вас... Обманом втянули в свои игры... Может быть, посулили вам много денег... Но это же... глупо. Вы разумный человек. Трудитесь на земле... от зари до зари. Я ведь сам тоже знаю... что такое трудиться... чего это стоит... как тяжело дается урожай. Подрастает сын... опора, помощник... У вас есть корни... настоящие живые корни... А у них нет ничего, кроме озлобленности... Животной, бессмысленной озлобленности и фанатизма. Они думают, что разрушением...
- Если ты, гад... - задыхаясь, простонал мужчина. - Если ты... еще одно слово... Я тебя... я т-тебя, гад, размажу...
Привязанный осекся и замолчал. Мужчина домыл пол, вытер мокрые руки о штанины. Быстро и косо глянул на привязанного, отвернулся. Достал сигареты, задумался, закурил.
- Мое дело сторожить, вот, - неуверенно произнес, наконец, после долгой паузы, наблюдая, как ночная мошкара атакует со всех сторон гудящую трубку дневного света, стрекоча крыльями. - А судить тебя будет народ. Как народ решит, так и сделает. Дай Бог, чтоб приехали и забрали скорее. Я хоть вздохну спокойно.
- Судит суд, - очень убедительно возразил привязанный, приподняв голову. - А народ - это не террористы и преступники. Я хорошо знаю наш народ... его нужды, заботы... Стране сейчас нужен мир, покой, порядок. А те, кто раскачивает лодку... Они просто не понимают, они заблуждаются... У них ложные идеалы, ложная шкала ценностей... Мы ведь только учимся жить при демократии. Давайте просто... просто поговорим об этом... поспорим...
- Обязательно, - отрезал мужчина и, пружинисто поднявшись, залепил ему рот скотчем.
Отошел в тень, прочь от света лампы, поводил красными, осоловевшими глазами, отправился за бутылкой, припал к горлышку, долго пил и отдувался. Он уже нетвердо стоял на ногах, пошатываясь и держа равновесие разведенными в стороны руками. Мастерскую медленно наполнял густой аммиачный смрад, смешиваясь с зависшим в воздухе слоями, уплотнившимся табачным дымом. Мужчина долго молчал и все прихлебывал из захватанной бутылки, меряя мастерскую длинными зыбкими шагами. Вдруг замер, пораженный внезапной жуткой мыслью:
- Расстреляют, как пить дать. Это дважды два.
И снова заходил взад-вперед, уже быстрее, гулко стуча стоптанными каблуками сапог и приговаривая что-то неразборчиво себе под нос. Наконец, остановился у стола, внимательно глядя на привязанного, и процедил:
- Если мне каюк, то и ты жить не будешь, понял!
...Мальчик долго колотил в стальную дверь, но никто не открывал. Ветер, гнавший страшные корявые облака, внезапно стих, и тотчас на смену им из-за леса навалилась брюхом на хутор груда разбухших черных туч, змеившихся изнутри голубыми фотовспышками молний. Раскатисто громыхнуло - мальчик в ужасе присел на корточки, закрывая голову руками, - а затем ударил в землю сплошной стеною ливень. Потоки с гулом разбивались о крышу мастерской; трещал и опасно щелкал неплотно подогнанный шифер; старые деревья прогибались чуть не до самой земли; грудой сыпались яблоки. Забившись под узкий карниз, уже насквозь мокрый, мальчик дрожал и плакал, но вода смывала слезы, и плач терял смысл. Прошел, может быть, час. Ливень и не думал прекращаться; мальчика тряс озноб; пушечные раскаты грома с каждым разом становились все сильнее и жутче, словно кто-то ударял в твердое небо гигантским таранным бревном, стараясь сокрушить весь мир. Оглушенный, мокрый до костей насквозь, мальчик глотал холодную воду и скулил, как щенок.
