Хотя деревья, кусты, молодая трава распустились почти в полную силу,
они еще не могли закрасить яркой зеленью рыжие пятна прелых трав
прошлогодних. Черная издалека, чангала, как всегда в эту пору, была
изнутри пестрой, в крапинках, как диковинная птица.
Из тухлой воды, рядом с юными побегами тростника, торчали острые, как
дротик, сухие, обломанные стебли тростника отмершего, и не одна собака и
лошадь напоролись нынче на них животом или грудью.
- Ку-хак!.. - С гортанно-высоким, скребущим криком взмывали из-под
ног длиннохвостые фазаны.
Треск. Оглушительное хлопанье крыльев. Ударив вверх, точно камень,
выброшенный катапультой, фазан на миг замирает в воздухе, чтобы
перевернуться, и, косо снижаясь уходит прочь.
- Этот миг и старайся уловить, если хочешь достать петуха стрелой, -
сказал наставительно Спаргапе отец. - Дело трудное. Навык нужен.
Разгорелся юный Спаргапа! Звенела тетива, стрелы так и свистели. Но
стрелы пропадали в одной стороне, фазаны - в другой.
- Может, у меня выйдет? - Хугава туго, до отказа, натянул двухслойный
лук, откинулся назад, настороженно прищурился. И едва из кустарника
вырвался крупный самец, Хугава, почти лежа спиной на крупе коня, коротко
выдохнул и спустил тетиву.
- Ах-вах! - завопил Спаргапа от зависти. - Горе моей голове...
Пастух отыскал фазана с помощью собак и прямо так, прочно нанизанного
на стрелу, скромно преподнес старейшине.
- Хороший петух! - Белый отец одобрительно защелкал языком о зубы.
Многое оно означает, это щелканье. Один щелчок - отрицание. Два
быстрых - запрещение. Три медленных - сожаление, удивление или
восхищение...
Вскинув руку со стрелой, старый вождь ласково провел ладонью по
голове фазана - зеленой, будто смарагд, постукал ногтем по клюву -
бледно-желтому, как сухой тростниковый стебель, потрогал белый, словно
снег, ошейник, взъерошил пальцем перья на груди - багряно-золотистой,
точно свежепролитая кровь, осыпанная искрами, погладил крылья -
тускло-голубые, как осенью вода, раздвоил пестрый хвост и заботливо
упрятал добычу в сумку.
- Редкая птица! Спасибо, Хугава.
Пастух застенчиво улыбнулся. Спаргапа уныло сгорбился на сером коне.
...След Пятнистой смерти широко и замысловато кружил по чангале.
Собаки вели гон вразброд. Они привыкли брать зверей в открытой
пустыне, чангала сбивала их с толку. Нет, чтобы вместе держаться, дружно,
стаей настичь убийцу - псы, казалось, не столько преследовали врага,
сколько состязались в быстроте бега.
И чудовище не столько спасалось от собак, сколько подстерегало их в
густой траве.
И когда зарвавшийся пес, оставив своих далеко позади, с
захлебывающимся лаем проносился, точно слепой, мимо затаившейся хищницы,
она опрокидывала его ударом тяжелой, как палица, лапы.
Так, по-одиночке, Пятнистая смерть уложила почти всех собак двух
свор.
Немало собак, одурев от красок и звуков поймы, рассыпались в
кустарниках, опутанных вьюнами.
Как в лихорадке, рыскали псы, натыкаясь на шипы и сучья, по узким
барсучьим и волчьим лазам, готовые разодрать в клочья любую болотную
нечисть.
И без того полудикие, они, нахлебавшись воды пахучих луж, будто
переродились в свободных зверей, сродни тем, что от рождения скитаются в
зарослях. Будто их сила была не в покровительстве человека. Будто не у
огня, зажженного человеческой рукой, была их опора.
Но вот чангала, не знающая, не в пример человеку, ни пощады, ни
снисхождения, глянула темными очами в их очи, привыкшие к яркому пламени,
к улыбкам детей. Вот принялась она грызть и рвать, бить и топтать, драть и
бодать, колоть, царапать, кусать непрошенных гостей клыками и когтями,
рогами и копытами.
И собаки сразу утратили прыть.
Скуля и поджав хвосты, бросились они назад, к другу человеку, под
защиту спасительного костра, разложенного саками по приказу старейшины. Из
трех свор, пущенных по следу Пятнистой смерти, вернулись лишь шесть
мокрых, окровавленных, дрожащих от ужаса кобелей.
Чангала еще не видела таких ночей!
Сверкающий столб огромного костра величественно, словно восходящее
солнце, поднялся над обширной кочковатой поляной. Полосы ослепительного
света легли золотыми мостами на протоки и заводи, окрасили в непривычный
голубовато-розовый цвет разлапистые, удивленно притихшие над водою кусты.
