Между тем позолоченный заходящим солнцем туман становился все бледнее и бледнее; луна уже озарила пальмовые рощи зыбким матовым светом, а один всадник так и не показывался на пустынном горизонте.
— Лошадь дона Рафаэля должна быть гнедой масти, — сказала Гертруда, снова прерывая свою жаркую молитву. — Капитан знает, как я люблю эту лошадь, его боевого коня, служившего ему в битвах с индейцами.
— Успокойся, дорогая девочка, — попыталась ее утешить Марианита, — дон Рафаэль будет вовремя предупрежден и остановится на эту ночь где-нибудь поблизости.
— Ты ошибаешься, — отвечала Гертруда, печально качая головой. — Я лучше знаю этого храбреца, он не обратит внимания на опасность.
Внезапно послышался глухой отдаленный гул бушующей воды, сливавшийся с отчаянным звоном колокола. В то же время над равниной показался сначала бледный, потом красноватый и, наконец, ярко-красный свет, озаривший верхушки пальм. По приказанию дона Сильвы на соседних холмах и террасах были зажжены огромные костры, которые должны были служить ориентирами для заблудившихся путников.
Прошло несколько долгих, томительных минут. Луна медленно поднималась по небесному своду, а отдаленный гул становился все сильнее и сильнее и скоро сделался похожим на раскаты грома. Еще несколько минут, и громадные массы воды должны были запениться у подошвы террасы, на которой находилась гасиенда.
Вдруг из уст Марианиты, все еще старавшейся проникнуть взором в темную даль равнины, вырвался крик ужаса.
— Горе! Горе! — воскликнула она. — Я вижу двух всадников! Дай Бог, чтобы это были только тени! Но нет… тени становятся яснее… Матерь Божия! Это в самом деле два всадника… они несутся, как ветер… но как бы быстро они ни мчались, они опоздают!
Громкий крик ужаса раздался на террасе, где находились господин и слуги. Отчаянная борьба двух человек с ужасающею массою воды, волны которой уже виднелись вдали, представляла в самом деле потрясающее зрелище.
Марианита, сжигаемая тем любопытством, которое часто заставляет нас против воли смотреть на ужасное зрелище, не могла оторвать глаз от равнины.
— У обоих всадников лошади черные, как ночь, — дрожащим голосом сказала она сестре, которая в тоске склонилась головой с ногам статуи, — один небольшого роста, одет в платье погонщика мулов; это не может быть дон Рафаэль.
— Другой! Узнаешь ли ты другого? — спросила Гертруда едва слышным голосом.
Марианита молчала в течение нескольких мгновений.
— Другой, — отвечала она наконец, — головой выше первого; теперь он наклонился к шее своего коня; я не вижу его лица… О небо! — воскликнула она вдруг и продолжала все тише и тише: — Это… я узнаю его… это дон Рафаэль!
Другой, еще более сильный крик был ответом на слова Марианиты; донья Гертруда бросилась к окну, но, не добежав, упала почти без чувств.
— Я не вижу их больше, — прошептала Марианита, — волны закрыли коней и всадников. — Потом она вскрикнула: — Ах! вот они показались опять! О небо! Только один, высокий, сидит на лошади. Он наклоняется, хватает другого за платье… положил его на свою лошадь… Но — увы! — древесный ствол крутясь несется на них; он погубит коня и всадника.
На дворе раздались радостные крики, Гертруда подняла голову и вопросительно взглянула на плачущую сестру. Снова послышался радостный возглас, горничная вбежала в комнату, восклицая: «Слава Богу! Они спасены!» Тогда чувство невыразимой радости возвратило Гертруде полное сознание.
Не произнося ни слова, обе сестры долго стояли обнявшись.
…Но что же сталось с Корнелио, который, ничего не подозревая, спал в своем гамаке? Мы знаем, что Косталь обещал отправиться за оставленным студентом и, если только найдет его в живых, привести его в Лас-Пальмас; но отправиться на поиски можно было только на следующее утро, так как наводнение скоро должно было достигнуть того места, где капитан расстался со студентом.
Хотя, таким образом, индеец имел мало шансов спасти юношу, но все-таки он не забыл своего обещания и решился с восходом солнца отправиться на поиски. Ночь он провел вместе с негром на вершине холма Сиерро-де-ла Меза, куда они без особого труда перетащили легкую пирогу.