Терпеливо дождавшись последней капли, мужчина аккуратно поставил бутылку у порога и, проворчав "задохнуться можно", сдвинул со скрипом засов и толчком распахнул дверь. В мастерскую ворвался отрезвляюще свежий влажный воздух, растворяя ядовитую вонь. Мужчина пошатнулся, как от сильного толчка, ухватился руками за косяк.
- Ливануло, - сказал мечтательно и ступил за порог, подставив тело жгучим, бурлящим струям.
- Папк, - еле слышно, полувздохом раздалось из-за спины.
- Га? - мужчина дернулся и, резко обернувшись, увидел мальчика. Сынок? Ты эта... ты чего эта тут опять?
Мгновенно придя в себя, он схватил мальчика легко, как куклу, и вместе с ним бросился назад в мастерскую, бормоча скороговоркой на ходу:
- Ты ж... Хосподи... мокрющий весь, хоть выкручивай... Чиво ж ты эта... вот балда ивановна... под дождем-то засел... Захвораешь... куда ж... тут же ж такое дело...
Оставив ребенка, он заметался скачками, спотыкаясь и путаясь в собственных ногах. Вдруг, хлопнув себя по лбу, подбежал к мальчику:
- Скидавай все!
Мальчик послушно стянул через голову майку, спустил шорты и трусы, вынул ноги из кроссовок. Он был прозрачно-тоненький, как цыпленок, с узкой костью - в отца; посиневшую кожу сплошь покрывали крупные пупырышки озноба. Освободившись от одежды, мальчик снова заплакал.
Мужчина осовело поводил взглядом по мастерской, топчась на месте:
- Где ж ты делся, зараза... тока здесь был... куды ж я его...
Потом что-то придумал, разыскал под одним из верстаков мешок с одеждой привязанного, распутал, трясясь и ругаясь, тугой узел веревки, вытряхнул содержимое на пол.
- Щас... погодь... щас переоденем тебя.
Отделил от кучи тряпья пиджак, скупо улыбнулся:
- Во! Самое оно. Хоть польза будет. Залазий.
Мальчик неуверенно прошлепал босыми ногами к пиджаку и утонул в нем. Мужчина стянул с головы кепку и принялся протирать белобрысый ежик ребенка. Впервые за всю ночь лицо его прояснилось: сквозь кору слепой тоски засветилось теплое и даже нежное, непривычное для заскорузлых мышц, сведенных судорогой недосыпа и страха. Кое-как, наскоро просушив волосы, он взял мальчика на руки и бережно отнес в дальний угол, к мешкам. Усадил, укутал, нахлобучил ему кепку, сам плюхнулся рядом:
- Ну, рассказывай, боец.
- Чиво? - мальчик хлюпнул носом и прижался к теплому отцовскому боку.
- Как жисть молодая. Почему не спим. Почему тельник мокрый. Все давай, докладывай старшине как есть.
- Там бабахает, как на войне, - жалобно сказал мальчик, кутаясь в пиджак и дробно стуча зубами.
- А ты, значит, солдат, войны испугался, да? Струсил - и с поля боя дёру, - мужчина неловко потрепал его по пшенично-желтому ежику. - А в уставе как сказано? Как я тебя учил? Трус - последний человек. Повтори.
- Трус... последний... человек... - счастливо повторил мальчик, и на щеках его, сквозь синеву, начал проступать румянец. -Я не трус. Правда, папк?
- А кто? - мужчина требовательно сощурил глаз.
- Я мувык, - мальчик выпростал из пиджака тонкие ручонки и обхватил отцовский костистый торс.
Мужчина вздохнул, и гримаса подступающего плача смяла его лицо. Громко цыкнув, он прихлопнул быструю горячую слезу на щеке:
- Ну, тогда другое дело... Ты, сынок, эта... никогда не забывай, кто ты есть, понял? Мужик ты... русский человек... Батя твой всю жизнь работал... вкалывал честно... Копейки чужой не взял никогда... И ты тоже... смотри... Оно, знаешь, всякое бывает... как повернется... А ты все одно мужиком расти... Сильным будь... Гляди, чиво у нас есть с тобой.
