Я вытащила из газеты папку с договором и сунула ему прямо под нос.
— Смотри!
Он, бросив на меня опасливый взгляд, включил свет в машине и уткнулся в договор; куда ему смотреть, я ткнула пальцем.
— Что за черт!
— Вот именно! — я даже ощутила что-то похожее на торжество.
Илья Адольфович Эринберг — так звали человека, заключившего с комбинатом договор займа. Главный инженер комбината подозревал, что этого человека в природе не существовало, что за него расписался сам директор, но я-то теперь знала, что такой человек есть. Оказывается, он облагодетельствовал не только комбинат, но и глупенького подростка Пашу Иванова. И других глупых подростков, которые отрывали головы живым петухам, жабам и козлам, чтобы их гуру мог расписываться в договорах кровью. Хорошо, если не человеческой…
— Послушай-ка, а чем это он расписывался? —вот уже и до Синцова дошло. Он даже поковырял краешком ногтя подпись на договоре.
— Вот именно! — повторила я. Вот теперь, вертелось у меня в голове, вы все поймете, насколько серьезной опасности я подвергалась. И подвергаюсь, потому что этот теневой сатанист вообще неизвестно где находится и чем занимается. И я все больше укрепляюсь в мысли, что это ему я зачем-то понадобилась, а вовсе не придурку Паше, который только выступил слепым орудием в руках этого незаурядного господина. Незаурядного, судя по тому, какую аферу он придумал и прокрутил с комбинатским оборудованием, и судя по тому, что в делах осужденных подростков он никак не засветился, хотя я была уверена, что это он заказывал музыку.
И не просто незаурядного, а еще и с больной психикой. А что еще можно подумать о человеке, который не только в Библии чирикает кровью, но и кровью же подписывает серьезные бумаги, в присутствии нотариуса. Тут уже пахнет серьезной патологией.
— Так, значит, ты его ищешь по своему хозяйственному делу? Интересно…
— Вот именно.
— Хочешь посмотреть на пепелище?
— А ты знаешь, где?..
— Найдем. Поехали?
— Поехали.
Дорогу Синцов спросил всего два раза, и вскоре мы стояли у пожарища. Дом действительно сгорел дотла. Несмотря на то, что было это давно, и место пожара было обильно залито пеной, потом побывало под снегом, а сейчас сквозь угли уже пробивалась травка, оттуда все еще неприятно пахло гарью. Андрей нагнулся, подобрал камешек и бросил туда. Камешек испугал ворон, бродивших по пепелищу. Они взлетели, громко каркая, шумно хлопая крыльями, и меня мороз продрал по коже.
— Андрюша, позвони в больницу, куда Иванова запихали, — попросила я, вцепившись в рукав Синцова. Он не стал отцеплять мою руку, а положил поверх свою.
— Маша, успокойся, все нормально.
— Да-а, — мне хотелось плакать. — По-моему, ничего нормального. Все ненормально. И все вокруг ненормальные. Поехали отсюда быстрей, — этот областной городишко вдруг показался мне зловещей вотчиной приспешников сатаны, а вонища, распространявшаяся несчастным комбинатом, — запахом разложения. Л может, так оно и было.
— Поехали отсюда быстрей, — повторила я. —Только сначала позвони в больницу.
— Зачем?
— Я хочу убедиться, что псих там. Заперт на все замки и завязан в смирительную рубашку.
— Машуня, так оно и есть. Он заперт на все замки, закручен в смирительную рубашку, обколот лекарствами и спит себе в палате, — Синцов ласково погладил меня по руке.
И хотя ничего другого он сказать не мог, я, неожиданно даже для себя самой, взорвалась и заорала:
— Не надо со мной разговаривать, как с психованной! Я еще понормальнее вас всех буду!
Я визжала, одновременно абсолютно трезво оценивая ситуацию и понимая, что веду себя как классическая истеричка, и что меня саму впору закатать в смирительную рубашку. Понимала — и визжала еще громче, но Синцов и бровью не повел. Держа меня за руку, он свободной рукой вытащил мобильный телефон и набрал номер.
Ласково поглядывая на меня и ободряюще мне улыбаясь (а я в это время думала, что на месте Синцова я бы меня убила, ей-богу, а не улыбалась бы так по-человечески), он прижал трубку к уху и стал ждать ответа.