Несколько кусков высушенного на солнце мяса послужили им ужином, после которого эти дети природы растянулись на земле и в приятном сознании своей безопасности уснули, убаюканные шумом приближающегося наводнения.
Они спали так крепко, что шум воды, затопившей равнину, не разбудил их. Сон Брута был беспокоен, его мучили какие-то кошмарные сновидения, и время от времени он метался, думая, что слышит рев тигров, которые так напугали его сегодня.
Проснувшись, он действительно увидел у подошвы холма свирепую семью тигров. Почуяв людей, укрывшихся на безопасной вершине, ягуары испустили хриплый рев, но, напуганные преследовавшею их водою, от которой их могло спасти только быстрое бегство, огромными прыжками поспешили дальше и скоро исчезли из виду.
Пока негр и индеец спят, посмотрим, что происходит с доном Корнелио.
Бедняга разом очнулся от своего сладкого сна, внезапно почувствовав сильный холод, и увидел, что висит над бушующими волнами, почти достигающими до гамака. Он вскрикнул от ужаса, и в ответ на его крик послышалось глухое ворчание и пронзительное шипение, выходившие, по-видимому, из вершин обоих тамариндов.
Корнелио с ужасом осмотрелся вокруг, — повсюду виднелись только пенящиеся волны неизмеримого моря. Теперь ему стало понятно все — и бегство жителей, и эти челноки, привешенные на верхушках деревьев. Что с ним теперь будет? Он едва умел плавать, но если бы даже он и мог поспорить в этом искусстве с ловцами жемчужных раковин, — все равно это искусство не могло бы ему помочь в этой ситуации.
Огненные глаза, блеснувшие в вершине дерева подобно раскаленным угольям, объяснили ему причину глухого ворчания, которое он только что слышал; несколько диких животных, без сомнения ягуаров, укрылись от наводнения в развесистой кроне тамаринда.
Не станем описывать мучительные часы этой жуткой для бедного студента ночи; скажем только, что он с невыразимой тоской ожидал наступления дня, но, к несчастью, наступившее наконец утро наполнило его новым ужасом: при его свете он действительно увидел на верхушке одного из тамариндов целую семью тигров: самца, самку и двух тигрят, тогда как по ветвям другого ползали отвратительные змеи. Внизу бушевала водная стихия, и в ее мутных волнах носились вырванные с корнем деревья, плавали испуганные лани, над которыми с пронзительными криками летали хищные птицы.
Куда ни взгляни — везде зрелище опустошения и смерти. Порою свирепый инстинкт голодных зверей при виде добычи, находившейся почти в их лапах, боролся в них со страхом; но страх одерживал верх, и Корнелио видел, как их глаза снова закрывались, как будто они хотели отогнать от себя соблазнительную мысль растерзать его.
Несколько часов протекли таким образом, наконец студенту послышались какие-то странные, незнакомые звуки. Они были то громки и ясны, как звуки военной трубы, то глухи, как рычание находившихся по соседству ягуаров.
Затем увидел он вдали маленький челнок, в котором сидели двое людей. То были индеец и негр. Время от времени один из них, индеец, очевидно, привыкший к такому опасному плаванию, бросал весло и подносил к губам морскую раковину, дикие звуки которой должны были вызвать богиню вод. Погруженные в это странное занятие, ни Косталь, ни Брут не заметили студента, который не смел и шевельнуться в своем гамаке. Наконец его крик достиг их слуха.
— Ты слышал, Косталь? — спросил негр.
— Да, как будто кто-то крикнул, наверное, тот бедолага, которого мы ищем. Но где же он? — прибавил индеец. — Я вижу только гамак, подвешенный между двух тамариндов… Э, клянусь душою моего отца, он там!
Индеец разразился громким хохотом, который, впрочем, показался студенту небесной музыкой. Без сомнения, его увидели, за что он горячо возблагодарил небо.
Брут разделял веселость своего товарища, как вдруг музыка совершенно другого рода разом положила конец его веселью.
— Неужто эти проклятые звери повсюду? — испуганно воскликнул он, услышав концерт четырех ягуаров, находившихся над головою студента, крик которого обозлил голодных хищников.
Косталь тотчас же понял всю опасность положения студента и направил челнок к тамариндам; несколько ударов веслами приблизили его к деревьям, в вершине которых его зоркие глаза, несмотря на густую листву, тотчас же заметили четвероногих неприятелей.