Он запустил руку в тряпки и вытащил старое охотничье ружье с исцарапанным прикладом и двумя воронеными суровыми стволами. Любовно погладил кончиками пальцев прохладный гладкий металл, заглянул в прицел, усмехнулся:
- Во какая артиллерия.
- Ух ты-ы! - мальчик просиял. - Настоящая?
- Не, баба Маня из теста спекла, - он залихватски переломил ружье о колено, вынул заряды и опустил в карман штанов. - На, подержи, солдат.
Мальчик встал, волоча за собой по полу пиджак, с трудом ухватил тяжелое ружье, радостно прижал к груди:
- Пу-у... пу-у... ты-ды! ты-ды! ты-ды-ды!
- Э-ээ, не так, - осклабился мужчина и взвел курки. - Несерьезно. Палец сюда клади... ага... аккуратненько... бах! - раздался неожиданно громкий металлический щелчок - привязанный дернулся и открыл глаза. Тэ-э-экс... теперь давай прямо в бошку ему целься... из подствольничка... готов? Ба-бах! - воскликнул мужчина и рассмеялся вместе с мальчиком.
Привязанный часто моргал и тряс головой, мыча. Мальчик разглядывал его с тревожным любопытством.
- Папк, а кто этот дядька толстый? - наконец, спросил он.
- Кто, кто... - мужчина по-хозяйски взял ружье, загнал патроны в стволы и, наклонившись, сунул оружие под мешок. - Никто.
- А как его зовут?
- Никак не зовут. Теперь уже никак.
- А чиво он тут лежит?
- Дочивокаешься у меня! - ощерился мужчина. - До ремня дочивокаешься.
Мальчик примолк и запустил в нос палец, насупившись от обиды.
Снова, вспоров длинную бессмысленную паузу, зазвонил телефон. Мужчина выхватил из кармана трубку, коротко глянул на мальчика и быстрыми шагами, подпрыгивая, выскочил под дождь.
...Оставшись один, мальчик вдруг обнаружил, что успокоился и согрелся. Мастерская, воняющая мочой и табаком, с безымянным человеком, привязанным проволокой к железному столу, с невесть откуда взявшимся ружьем, спрятанным под пыльными мешками, казалась надежнее, роднее и уютнее собственной кровати, где остался спать глупый китайский медведь. Побродив между верстаками, погладив опасливо токарный станок - на пальцах осталась липкая серая пыль, - поковыряв сложные крепления синих и алых лыж, он остановился случайно у географической карты, напрягся и сморщил нос, пытаясь разгадать смысл загадочной картинки.
Обрызганный точками мушиного помета, прямоугольный лист бумаги был расчерчен прямыми и ломаными линиями, испещрен мелкими надписями и разноцветными пятнами. Самым большим - бледно-розовым - пятном была фигура, напоминавшая корову или свинью. Мальчик легко различил передние и задние ноги, задницу, хвост и маленькую головку, упиравшуюся в верхний обрез листа. Непонятное животное занимало слишком много места: оно навалилось и почти раздавило тяжелым, отвисшим брюхом кого-то песочно-желтого, выпяченной грудью выпихивало с листа кучу мелких разноцветных существ, сгрудившихся у самого края, а хвост поджало - размахивать им не выходило никак. Корова, поразмыслив, решил мальчик. Розовая коровка.
Присмотревшись, он увидел на ее теле четыре крупные, жирные буквы и прочел, запинаясь:
- Сы... Сы... Сы... Ры.
Странное слово, слабо похожее на сыр, не походило ни на что больше, и мальчик оставил его, занявшись другими словами.
- Мэ... о... сы... кэ... ва... Мэ-ос-ква... Москва! - удивился он, глядя на красный кружок, расположенный примерно там, где у коровы должно быть сердце, и обрадованно повторил: - Москва!