— Алло! Пятое отделение? — спросил он доброжелательно, подмигнув мне, — мол, сейчас мы узнаем, что псих под надежным присмотром, и ты успокоишься. — Это из ГУВД, Синцов, по поводу Иванова, который вчера доставлен из милиции. Что? — улыбка медленно сползла с его лица, а я вдруг мгновенно успокоилась. Я уже знала, что ему скажут: что псих сбежал.
— Вот как? — продолжал он говорить в трубку, уже не глядя на меня. Он перестал поглаживать мою руку, вцепившуюся в рукав его куртки, и крепко сжал ее. Дослушав до конца то, что сказал ему невидимый собеседник, он разъединился, повернулся ко мне и через силу улыбнулся.
— Ну что? — безразлично спросила я. Мне казалось, что я так спокойна, как может быть спокоен приговоренный к смерти, знающий, что через пять минут приговор будет приведен в исполнение. Биться уже не за что, все, что впереди, ясно до боли, поэтому какой смысл дергаться? Спокойствие и безразличие, вот что испытывает человек в такой ситуации.
— Ты только не волнуйся. Они сказали, что выписали его.
— Ну правильно? Какие основания у них были его держать? Сначала прокурор отпустил, потом из больницы выпустили, — мне казалось, что я говорю не просто спокойным, а веселым голосом, но я почувствовала, как Синцов сжал мою руку еще сильнее.
— Ну-ка, перестань дрожать! Что ты трясешься, как осиновый лист?
— Я трясусь? — искренне удивилась я.
— А то! Еще как. Не трясись. Я завтра все выясню подробно. Но уже сейчас могу сказать одно: раз его выписали, то он не опасен. Врачи ведь не могут ошибиться.
— Это ты меня уговариваешь или себя?
— Обоих.
— Ладно, поехали, — попросила я.
Мы сели в машину. Но как только машина тронулась, я схватила Синцова за многострадальный рукав:
— Стой! Давай назад!
— Зачем?
— В церковь. У нас фигурирует Библия. Не может быть, чтобы местный батюшка ничего про это не знал. — Про что?
— Про Пашу. Ты же сам говорил, что он ходил в церковь. Хорошие священники, как хорошие участковые, должны знать своих прихожан.
— Ну поехали, — согласился Андрей и развернул машину. — Надеюсь, что хороших священников больше, чем хороших участковых.
До церкви мы доехали в мгновение ока. А может, мне так показалось. Окошки церкви светились умиротворяющими огоньками, почему-то вызвавшими у меня воспоминания о новогоднем празднике. Мне сразу захотелось туда зайти. Говорят, что в Средние века, если человека преследовали, можно было забежать в церковь, крикнуть: «Убежище!», и тебя никто не мог тронуть, пока ты там.
Внутри было пусто. Горели свечи перед иконами, покачивались тени. Пахло хвойной корой и сладковатым дымком, как обычно пахнет в церкви. Мы с Андреем прошли вперед, к узкой дверце, которая виднелась за алтарем.
— А ты крещеная? — тихо спросил меня Синцов; Я помотала головой.
— Нехристь. А ты? — А я крещеный.
— А чего не крестишься? — я вспомнила, как однажды в Прибалтике зашла в маленькую псевдоготическую церковь, где шел ремонт. Рабочие таскали мимо алтаря гигантские шпалы, и меня поразило, что каждый раз они останавливались перед алтарем — или как там называется в католических храмах это сооружение, — опускали на пол шпалу, становились на колени, вдумчиво крестились, потом поднимались, дружно подхватывали шпалу и тащили дальше. А возвращаясь, все проделывали снова.
— Не умею, — смущенным шепотом признался Синцов, показав мне глазами на дверцу. Из нее вышел к нам совершенно юного вида священник в облачении, сидевшем на стройной фигуре, словно театральный костюм.
— Вы ко мне? Из милиции? Из Петербурга? — спросил он высоким голосом и улыбнулся. А я-то думала, что служителям церкви улыбаться по чину не положено, они должны быть серьезны и солидны, с брюшком и окладистой бородой. Этот же худенький и безбородый святой отец приветливо улыбался и похож был на мальчишку-старшеклассника.
— Ой! — вдруг сказал Синцов и схватился за голову. — Извините, что я без головного убора. Мужчины вроде бы должны в церковь в шапках заходить…
Священник, продолжая улыбаться, покачал головой. Я тоже покачала головой и пихнула своего спутника в бок.
— Ты все перепутал, — прошипела я ему, — а еще крещеный… Это я должна быть с покрытой головой, а ты как раз правильно пришел.