Чем сильнее разгорался костер, тем просторней раздвигался теплый круг
жизни, тем дальше отступала чангала с промозглой теменью и ночными
страхами.
Задорно звучали голоса охотников.
Словно приветствуя саков, своих сыновей, на западе, в зеленоватой
россыпи Овна, сверкнула Венера - мать Анахита.
Люди изрядно устали, проголодались.
С краю костра, на козлах из только что срубленных жердей, висели туши
молодых оленей, козлов, поросят. Громко трещали сучья - их треск напоминал
сухой перестук щебня, осыпающегося в пустынных горах. В огонь струился
растопившийся жир, сало шипело на углях, как сотня потревоженных змей. Над
поляной витал, будоража нутро, каленый запах горелого мяса.
Белый отец попросил сына ощипать фазана, добытого Хугавой. Пучок
наиболее красивых перьев он положил возле себя, освежеванного петуха
насадил на прут, сунул в пламя.
Спаргапа - несмело:
- Отдай мне перья, отец.
Отец - испытующе:
- Зачем они тебе?
- Нужны, - смущенно пробормотал юнец.
- А-а, - понимающе кивнул вождь. - Для этой... той самой? Как ее?.. -
И с явным сожалением покачал головой. - Нельзя, мой сын.
- Почему? - нахохлился Спаргапа.
Фазан подрумянился. Старый вождь позвал через плечо:
- Хоу, Хугава! Где ты? Шапку давай.
Хугава недоумевающе глянул на Спаргапу и протянул старику облезлый
малахай. Вождь сгреб кучку голубых, зеленых, красных перьев, переливчато
сиявших в отблесках костра, и торжественно, словно горсть дорогих
самоцветов, высыпал в шапку табунщика.
- Глаза у тебя - как у сокола, руки не трясутся, не пускаешь стрел на
ветер, - сказал он уважительно. - Перья отвезешь жене. Пусть пришьет к
головному убору. А это, - старик вручил Хугаве жареную птицу, - сам съешь.
- Эх! - прокатилось по толпе саков. Не всякий удостаивался подобных
почестей. У Спаргапы от обиды во рту пересохло. Огонь, засветившийся в
глазах юнца, был, пожалуй, не менее жарок и ярок, чем пламя костра, у
которого сидели охотники.
- Благо тебе да будет, вождь, - произнес с запинкой растерянный
табунщик. - Но я не заслу...
- ...жил! Заслужил. Сядь вот тут, подле меня. Видишь этого молодца? -
Старейшина положил руку на крутое плечо Спаргапы. - Научишь стрелять так
же метко, как сам стреляешь?
- С великой радостью, Белый отец!
- А ты, - вождь требовательно глянул сыну в лицо, - хочешь научиться
стрелять, как Хугава?
- Я? - Спаргапа подскочил, будто его искрой обожгло. - Еще бы!
Конечно хочу. И я смогу бить фазана на влет, как ты? - с надеждой спросил
он у табунщика.
- Сможешь.
- Ах-вах! - Спаргапа сорвал с кудрявой головы колпак и восторженно
хлопнул им о колено. Веселый смех. Вождь пригнулся к уху сына:
- Утром на пастбище ты обидел Хугаву. Я отомстил за него. Это - одно.
Другое - прежде, чем перья дарить, научись их доставать. Ясно?
Хугава разломил фазана пополам, предложил долю Спаргапе.
- Ты - мне?
- Тебе.
Юноша благоговейно принял дар, благодарственно глянул Хугаве в глаза.
Сказал убежденно:
- Теперь ты - лучший мой друг! Хорошо?
- Хорошо, - серьезно ответил стрелок.
- Дато! Хоу, Дато! - крикнул Белый отец. - Ты нарвал чесноку, брат?
- Нарвал, брат, - откликнулся Дато, после вождя самый старший из
сакских старейшин.
Белый отец понизил голос:
- Разбросай по поляне, брат, и кинь в костер, чтоб духи чангалы не
мучили нас ночью. Дикий чеснок - святая трава. Духи не любят чесночного
духа.
- Наверное, много их тут, - прошептал боязливо Спаргапа.
- А встречал их кто-нибудь? - недоверчиво спросил Хугава.
- Встречал. - Вождь почесал зубчатый шрам на левой щеке. - Как-то
раз, когда Спаргапы еще не было на свете, я, подобно Наутару, заблудился в
чангале.
- Ну? - изумился Спаргапа.
- Вижу - ночь. Что делать? Залез на вяз, сижу среди ветвей, молчу.