Чуть повыше стоял еще один кружок, поменьше, но букв было столько, что справиться с ними не удалось ни с первого, ни со второго, ни с пятого раза:
- Лэ... е... ени... ныг... нгы... ны-гра...
Мальчик махнул рукой:
1 2 3 4 5
- Султан! Ко мне, Султан!
В ответ ветер сильно встряхнул ближайшее дерево, осыпав мальчика градом холодных капель.
...Отняв от лица смятую кепку, мужчина нахлобучил ее на голову, встал, разминая затекшие ноги, тихо выругался, прошагал, прихрамывая, в дальний угол мастерской. Наклонился к груде тряпья, пошарил рукой, выудил бутылку с мутной жидкостью, вставил горлышко в рот и сделал несколько долгих глотков. Отдышавшись, покачал бутылку в руке оставалось меньше половины - тщательно закупорил и сунул назад в тряпье. Принюхался, скривился, сплюнул. Взял один из пустых мешков, сильно встряхнул, подняв облако пыли, вернулся к столу, на котором лежал привязанный, и принялся с отвращением заталкивать его вещи в мешок, бормоча под нос:
- Где раньше глаза-то были? Воняет, как в параше. Серун проклятый.
Быстро, не глядя, он швырнул в мешок комок нижнего белья, носки, рваную белую сорочку с золотыми запонками, темно-серые брюки из тонкого, добротного материала, светло-лиловый шелковый галстук с рельефной вышивкой "Gianfranco Ferre". Ухватил пиджак за ворот, осмотрел внимательно со всех сторон - новый, неизгаженный - чмокнул губами и отложил в сторону. Подумав, опустил мешок на пол, сбросил свой пиджак и натянул чужой, пригладив борта ладонями. Длина подходила вполне, но требовался еще, как минимум, такой же, как у привязанного, живот. Мужчина хмыкнул и поднял блестящую туфлю, поднес близко к лицу, пощупал, изучая швы и неожиданно мягкую кожу, заглянул внутрь. Этикетка была свежей и яркой; туфля пахла не человеческой, как положено, ногой, но чем-то дорогим и парикмахерским. Он взглянул на подошву: полированно-гладкая, с парой мелких незаметных царапин и вытисненной цифрой 41.
- Тока куплено, - процедил с завистью и отвращением.
Примерил туфлю к своему огромному растоптанному сапогу. Вздохнул:
- Не пойдеть слону подковка... - глупо ухмыльнулся и добавил, осклабившись: - А пизде - соломина...
Гыгыкнул и отправил обувь в мешок, а вслед за нею, торопливо содрав с плеч, и пиджак. Завязал мешок, наподдал по нему, широко размахнувшись, ногою, и засмеялся. В этот момент привязанный дернулся и зашевелился, мыча.
Мужчина замер. Голый до пояса, он выглядел беглым каторжником: задубевшая на солнце кожа туго обтягивала крупные кости с сухими узлами волокнистых мышц; живот глубоко запал под вдавленную грудную клетку, зияя черной воронкой круглого пупа; длинные тощие руки свисали вдоль туловища, увенчанные огромными длиннопалыми клешнями с буграми ороговелых мозолей; над выпирающими торчком ключицами ходил вверх-вниз твердый, как камень, волосатый кадык.
Привязанный снова замычал, громче, и заерзал, скользя сплющенным задом по гладкой поверхности стола и вертя головой. Мужчина поскреб щеку и скривил рот.
- Ну, что тебе еще? - спросил почти беззлобно. - Уже поил недавно, чиво тебе еще надо?
Привязанный дергался, выгибая поясницу и с плеском ударяя задницей по металлу. Широко открытые округлившиеся глаза его глядели на мужчину с мольбой и мукой. Живот колыхался из стороны в сторону студенистой белой массой.