— Да, — подтвердил священник, — мужчины снимают головные уборы, а женщины должны покрыть волосы. Но это только во время службы строго соблюдается. Однако если вас это стесняет, давайте выйдем на воздух.
Синцов с облегчением кивнул, и мы направились на улицу. Там священник запрокинул голову и с наслаждением оглядел лазоревое небо с редкими розовыми облачками.
— Благодать-то какая! — сказал он радостно, и я посмотрела на него с интересом. Мне стало любопытно, как этот парнишка, молодой и веселый жизнелюб, стал попом. Как-то ведь он пришел к этому? Не в университет поступил, и не в технический вуз, а в семинарию. Не врачом стал или учителем, а святым отцом. Почему? Династия? Или так верит в Бога? А как ему удалось так поверить, что он жизнь ему посвятил?
— Я в Питере учился, а попросился сюда, — улыбаясь, продолжал он. — Здесь природа такая, что душа невольно к Богу обращается, с благодарностью ему, что создал эту красоту.
— А как вы узнали, что мы из питерской милиции? — тихо спросил Андрей.
— Так весь город уже говорит. Вы Пашей Ивановым интересуетесь?
Синцов кивнул, подтверждая наш интерес. Священник помрачнел.
— Паша еще маленьким сюда ходил. Его мать привела, а потом он и сам стал бегать. Добрый мальчик был, услужливый, всем помочь хотел…
— Подождите, святой отец, — начала я, но он мягким движением руки остановил меня:
— Обращение «святой отец» в православии не принято. Называйте меня отец Шандор.
— Извините, — я смутилась. Вот дура!
— Ничего. Вы же некрещеная, как я понимаю?
— А что, у меня это на лбу написано? — я не хотела, но вышло это грубовато. Священник не обиделся.
— Просто у меня глаз наметанный. Я в этом приходе уже десятый год…
— Какой?! — воскликнули мы с Синцовым одновременно.
— Да я просто выгляжу молодо. Качаюсь, у меня тут в сарае тренажерник. Зимой — на лыжах обязательно. Плаваю. И супруга расслабляться не дает, — он озорно подмигнул Андрею.
— А сколько же вам лет, отец Шандор? — спросила я, стараясь быть вежливой. Я никак не могла в разговоре с ним выбрать правильный тон.
— Тридцать два, — теперь священник подмигнул мне.
— Так вы Иванова с детства знаете?
— С пятнадцати лет. Говорю вам, хороший был парнишка. А вот семь лет назад попал под дурное влияние.
— К Эринбергу? — спросила я. — Да. К Илье Адольфовичу.
— А откуда он тут взялся, Эринберг этот? — тихо спросил Андрей. Батюшка — удивительно к нему не подходило это обращение — повернулся к нему.
— Этого я не знаю. Но мне иногда казалось, что он — дьявол во плоти. И поднялся сюда из преисподней, смущать прихожан. Здесь добрый был приход, люди замечательные. А сейчас все наперекосяк пошло, — он как-то криво усмехнулся.
Интересно, а он верит в ад и рай? И в дьявола? Ну наверное, подумала я, раз в Бога верит, значит, и в дьявола должен.
— А вы что, в преисподнюю верите? — спросил Синцов, будто прочитав мои мысли.
Священник пристально посмотрел на него. Вот сейчас, когда он не улыбался, а был серьезен, он выглядел на свои тридцать два. Это озорная улыбка его так молодила.
— Это вопрос терминологический, — Ответил он. — Вы же верите в суд, Уголовный кодекс и тюрьму?
— Ну-у… — протянул Синцов.
— Ну, по крайней мере, верите, что эти институты существуют, а?-Да, конечно.
— Но ведь в основе каждой правовой нормы лежит моральная норма, так? И все правовые запреты — «не убий», «не укради» — и так далее, — прежде всего нравственные запреты, так?
— Наверное, — пожал плечами Синцов.
— И десять заповедей — это аналог Уголовного кодекса, так?
— Вы хотите сказать, что тюрьма — это аналог преисподней?
— Примерно. Геенна огненная — это кара, которая ждет нарушителей нравственного закона. Тюрьма — кара для нарушителей закона писаного, что, по сути, тоже есть закон нравственный. Тот, кто не верит в Бога, полагает, что избежит преисподней. Тот, кто не верит в закон, полагает, что избежит тюрьмы. Но мы отвлеклись.
Я бы с удовольствием еще поговорила со священником. Но он пристально смотрел на книгу, которую я держала в руке, — потрепанную Библию, и я показала ее отцу Шандору. Он протянул было руку, но тут же отдернул.