Задремал. Проснулся, слышу - шум, бубен гремит. Хм?.. Высунул нос из
листвы - духов полная поляна!
- Ну?
- Забыл сказать - у меня шишка была на левой щеке. Вот, место
осталось. - Вождь снова прикоснулся к шраму. - Большая шишка, точно кулак.
- И старик вытянул к огню кулак величиной с голову годовалого бычка.
- Ну?
- Ну, я испугался. Притаился. Чуть жив от страха. Духи чангалы
плясать принялись. Так себе пляшут, кто во что горазд. Топают как попало,
переваливаются на хромых ногах. Откуда им знать, как надо плясать?
Нечисть.
- Ну?
- Ну, а я был плясун хоть куда. Отменный. Смолоду у вечерних костров
отличался. Взыграло у меня сердце. Не утерпел - спрыгнул с дерева и
говорю: "Хватит срамиться! Смотрите..." И закружился, будто вихрь, по
поляне. "Ой, хорошо!" - заорал Одноглазый. "Ой, хорошо! - завопило стадо
его горбатых сородичей. - Бесподобно пляшет. Оставайся с нами, старик,
навсегда. Будешь веселить болотный народ". Вот тебе на! Угораздило меня
напроситься к бесам в приятели.
- Ну?
- Взмолился я: "Не могу, други. В становище пора". "Стой! Удрать
хочешь? - завизжали духи. - Не отпустим". "Почему - удрать? Старуха
заждалась. Зловредная старуха. Не вернусь к утру домой - голову снимет. Не
задерживайте меня, други. Наступит следующая ночь - сам приду". "Нашел
глупых! - разозлился Одноглазый. - Так тебе и поверили. Давайте отнимем у
него самую нужную вещь - как олень прибежит". Пристали духи: "Какая вещь у
тебя - самая нужная?" Я смекнул кое-чего. "Все берите, - говорю, - и
рубашку, и штаны, и лук, и стрелы, и нос, и уши - только шишку не
трогайте..." "Ага!" - обрадовался главный дух. Фьють! - и открутил шишку.
Да так ловко, что хоть бы чуть заболело.
- Ну?
- Ну, отправился я в становище. Духи провожать пошли, чтоб зверь не
напал. Дома - гам, гвалт. Где был, где шишка? Я рассказал - так итак.
Приехал старик из саков заречных. У него тоже шишка была, только на правой
щеке. Показал я ему дорогу. Помчался заречный в чангалу, вскарабкался на
дерево. Ждет. Вот и духи явились.
- Ну?
- Опять пустились они в пляс. Одноглазый кричит: "Старик, ты здесь?"
"Здесь". "Слезай, без тебя скучно". Пляшет заречный. Но когда у них,
заречных, путный плясун попадался? Ворочался, ворочался, словно коряга в
узком протоке, - надоело Одноглазому. "Не ладится у тебя сегодня, дед, -
говорит, - дрянь ты, старик, - говорит, - убирайся отсюда, пока жив, -
говорит, - да шишку свою не забудь". И прилепил мою шишку к левой щеке
заречного. Была у человека одна шишка - стало две.
- Ну? - Спаргапа, разинув рот, смотрел на отца, ожидая продолжения.
- Ну и все. - Белый отец не выдержал и расхохотался. Его поддержали
десятки здоровенных глоток. И лишь тогда догадался юный Спаргапа, что его
просто дурачат. Догадался - и обиделся.
Ночь. Охотники, выставив охрану, улеглись на попонах, разостланных у
огня, а кое-кто прикорнул и прямо на траве.
Пламя костра постепенно сникало, опадало к земле. Вслед за
отступавшим светом на поляну двинулся влажный мрак. Он тихо выплывал из-за
кустов, осторожно сжимая круг и все тесней охватывая уменьшающийся бугорок
огня.
Едва перестала звучать человеческая речь, темнота огласилась кличем и
плачем обитателей чангалы. Ухал филин. Не верьте печальному зову его - за
скорбью филина прячется жестокость. Надрывисто мяукал хаус - камышовый
кот. Над угасающим костром, точно соглядатаи звериного царства, метались
летучие мыши. Где-то далеко-далеко коротко и хрипло рявкнул тигр, и на всю
чангалу отчаянно и жутко заверещал смертельно раненый кабан.
Скрылась добрая Анахита. Низко на юго-востоке, у Козерога, страшно
загорелся предвестник несчастья злобный Кейван-Сатурн.
В сердца стражей, только сейчас беззаботно смеявшихся у жаркого
костра, медленно и неотвратимо, подобно серой гадюке, вползающей в шатер
пастуха, закрадывалась тревога.
Ох, тоска. В темных дебрях неискушенного разума слабо, точно просвет
в непроглядных тучах, брезжило сознание человеческой неустроенности.