- Жрать, небось, захотел? А нету жрать, понял! - мужчина, щерясь с истеричной радостью, показал привязанному кукиш. Ноготь на большом пальце был желт, обломан и грязен. - Может, икорки тебе подать? Этих... рябчиков жареных? Хуй тебе в рот! - он торжествующе потряс кукишем. - Будешь знать, как живут простые люди. Они, бля...
Он, видимо, готовился сказать что-то еще, но тут привязанный страдальчески застонал и, закрыв глаза, резко отвернулся. Из члена его, пенисто журча по ногам, ударила тугая, прозрачная струя. Мужчина ахнул и заметался, не зная, что предпринять, и потрясал кулаками.
Минуя ложбинку между сомкнутыми бедрами, струя разбивалась о левое колено и, брызжа, стекала на стол, а со стола - водопадами - на пол, собираясь в бесформенную лужу.
- Ты... бля... хватит... бля... ты... чиво... ты... хватит... скока ж ты... хватит... ну, кончай... ну, елки ж твои... ох ты... куда ж стока... хватит... текет... елки-палки! - задыхаясь, отчаянно лепетал мужчина, пританцовывая, ахая, размахивая руками и хватаясь за голову. Наконец, струя иссякла. Прозрачные капли мочи застыли на коже; другие капли по-весеннему весело срывались с металлической окантовки стола и звонко ударяли о поверхность прозрачной, с едва заметным желто-зеленым оттенком, лужи, медленно подбиравшейся к сапогам мужчины.
- Уделался, - чуть не плача сказал он и попятился. - Как дитё малое, ишак твою сыктым. Уделался... - повторил горько. - Чиво ж ты раньше не сказал, чудо ты, блядь, в перьях?..
Привязанный лежал теперь неподвижно, не открывая глаз. Лоб его собрался тонкими стрелками густых морщин.
- Ну, что ты наделал, свинья! - мужчина подошел к привязанному и с хрустом отодрал от его рта полосу клейкой ленты. - Ну, есть у тебя совесть, в конце концов, или как?
Привязанный глубоко вдохнул и открыл глаза. Между потемневшими веками стояли слезы.
- Извините... меня.
Мужчина кивнул, широко замахнулся, но не ударил:
- Убить тебя мало, зараза.
- Прошу вас...
- Ладно, прощаю.
Он заглянул в ведро - воды было достаточно. Протопал в дальний угол, принес тряпку, опустил в ведро:
- Щас замывать буду, - смерил привязанного долгим угрюмым взглядом. - И тут у него слуги, понимаешь. Во живут люди!
Вынул тряпку, выжал, расправил, аккуратно накрыл ею лужу. Сплюнул, присел на корточки и принялся, сопя, промокать мочу.
- Послушайте... - тихо донеслось сверху, со стола. - Вы же... разумный человек. Вы... разумный человек.
- Заткнись, - огрызнулся мужчина. - Заткнись, а то опять пасть заклею.
- Послушайте... - зазвучало уже увереннее. Голос привязанного, несмотря на слабость, был мягок и убедительно добр, с покровительственными округлыми нотками. - Вы ни в чем не виноваты, я знаю... Меня похитили совсем другие люди, а вы... ни в чем не виноваты.
Мужчина угрюмо молчал и елозил тряпкой. Несколько капель, сорвавшись со стола, упали ему на руку.
- Блин...
- Вы не били меня, не пытали, - вкрадчиво и ласково продолжал привязанный, заботливо выговаривая каждое слово с нужной, точной интонацией. - Хорошо ко мне относились, давали пить... У вас маленький ребенок... дом, сад... Неужели вы хотите всего этого лишиться ради...
- Заткнись, падла! - рявкнул мужчина, с силой выкручивая тряпку и скрипя зубами.
- Они обманули вас... Обманом втянули в свои игры... Может быть, посулили вам много денег... Но это же... глупо. Вы разумный человек. Трудитесь на земле... от зари до зари. Я ведь сам тоже знаю... что такое трудиться... чего это стоит... как тяжело дается урожай. Подрастает сын... опора, помощник... У вас есть корни... настоящие живые корни... А у них нет ничего, кроме озлобленности... Животной, бессмысленной озлобленности и фанатизма. Они думают, что разрушением...