— Откройте ее, — попросил он.
Я послушно распахнула слежавшиеся страницы. Отец Шандор, заложив руки за спину, наклонился к томику и тут же отпрянул.
— Бесовские знаки, — пробормотал он. — Кровью писаны.
—Вы тоже считаете, что кровью? — тихо спросила я. Он кивнул.
— Видел я такие Библии. Не вносите их в храм.
— Почему?
— Они осквернены. Выбросьте ее. Ее сжечь надо.
— Это вещдок, — не согласилась я. Но после того, что он сказал, Библия стала жечь мне руки. В переносном смысле, конечно. Заметив мое замешательство, Синцов отобрал у меня книгу и пролистал.
— А все-таки, что эти символы означают? — спросил он.
Священник неохотно заглянул в открытые страницы.
— Что-то вроде гимна сатанистского: «Ночи Древних ныне соединены с нашими Днями… Их дни стали нашей Ночью, и Их Ночь пусть станет нашим Днём! И Ночи и Дни же эти Да не будут сочтены и до окончания Времён!» — он произносил это певуче, и очень значительно, выделяя слова голосом так, что было понятно, эти слова начинаются с заглавной буквы.
— Вы это читаете? — удивилась я.
— Это каббалистическая криптограмма, — пояснил отец Шандор, — я просто знаю, как она выглядит.
— А это? — ткнул пальцем в бурые строчки Андрей. — «Да здравствует Сатана!»?
Священник содрогнулся.
— Я не могу это произнести, — ответил он. — И так уже грех совершаю. Вам надо в городе это показать, в музее религиоведения. Получите там официальное заключение. И избавьте меня от этого.
— Это что, Эринберг распространял? — спросила я, отбирая у Синцова книгу. — Зачитался, что ли? — сказала я ему.
— Интересно же!
— А как ты прочел: «Да здравствует Сатана!»? Ты уже стал в этих закорючках разбираться?
— Кое в каких, — уклончиво ответил Андрей; —А чего тут не понять, это по-латыни: «Ave Satanas!» Как я сразу не разглядел!
Священник, поджав губы, неодобрительно смотрел на нас.
— Да, эту заразу распространял Эринберг.
— Так он сатанист? — я не могла отвести глаз от загадочных символов. Под розовыми закатными облачками буквы стали казаться не бурыми, а красными, и чем дольше я на них смотрела, тем больше меня охватывало ощущение, что они наливаются кровью, пламенеют и прожигают тонкие страницы. Странно; но почему-то эти буквы приковывали взгляд, и через пару секунд начинала казаться, будто на страницах книги нет больше ничего, никакого текста, кроме этих жгучих письмен.
Священник не ответил мне. Он задумчиво смотрел в мое лицо, и видно было, что его что-то беспокоит.
— Может, вы скажете, кто такие сатанисты? — нарушил тишину Синцов.
Священник не торопился отвечать, казалось, глубоко задумавшись. Потом вздохнул:
— Вы знаете что-нибудь об апостоле Павле? Мы с Синцовым в смущении переглянулись.
— Понятно, — снова вздохнул священник. —Ну ладно, лекцию вам читать не буду. В двух словах: теологи считают, что истинно свидетельство апостола Павла о существовании внутреннего, иными словами — естественного нравственного закона даже у тех людей, которые никогда не соприкасались с понятиями христианской нравственности. Понимаете, о ком я говорю?
— Язычники? — предположил Синцов, немало меня удивив.
— По христианской лексике, да, — подтвердил отец Шандор. — Апостол Павел говорит: когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую… — он умолк, очевидно, заметив по нашим лицам, что мы плохо понимаем идею апостола Павла. — Ну как бы вам объяснить…
— Но ведь сатанисты — это не только язычники? — спросила я.
— Нет, конечно. Вообще Сатана — это не черт с рогами, как его обычно представляют. Сатана — это просто сила, которая владеет человеком. Вы ведь знаете, что в обществе существуют определенные догмы и стереотипы, касающиеся представлений об окружающем мире, поведения в обществе, любви и семейных отношений, так? Сатанист же свободен от этих догм.
— То есть плюет на общество и ведет себя, как хочет? — это спросила я, а Синцов поддакнул.
— Не обязательно. Я ведь сказал, он от догм свободен. Иными словами, он не следует какому-то правилу поведения, только потому, что оно — правило. Если какое-то правило согласуется с его миропониманием, то почему бы его не исполнять?