В то же время и негр увидел ягуаров и змею и, думая только о своей безопасности, воскликнул жалобным тоном:
— Косталь! Если это вчерашние тигры, как я заключаю по мяуканью тигрят, то подумай, как они должны сердиться на нас!
— А ты полагаешь, что я не сержусь на них? — возразил Косталь, который, крикнув студенту, чтобы он не шевелился, хладнокровно положил весла на дно пироги и взялся за ружье.
— Что ты хочешь делать? — воскликнул негр.
— Хочу прикончить одного из хищников! Ты сейчас увидишь, как это делается!
И, схватившись снова за весла, он направил лодку прямо под одного из взрослых ягуаров.
Инстинктивно почуяв опасность, животное испустило рев, на который со всех сторон отозвалось гулкое эхо и от которого негр задрожал всем телом. Царапая острыми когтями кору тамаринда, оскалив зубы, ягуар устремил на охотника свои огненные глаза. Но последний, по-видимому, вовсе не поддался влиянию этого взгляда, а хладнокровно прицелился и выстрелил. Свирепый хищник тяжело рухнул в воду, течение которой тотчас увлекло его. Это был самец.
— Скорее, Брут! — воскликнул Косталь. — Отъезжай прочь.
В то же время он вытащил острый кинжал и стал в оборонительное положение.
Но как ни торопился растерявшийся от страха Брут, он опоздал: рассвирепевшая самка испустила короткий, угрожающий рык и, не обращая внимания на студента, как молния, бросилась в челнок.
Челнок перевернулся вверх дном. Охотник, тигр и негр исчезли под водой. Спустя секунду, все трое снова появились на поверхности; Брут вне себя от страха работал руками и ногами со всей энергией отчаяния. На его счастье, индеец плавал, как дельфин, и с кинжалом в зубах в одно мгновение очутился между ягуаром и негром.
Оба врага измеряли друг друга взорами; человек спокойно и решительно, зверь — рыча от бешенства.
Внезапно охотник нырнул, и удивленный исчезновением своего противника зверь поплыл к дереву, на котором остались его детеныши. Но вдруг он начал биться, как будто его увлекал какой-то водоворот, затем до половины исчез в воде и снова появился на поверхности мертвый, с распоротым брюхом, между тем как вода кругом окрасилась его кровью. Охотник тоже вынырнул, оглянулся и поплыл к челноку, уже довольно далеко унесенному течением, догнал его и через несколько минут уже подплывал в лодке к плескавшемуся в воде негру, помог ему войти в челнок и поплыл к студенту. Тот еще не успел опомниться от изумления, возбужденного в нем смелостью и хладнокровием незнакомца, когда индеец тем же кинжалом, которым убил тигра, разрезал дно гамака и, таким образом, дал студенту возможность без труда сойти в лодку.
Увидав себя в безопасности, студент горячо пожал руки индейца и поблагодарил его за спасение. Косталь не отклонил этой благодарности, но отнесся к ней равнодушно, как будто считал это дело не стоящим внимания, и с беспокойством озирался по сторонам.
— Чего ты ищешь? — спросил Брут. — Не хочешь ли ты связаться с этими змеями, или тебя соблазняют шкуры тигрят, так как шкуры старых тигров мы потеряли безвозвратно.
— Пусть их живут; бедные твари не причинят большого вреда, да им и трудно будет выбраться отсюда, — спокойно возразил Косталь. — Я ищу то место, где мое ружье упало в воду, и мне кажется, я его нашел. Хотя мое ружье дает одну осечку на каждые пять выстрелов, но я убил из него много тигров и не хочу оставлять его на дне.
С этими словами тигреро разделся и направил пирогу к тому месту, где, по его мнению, она перевернулась; затем он бросился в воду и снова нырнул.
В течение некоторого времени, показавшегося зрителям бесконечным, индеец не показывался на поверхности. Только волнение воды на том месте, где он нырнул, доказывало, что он деятельнейшим образом отыскивает свое несравненное ружье. Наконец его голова показалась над водою, и он поплыл к пироге, держа в одной руке ружье, отыскать которое ему стоило таких усилий.
Между тем время текло своим чередом, и солнце начинало уже довольно сильно припекать, когда негр, студент и индеец направились, наконец, в своем маленьком челноке по дороге или, вернее сказать, по направлению к гасиенде Лас-Пальмас.
Дорогой Корнелио спросил своих спасителей, как они его нашли.