- Если ты, гад... - задыхаясь, простонал мужчина. - Если ты... еще одно слово... Я тебя... я т-тебя, гад, размажу...
Привязанный осекся и замолчал. Мужчина домыл пол, вытер мокрые руки о штанины. Быстро и косо глянул на привязанного, отвернулся. Достал сигареты, задумался, закурил.
- Мое дело сторожить, вот, - неуверенно произнес, наконец, после долгой паузы, наблюдая, как ночная мошкара атакует со всех сторон гудящую трубку дневного света, стрекоча крыльями. - А судить тебя будет народ. Как народ решит, так и сделает. Дай Бог, чтоб приехали и забрали скорее. Я хоть вздохну спокойно.
- Судит суд, - очень убедительно возразил привязанный, приподняв голову. - А народ - это не террористы и преступники. Я хорошо знаю наш народ... его нужды, заботы... Стране сейчас нужен мир, покой, порядок. А те, кто раскачивает лодку... Они просто не понимают, они заблуждаются... У них ложные идеалы, ложная шкала ценностей... Мы ведь только учимся жить при демократии. Давайте просто... просто поговорим об этом... поспорим...
- Обязательно, - отрезал мужчина и, пружинисто поднявшись, залепил ему рот скотчем.
Отошел в тень, прочь от света лампы, поводил красными, осоловевшими глазами, отправился за бутылкой, припал к горлышку, долго пил и отдувался. Он уже нетвердо стоял на ногах, пошатываясь и держа равновесие разведенными в стороны руками. Мастерскую медленно наполнял густой аммиачный смрад, смешиваясь с зависшим в воздухе слоями, уплотнившимся табачным дымом. Мужчина долго молчал и все прихлебывал из захватанной бутылки, меряя мастерскую длинными зыбкими шагами. Вдруг замер, пораженный внезапной жуткой мыслью:
- Расстреляют, как пить дать. Это дважды два.
И снова заходил взад-вперед, уже быстрее, гулко стуча стоптанными каблуками сапог и приговаривая что-то неразборчиво себе под нос. Наконец, остановился у стола, внимательно глядя на привязанного, и процедил:
- Если мне каюк, то и ты жить не будешь, понял!
...Мальчик долго колотил в стальную дверь, но никто не открывал. Ветер, гнавший страшные корявые облака, внезапно стих, и тотчас на смену им из-за леса навалилась брюхом на хутор груда разбухших черных туч, змеившихся изнутри голубыми фотовспышками молний. Раскатисто громыхнуло - мальчик в ужасе присел на корточки, закрывая голову руками, - а затем ударил в землю сплошной стеною ливень. Потоки с гулом разбивались о крышу мастерской; трещал и опасно щелкал неплотно подогнанный шифер; старые деревья прогибались чуть не до самой земли; грудой сыпались яблоки. Забившись под узкий карниз, уже насквозь мокрый, мальчик дрожал и плакал, но вода смывала слезы, и плач терял смысл. Прошел, может быть, час. Ливень и не думал прекращаться; мальчика тряс озноб; пушечные раскаты грома с каждым разом становились все сильнее и жутче, словно кто-то ударял в твердое небо гигантским таранным бревном, стараясь сокрушить весь мир. Оглушенный, мокрый до костей насквозь, мальчик глотал холодную воду и скулил, как щенок.
Терпеливо дождавшись последней капли, мужчина аккуратно поставил бутылку у порога и, проворчав "задохнуться можно", сдвинул со скрипом засов и толчком распахнул дверь. В мастерскую ворвался отрезвляюще свежий влажный воздух, растворяя ядовитую вонь. Мужчина пошатнулся, как от сильного толчка, ухватился руками за косяк.