— И все? — Андрей недоверчиво глянул на священника. — Чем же тогда сатанисты опасны?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Смотри!
Он, бросив на меня опасливый взгляд, включил свет в машине и уткнулся в договор; куда ему смотреть, я ткнула пальцем.
— Что за черт!
— Вот именно! — я даже ощутила что-то похожее на торжество.
Илья Адольфович Эринберг — так звали человека, заключившего с комбинатом договор займа. Главный инженер комбината подозревал, что этого человека в природе не существовало, что за него расписался сам директор, но я-то теперь знала, что такой человек есть. Оказывается, он облагодетельствовал не только комбинат, но и глупенького подростка Пашу Иванова. И других глупых подростков, которые отрывали головы живым петухам, жабам и козлам, чтобы их гуру мог расписываться в договорах кровью. Хорошо, если не человеческой…
— Послушай-ка, а чем это он расписывался? —вот уже и до Синцова дошло. Он даже поковырял краешком ногтя подпись на договоре.
— Вот именно! — повторила я. Вот теперь, вертелось у меня в голове, вы все поймете, насколько серьезной опасности я подвергалась. И подвергаюсь, потому что этот теневой сатанист вообще неизвестно где находится и чем занимается. И я все больше укрепляюсь в мысли, что это ему я зачем-то понадобилась, а вовсе не придурку Паше, который только выступил слепым орудием в руках этого незаурядного господина. Незаурядного, судя по тому, какую аферу он придумал и прокрутил с комбинатским оборудованием, и судя по тому, что в делах осужденных подростков он никак не засветился, хотя я была уверена, что это он заказывал музыку.
И не просто незаурядного, а еще и с больной психикой. А что еще можно подумать о человеке, который не только в Библии чирикает кровью, но и кровью же подписывает серьезные бумаги, в присутствии нотариуса. Тут уже пахнет серьезной патологией.
— Так, значит, ты его ищешь по своему хозяйственному делу? Интересно…
— Вот именно.
— Хочешь посмотреть на пепелище?
— А ты знаешь, где?..
— Найдем. Поехали?
— Поехали.
Дорогу Синцов спросил всего два раза, и вскоре мы стояли у пожарища. Дом действительно сгорел дотла. Несмотря на то, что было это давно, и место пожара было обильно залито пеной, потом побывало под снегом, а сейчас сквозь угли уже пробивалась травка, оттуда все еще неприятно пахло гарью. Андрей нагнулся, подобрал камешек и бросил туда. Камешек испугал ворон, бродивших по пепелищу. Они взлетели, громко каркая, шумно хлопая крыльями, и меня мороз продрал по коже.
— Андрюша, позвони в больницу, куда Иванова запихали, — попросила я, вцепившись в рукав Синцова. Он не стал отцеплять мою руку, а положил поверх свою.
— Маша, успокойся, все нормально.
— Да-а, — мне хотелось плакать. — По-моему, ничего нормального. Все ненормально. И все вокруг ненормальные. Поехали отсюда быстрей, — этот областной городишко вдруг показался мне зловещей вотчиной приспешников сатаны, а вонища, распространявшаяся несчастным комбинатом, — запахом разложения. Л может, так оно и было.
— Поехали отсюда быстрей, — повторила я. —Только сначала позвони в больницу.
— Зачем?
— Я хочу убедиться, что псих там. Заперт на все замки и завязан в смирительную рубашку.
— Машуня, так оно и есть. Он заперт на все замки, закручен в смирительную рубашку, обколот лекарствами и спит себе в палате, — Синцов ласково погладил меня по руке.
И хотя ничего другого он сказать не мог, я, неожиданно даже для себя самой, взорвалась и заорала:
— Не надо со мной разговаривать, как с психованной! Я еще понормальнее вас всех буду!
Я визжала, одновременно абсолютно трезво оценивая ситуацию и понимая, что веду себя как классическая истеричка, и что меня саму впору закатать в смирительную рубашку. Понимала — и визжала еще громче, но Синцов и бровью не повел. Держа меня за руку, он свободной рукой вытащил мобильный телефон и набрал номер.
Ласково поглядывая на меня и ободряюще мне улыбаясь (а я в это время думала, что на месте Синцова я бы меня убила, ей-богу, а не улыбалась бы так по-человечески), он прижал трубку к уху и стал ждать ответа.