Хищные звери. Черная хворь. Откуда все это, зачем это все?
То один, то другой страж поднимался беспокойно, подбрасывал в костер
сучья и ветви, всматривался при свете загудевшего пламени в неподвижные
лица спящих. Только убедившись, что все на месте, что он не покинут, не
оставлен, с ним - товарищи, соплеменники, сак умиротворенно ложился в
пахучую полынь.
Терпите. Опирайтесь, как путники в бурю, друг на друга, один на всех
и все на одного - и обретете силу противостоять Пятнистой смерти, что
глядит, ощерив клыки, пристально, с неумолимостью убийцы, из угрюмой
чангалы.

...И опять - утро.
Саки, обнаженные до пояса, пали на колени, обратили к солнцу очи - и
оно ободряюще протянуло к ним теплые лучи.
Словно ветви приземистых деревьев, взметенные мощным порывом ветра в
одну сторону, в едином взмахе поднялись наискось десятки рук. Черно-синие
в сумрачном свете чангалы, они резко выделялись на ликующе-розовом поле
сияния, все ярче разгоравшегося на востоке.
Остро звякнул, задребезжал, мягко загудел медный гонг. И медленно
поплыл к горизонту хрипловатый, гортанный, низкий, как гул урагана,
рыдающий от избытка радости, напряженно колеблющийся голос жреца.
Хвала тебе, Митра. Ты взошел, засверкал, как всегда. Пятнистая смерть
может убить одного Наутара.
Сто и тысячу Наутаров. Но кто убьет бога Митру, само лучезарное
солнце? Пока ж не погаснет солнце, не погибнет и сакский род.
Белый отец отозвал сына за куст.
- Для чего я взял тебя с собой? Старайся понять. Не поймешь -
пропадешь. Скажу напоследок: слушайся Томруз, Хугаву слушайся. Ясно?
Прощай.
Старый вождь прижал на миг сына к плечу, оттолкнул, с юношеской
ловкостью вскочил на лошадь. И был таков Белый отец.
Шестерка уцелевших собак, наконец, разгадала хитрую уловку хищницы. У
бугра, заросшего ежевикой, собакам удалось сообща навалиться на Пятнистую
смерть. Разбойница очутилась в капкане из шести клыкастых пастей.
Попалась?!
С ревом подскочила Пятнистая смерть кверху на пять локтей. С визгом
грянулась Пятнистая смерть сверху вниз, на поляну. Упала на спину, подмяла
собак под себя. Пасти разомкнулись. Пятнистая смерть совершила длинный
прыжок и с маху одолела крутой бугор.
Пока псы обегали препятствие с двух сторон - не дать хищнице
увернуться, обогнув возвышение! - зверь взлетел в новом невообразимом
прыжке, теперь уже обратном, и кинулся к реке, стремясь оставить гончих
далеко за собой.
Устала Пятнистая смерть - ей не пришлось сегодня подкрепиться горячей
кровью. Она укрылась в гуще гребенчука, торопливо облизала грудь и бока.
Собаки приближались. Она хорошо слышала их прерывистый лай и визг,
переходящий в жалобный скулеж - гончие тоже неимоверно утомились. Псы уже
не пугали чудовище - краткий отдых вернул ему добрую часть иссякших сил.
Но до Пятнистой смерти вдруг дошли отовсюду иные, более страшные
звуки: шум, треск, топот, гвалт, сердитые возгласы людей. Окружена. Что
делать? Уничтожить собак. Без собак люди, как без глаз - попробуй отыщи
лукавую хозяйку чангалы в топких зарослях, раскинувшихся на много дней
пути. Легче найти блоху в шкуре верблюда.
Пятнистая смерть подтянулась, угрожающе ворча.
Пятнистая смерть напрягла мышцы упруже и тверже виноградной лозы.
Пятнистая смерть легко, как птица, вспорхнула на перистый ясень.
Собаки, тесня друг друга, подступили к дереву. И гигантской
бело-желтой, в черных цветах, невиданной бабочкой пала на них Пятнистая
смерть. Пестрая молния!
Две гончих забились с переломанными хребтами. У третьей во всю длину
было вспорото брюхо. Четвертая, с разорванной глоткой, судорожно, как
обезглавленная курица, кувыркалась в молодой осоке. Пятая и шестая
шлепнулись в мутную заводь.
И тут в правый бок Пятнистой смерти, расщепив ребро, воткнулась
оперенная стрела.
Человек?
Хищница зарычала - стонуще, с болью, и повернулась с такой быстротой,
что казалось - она и не шевелилась, так и стояла тут сейчас, мордой к
лучнику.
Вторая стрела продырявила левое плечо убийцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23