- Ливануло, - сказал мечтательно и ступил за порог, подставив тело жгучим, бурлящим струям.
- Папк, - еле слышно, полувздохом раздалось из-за спины.
- Га? - мужчина дернулся и, резко обернувшись, увидел мальчика. Сынок? Ты эта... ты чего эта тут опять?
Мгновенно придя в себя, он схватил мальчика легко, как куклу, и вместе с ним бросился назад в мастерскую, бормоча скороговоркой на ходу:
- Ты ж... Хосподи... мокрющий весь, хоть выкручивай... Чиво ж ты эта... вот балда ивановна... под дождем-то засел... Захвораешь... куда ж... тут же ж такое дело...
Оставив ребенка, он заметался скачками, спотыкаясь и путаясь в собственных ногах. Вдруг, хлопнув себя по лбу, подбежал к мальчику:
- Скидавай все!
Мальчик послушно стянул через голову майку, спустил шорты и трусы, вынул ноги из кроссовок. Он был прозрачно-тоненький, как цыпленок, с узкой костью - в отца; посиневшую кожу сплошь покрывали крупные пупырышки озноба. Освободившись от одежды, мальчик снова заплакал.
Мужчина осовело поводил взглядом по мастерской, топчась на месте:
- Где ж ты делся, зараза... тока здесь был... куды ж я его...
Потом что-то придумал, разыскал под одним из верстаков мешок с одеждой привязанного, распутал, трясясь и ругаясь, тугой узел веревки, вытряхнул содержимое на пол.
- Щас... погодь... щас переоденем тебя.
Отделил от кучи тряпья пиджак, скупо улыбнулся:
- Во! Самое оно. Хоть польза будет. Залазий.
Мальчик неуверенно прошлепал босыми ногами к пиджаку и утонул в нем. Мужчина стянул с головы кепку и принялся протирать белобрысый ежик ребенка. Впервые за всю ночь лицо его прояснилось: сквозь кору слепой тоски засветилось теплое и даже нежное, непривычное для заскорузлых мышц, сведенных судорогой недосыпа и страха. Кое-как, наскоро просушив волосы, он взял мальчика на руки и бережно отнес в дальний угол, к мешкам. Усадил, укутал, нахлобучил ему кепку, сам плюхнулся рядом:
- Ну, рассказывай, боец.
- Чиво? - мальчик хлюпнул носом и прижался к теплому отцовскому боку.
- Как жисть молодая. Почему не спим. Почему тельник мокрый. Все давай, докладывай старшине как есть.
- Там бабахает, как на войне, - жалобно сказал мальчик, кутаясь в пиджак и дробно стуча зубами.
- А ты, значит, солдат, войны испугался, да? Струсил - и с поля боя дёру, - мужчина неловко потрепал его по пшенично-желтому ежику. - А в уставе как сказано? Как я тебя учил? Трус - последний человек. Повтори.
- Трус... последний... человек... - счастливо повторил мальчик, и на щеках его, сквозь синеву, начал проступать румянец. -Я не трус. Правда, папк?
- А кто? - мужчина требовательно сощурил глаз.
- Я мувык, - мальчик выпростал из пиджака тонкие ручонки и обхватил отцовский костистый торс.
Мужчина вздохнул, и гримаса подступающего плача смяла его лицо. Громко цыкнув, он прихлопнул быструю горячую слезу на щеке:
- Ну, тогда другое дело... Ты, сынок, эта... никогда не забывай, кто ты есть, понял? Мужик ты... русский человек... Батя твой всю жизнь работал... вкалывал честно... Копейки чужой не взял никогда... И ты тоже... смотри... Оно, знаешь, всякое бывает... как повернется... А ты все одно мужиком расти... Сильным будь... Гляди, чиво у нас есть с тобой.
Он запустил руку в тряпки и вытащил старое охотничье ружье с исцарапанным прикладом и двумя воронеными суровыми стволами. Любовно погладил кончиками пальцев прохладный гладкий металл, заглянул в прицел, усмехнулся:
- Во какая артиллерия.