— Алло! Пятое отделение? — спросил он доброжелательно, подмигнув мне, — мол, сейчас мы узнаем, что псих под надежным присмотром, и ты успокоишься. — Это из ГУВД, Синцов, по поводу Иванова, который вчера доставлен из милиции. Что? — улыбка медленно сползла с его лица, а я вдруг мгновенно успокоилась. Я уже знала, что ему скажут: что псих сбежал.
— Вот как? — продолжал он говорить в трубку, уже не глядя на меня. Он перестал поглаживать мою руку, вцепившуюся в рукав его куртки, и крепко сжал ее. Дослушав до конца то, что сказал ему невидимый собеседник, он разъединился, повернулся ко мне и через силу улыбнулся.
— Ну что? — безразлично спросила я. Мне казалось, что я так спокойна, как может быть спокоен приговоренный к смерти, знающий, что через пять минут приговор будет приведен в исполнение. Биться уже не за что, все, что впереди, ясно до боли, поэтому какой смысл дергаться? Спокойствие и безразличие, вот что испытывает человек в такой ситуации.
— Ты только не волнуйся. Они сказали, что выписали его.
— Ну правильно? Какие основания у них были его держать? Сначала прокурор отпустил, потом из больницы выпустили, — мне казалось, что я говорю не просто спокойным, а веселым голосом, но я почувствовала, как Синцов сжал мою руку еще сильнее.
— Ну-ка, перестань дрожать! Что ты трясешься, как осиновый лист?
— Я трясусь? — искренне удивилась я.
— А то! Еще как. Не трясись. Я завтра все выясню подробно. Но уже сейчас могу сказать одно: раз его выписали, то он не опасен. Врачи ведь не могут ошибиться.
— Это ты меня уговариваешь или себя?
— Обоих.
— Ладно, поехали, — попросила я.
Мы сели в машину. Но как только машина тронулась, я схватила Синцова за многострадальный рукав:
— Стой! Давай назад!
— Зачем?
— В церковь. У нас фигурирует Библия. Не может быть, чтобы местный батюшка ничего про это не знал. — Про что?
— Про Пашу. Ты же сам говорил, что он ходил в церковь. Хорошие священники, как хорошие участковые, должны знать своих прихожан.
— Ну поехали, — согласился Андрей и развернул машину. — Надеюсь, что хороших священников больше, чем хороших участковых.
До церкви мы доехали в мгновение ока. А может, мне так показалось. Окошки церкви светились умиротворяющими огоньками, почему-то вызвавшими у меня воспоминания о новогоднем празднике. Мне сразу захотелось туда зайти. Говорят, что в Средние века, если человека преследовали, можно было забежать в церковь, крикнуть: «Убежище!», и тебя никто не мог тронуть, пока ты там.
Внутри было пусто. Горели свечи перед иконами, покачивались тени. Пахло хвойной корой и сладковатым дымком, как обычно пахнет в церкви. Мы с Андреем прошли вперед, к узкой дверце, которая виднелась за алтарем.
— А ты крещеная? — тихо спросил меня Синцов; Я помотала головой.
— Нехристь. А ты? — А я крещеный.
— А чего не крестишься? — я вспомнила, как однажды в Прибалтике зашла в маленькую псевдоготическую церковь, где шел ремонт. Рабочие таскали мимо алтаря гигантские шпалы, и меня поразило, что каждый раз они останавливались перед алтарем — или как там называется в католических храмах это сооружение, — опускали на пол шпалу, становились на колени, вдумчиво крестились, потом поднимались, дружно подхватывали шпалу и тащили дальше. А возвращаясь, все проделывали снова.
— Не умею, — смущенным шепотом признался Синцов, показав мне глазами на дверцу. Из нее вышел к нам совершенно юного вида священник в облачении, сидевшем на стройной фигуре, словно театральный костюм.
— Вы ко мне? Из милиции? Из Петербурга? — спросил он высоким голосом и улыбнулся. А я-то думала, что служителям церкви улыбаться по чину не положено, они должны быть серьезны и солидны, с брюшком и окладистой бородой. Этот же худенький и безбородый святой отец приветливо улыбался и похож был на мальчишку-старшеклассника.
— Ой! — вдруг сказал Синцов и схватился за голову. — Извините, что я без головного убора. Мужчины вроде бы должны в церковь в шапках заходить…
Священник, продолжая улыбаться, покачал головой. Я тоже покачала головой и пихнула своего спутника в бок.
— Ты все перепутал, — прошипела я ему, — а еще крещеный… Это я должна быть с покрытой головой, а ты как раз правильно пришел.