— Нас послал к вам всадник, очень спешивший в жилище дона Сильвы, — сказал Косталь. — Не знаем, отделался ли он так же счастливо от наводнения. Жаль было, если бы он погиб, потому что он храбрый молодой человек, а храбрецы встречаются редко.
Пловцы без устали боролись против течения и толчков от носившихся в воде деревьев. Был уже полдень, когда показалась колокольня гасиенды. Дон Корнелио сильно обрадовался при виде ее, так как почти умирал от голода.
Внезапно ясный звук обеденного колокола достиг его слуха, и почти в то же время он увидел две лодки. В одной из них находились двое гребцов, какой-то всадник в дорожном костюме и оседланный мул. В другой сидели дон Рафаэль, дон Сильва и обе его дочери, головы которых были украшены венками из красных гвоздик и цветов граната.
Обе лодки направлялись к горам, окаймлявшим с севера затопленное пространство, и скоро та, в которой находился всадник со своим мулом, пристала к берегу. Мул выскочил на берег за своим хозяином, всадник поклонился провожавшим его, вскочил в седло и уехал, напутствуемый криками:
— Прощайте, сеньор Морелос! Прощайте!
Отъезжающий был тот самый священник, который вчера спасся от наводнения в гасиенде. Мы скоро увидим, какую славу приобрел скромный священник Морелос в войне за освобождение.
Лодка, в которой находился владелец гасиенды, отправилась назад, и так как пирога Косталя следовала по тому же направлению, то Корнелио скоро мог полюбоваться вблизи на красиво отделанную пурпурной шелковой тканью лодку.
— Дон Сильва, я везу к вашей милости гостя, — сказал Косталь, указывая на студента.
— Добро пожаловать! — радушно отвечал дон Сильва.
Скоро все оказались у ворот гасиенды.
Глава V. КЛЯТВА
Дон Луис Тревильяс, отец капитана, хотя сам испанец, один из первых понял необходимость закрепить за мексиканскими креолами льготы, которые им даровал вице-король в интересах самой Испании. Когда же тот был захвачен и отправлен в Испанию, дон Луис, приведенный в сильное негодование, вышел в отставку (он служил полковником в гвардии вице-короля) и уехал в гасиенду Дель-Валле, находившуюся на той же самой цепи холмов, которая ограничивала с севера владения дона Сильвы. Оба владельца учились в Мехико, а позднейшее соседство еще более закрепило их дружбу.
Как только разразилось восстание, дон Луис послал за своим сыном, чтобы уговорить его присоединиться к борцам за свободу родины.
Капитан сразу догадался о намерении своего отца, и так как полностью разделял его воззрения, то немедленно взял отпуск. Однако он думал, что не нарушит сыновнего долга, если по дороге прогостит день или два в гасиенде Лас-Пальмас, и поручил возвращавшемуся домой посланцу отца сообщить дону Сильве о предполагаемом посещении.
Капитан познакомился с семейством дона Сильвы в прошлом году в Мехико и уже тогда почти обручился с Гертрудой. Понятно, с каким нетерпением стремился он в Лас-Пальмас, и неудивительно, что он предпочел подвергнуться опасности, нежели опоздать.
Когда он приехал в провинцию Оахака, восстание уже докатилось и туда. Здесь во главе его стал один поселянин, по имени Антонио Вальдес, и собрал вокруг себя всех, кого можно было навербовать на равнине.
Уже немало испанцев, попавшихся в его руки, погибли; свирепый Вальдес умерщвлял их без сожаления.
После этих объяснений нам не нужно больше возвращаться к прошлому наших героев и мы можем рассказывать события по порядку.
В гасиенде Лас-Пальмас только что кончили обедать. Гости и хозяева собрались на нижнем этаже в гостиной, из которой две большие двери выходили в сад с роскошными цветами.
Дон Сильва, сидевший возле средней двери, покачивался в своем мягком кресле, то отхлебывая глоток крепкого черного кофе из чашки, стоявшей подле него на столике, то затягиваясь дымом тонкой сигары. Перед ним стоял со шляпой в руке погонщик мулов Валерио. Он пришел поблагодарить хозяев за гостеприимство и проститься с ними. Непринужденность в манерах и разговоре, свойственная вообще всем низшим сословиям испанской Америки, соединилась в нем с некоторой суровостью, выражение которой смягчалось только его добрыми глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17