- Ух ты-ы! - мальчик просиял. - Настоящая?
- Не, баба Маня из теста спекла, - он залихватски переломил ружье о колено, вынул заряды и опустил в карман штанов. - На, подержи, солдат.
Мальчик встал, волоча за собой по полу пиджак, с трудом ухватил тяжелое ружье, радостно прижал к груди:
- Пу-у... пу-у... ты-ды! ты-ды! ты-ды-ды!
- Э-ээ, не так, - осклабился мужчина и взвел курки. - Несерьезно. Палец сюда клади... ага... аккуратненько... бах! - раздался неожиданно громкий металлический щелчок - привязанный дернулся и открыл глаза. Тэ-э-экс... теперь давай прямо в бошку ему целься... из подствольничка... готов? Ба-бах! - воскликнул мужчина и рассмеялся вместе с мальчиком.
Привязанный часто моргал и тряс головой, мыча. Мальчик разглядывал его с тревожным любопытством.
- Папк, а кто этот дядька толстый? - наконец, спросил он.
- Кто, кто... - мужчина по-хозяйски взял ружье, загнал патроны в стволы и, наклонившись, сунул оружие под мешок. - Никто.
- А как его зовут?
- Никак не зовут. Теперь уже никак.
- А чиво он тут лежит?
- Дочивокаешься у меня! - ощерился мужчина. - До ремня дочивокаешься.
Мальчик примолк и запустил в нос палец, насупившись от обиды.
Снова, вспоров длинную бессмысленную паузу, зазвонил телефон. Мужчина выхватил из кармана трубку, коротко глянул на мальчика и быстрыми шагами, подпрыгивая, выскочил под дождь.
...Оставшись один, мальчик вдруг обнаружил, что успокоился и согрелся. Мастерская, воняющая мочой и табаком, с безымянным человеком, привязанным проволокой к железному столу, с невесть откуда взявшимся ружьем, спрятанным под пыльными мешками, казалась надежнее, роднее и уютнее собственной кровати, где остался спать глупый китайский медведь. Побродив между верстаками, погладив опасливо токарный станок - на пальцах осталась липкая серая пыль, - поковыряв сложные крепления синих и алых лыж, он остановился случайно у географической карты, напрягся и сморщил нос, пытаясь разгадать смысл загадочной картинки.
Обрызганный точками мушиного помета, прямоугольный лист бумаги был расчерчен прямыми и ломаными линиями, испещрен мелкими надписями и разноцветными пятнами. Самым большим - бледно-розовым - пятном была фигура, напоминавшая корову или свинью. Мальчик легко различил передние и задние ноги, задницу, хвост и маленькую головку, упиравшуюся в верхний обрез листа. Непонятное животное занимало слишком много места: оно навалилось и почти раздавило тяжелым, отвисшим брюхом кого-то песочно-желтого, выпяченной грудью выпихивало с листа кучу мелких разноцветных существ, сгрудившихся у самого края, а хвост поджало - размахивать им не выходило никак. Корова, поразмыслив, решил мальчик. Розовая коровка.
Присмотревшись, он увидел на ее теле четыре крупные, жирные буквы и прочел, запинаясь:
- Сы... Сы... Сы... Ры.
Странное слово, слабо похожее на сыр, не походило ни на что больше, и мальчик оставил его, занявшись другими словами.
- Мэ... о... сы... кэ... ва... Мэ-ос-ква... Москва! - удивился он, глядя на красный кружок, расположенный примерно там, где у коровы должно быть сердце, и обрадованно повторил: - Москва!
Чуть повыше стоял еще один кружок, поменьше, но букв было столько, что справиться с ними не удалось ни с первого, ни со второго, ни с пятого раза:
- Лэ... е... ени... ныг... нгы... ны-гра...
Мальчик махнул рукой:
1 2 3 4 5