— Да, — подтвердил священник, — мужчины снимают головные уборы, а женщины должны покрыть волосы. Но это только во время службы строго соблюдается. Однако если вас это стесняет, давайте выйдем на воздух.
Синцов с облегчением кивнул, и мы направились на улицу. Там священник запрокинул голову и с наслаждением оглядел лазоревое небо с редкими розовыми облачками.
— Благодать-то какая! — сказал он радостно, и я посмотрела на него с интересом. Мне стало любопытно, как этот парнишка, молодой и веселый жизнелюб, стал попом. Как-то ведь он пришел к этому? Не в университет поступил, и не в технический вуз, а в семинарию. Не врачом стал или учителем, а святым отцом. Почему? Династия? Или так верит в Бога? А как ему удалось так поверить, что он жизнь ему посвятил?
— Я в Питере учился, а попросился сюда, — улыбаясь, продолжал он. — Здесь природа такая, что душа невольно к Богу обращается, с благодарностью ему, что создал эту красоту.
— А как вы узнали, что мы из питерской милиции? — тихо спросил Андрей.
— Так весь город уже говорит. Вы Пашей Ивановым интересуетесь?
Синцов кивнул, подтверждая наш интерес. Священник помрачнел.
— Паша еще маленьким сюда ходил. Его мать привела, а потом он и сам стал бегать. Добрый мальчик был, услужливый, всем помочь хотел…
— Подождите, святой отец, — начала я, но он мягким движением руки остановил меня:
— Обращение «святой отец» в православии не принято. Называйте меня отец Шандор.
— Извините, — я смутилась. Вот дура!
— Ничего. Вы же некрещеная, как я понимаю?
— А что, у меня это на лбу написано? — я не хотела, но вышло это грубовато. Священник не обиделся.
— Просто у меня глаз наметанный. Я в этом приходе уже десятый год…
— Какой?! — воскликнули мы с Синцовым одновременно.
— Да я просто выгляжу молодо. Качаюсь, у меня тут в сарае тренажерник. Зимой — на лыжах обязательно. Плаваю. И супруга расслабляться не дает, — он озорно подмигнул Андрею.
— А сколько же вам лет, отец Шандор? — спросила я, стараясь быть вежливой. Я никак не могла в разговоре с ним выбрать правильный тон.
— Тридцать два, — теперь священник подмигнул мне.
— Так вы Иванова с детства знаете?
— С пятнадцати лет. Говорю вам, хороший был парнишка. А вот семь лет назад попал под дурное влияние.
— К Эринбергу? — спросила я. — Да. К Илье Адольфовичу.
— А откуда он тут взялся, Эринберг этот? — тихо спросил Андрей. Батюшка — удивительно к нему не подходило это обращение — повернулся к нему.
— Этого я не знаю. Но мне иногда казалось, что он — дьявол во плоти. И поднялся сюда из преисподней, смущать прихожан. Здесь добрый был приход, люди замечательные. А сейчас все наперекосяк пошло, — он как-то криво усмехнулся.
Интересно, а он верит в ад и рай? И в дьявола? Ну наверное, подумала я, раз в Бога верит, значит, и в дьявола должен.
— А вы что, в преисподнюю верите? — спросил Синцов, будто прочитав мои мысли.
Священник пристально посмотрел на него. Вот сейчас, когда он не улыбался, а был серьезен, он выглядел на свои тридцать два. Это озорная улыбка его так молодила.
— Это вопрос терминологический, — Ответил он. — Вы же верите в суд, Уголовный кодекс и тюрьму?
— Ну-у… — протянул Синцов.
— Ну, по крайней мере, верите, что эти институты существуют, а?-Да, конечно.
— Но ведь в основе каждой правовой нормы лежит моральная норма, так? И все правовые запреты — «не убий», «не укради» — и так далее, — прежде всего нравственные запреты, так?
— Наверное, — пожал плечами Синцов.
— И десять заповедей — это аналог Уголовного кодекса, так?
— Вы хотите сказать, что тюрьма — это аналог преисподней?
— Примерно. Геенна огненная — это кара, которая ждет нарушителей нравственного закона. Тюрьма — кара для нарушителей закона писаного, что, по сути, тоже есть закон нравственный. Тот, кто не верит в Бога, полагает, что избежит преисподней. Тот, кто не верит в закон, полагает, что избежит тюрьмы. Но мы отвлеклись.
Я бы с удовольствием еще поговорила со священником. Но он пристально смотрел на книгу, которую я держала в руке, — потрепанную Библию, и я показала ее отцу Шандору. Он протянул было руку, но тут же отдернул.
— Откройте ее, — попросил он.
Я послушно распахнула слежавшиеся страницы. Отец Шандор, заложив руки за спину, наклонился к томику и тут же отпрянул.
— Бесовские знаки, — пробормотал он. — Кровью писаны.
—Вы тоже считаете, что кровью? — тихо спросила я. Он кивнул.
— Видел я такие Библии. Не вносите их в храм.
— Почему?
— Они осквернены. Выбросьте ее. Ее сжечь надо.
— Это вещдок, — не согласилась я. Но после того, что он сказал, Библия стала жечь мне руки. В переносном смысле, конечно. Заметив мое замешательство, Синцов отобрал у меня книгу и пролистал.
— А все-таки, что эти символы означают? — спросил он.
Священник неохотно заглянул в открытые страницы.
— Что-то вроде гимна сатанистского: «Ночи Древних ныне соединены с нашими Днями… Их дни стали нашей Ночью, и Их Ночь пусть станет нашим Днём! И Ночи и Дни же эти Да не будут сочтены и до окончания Времён!» — он произносил это певуче, и очень значительно, выделяя слова голосом так, что было понятно, эти слова начинаются с заглавной буквы.
— Вы это читаете? — удивилась я.
— Это каббалистическая криптограмма, — пояснил отец Шандор, — я просто знаю, как она выглядит.
— А это? — ткнул пальцем в бурые строчки Андрей. — «Да здравствует Сатана!»?
Священник содрогнулся.
— Я не могу это произнести, — ответил он. — И так уже грех совершаю. Вам надо в городе это показать, в музее религиоведения. Получите там официальное заключение. И избавьте меня от этого.
— Это что, Эринберг распространял? — спросила я, отбирая у Синцова книгу. — Зачитался, что ли? — сказала я ему.
— Интересно же!
— А как ты прочел: «Да здравствует Сатана!»? Ты уже стал в этих закорючках разбираться?
— Кое в каких, — уклончиво ответил Андрей; —А чего тут не понять, это по-латыни: «Ave Satanas!» Как я сразу не разглядел!
Священник, поджав губы, неодобрительно смотрел на нас.
— Да, эту заразу распространял Эринберг.
— Так он сатанист? — я не могла отвести глаз от загадочных символов. Под розовыми закатными облачками буквы стали казаться не бурыми, а красными, и чем дольше я на них смотрела, тем больше меня охватывало ощущение, что они наливаются кровью, пламенеют и прожигают тонкие страницы. Странно; но почему-то эти буквы приковывали взгляд, и через пару секунд начинала казаться, будто на страницах книги нет больше ничего, никакого текста, кроме этих жгучих письмен.
Священник не ответил мне. Он задумчиво смотрел в мое лицо, и видно было, что его что-то беспокоит.
— Может, вы скажете, кто такие сатанисты? — нарушил тишину Синцов.
Священник не торопился отвечать, казалось, глубоко задумавшись. Потом вздохнул:
— Вы знаете что-нибудь об апостоле Павле? Мы с Синцовым в смущении переглянулись.
— Понятно, — снова вздохнул священник. —Ну ладно, лекцию вам читать не буду. В двух словах: теологи считают, что истинно свидетельство апостола Павла о существовании внутреннего, иными словами — естественного нравственного закона даже у тех людей, которые никогда не соприкасались с понятиями христианской нравственности. Понимаете, о ком я говорю?
— Язычники? — предположил Синцов, немало меня удивив.
— По христианской лексике, да, — подтвердил отец Шандор. — Апостол Павел говорит: когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую… — он умолк, очевидно, заметив по нашим лицам, что мы плохо понимаем идею апостола Павла. — Ну как бы вам объяснить…
— Но ведь сатанисты — это не только язычники? — спросила я.
— Нет, конечно. Вообще Сатана — это не черт с рогами, как его обычно представляют. Сатана — это просто сила, которая владеет человеком. Вы ведь знаете, что в обществе существуют определенные догмы и стереотипы, касающиеся представлений об окружающем мире, поведения в обществе, любви и семейных отношений, так? Сатанист же свободен от этих догм.
— То есть плюет на общество и ведет себя, как хочет? — это спросила я, а Синцов поддакнул.
— Не обязательно. Я ведь сказал, он от догм свободен. Иными словами, он не следует какому-то правилу поведения, только потому, что оно — правило. Если какое-то правило согласуется с его миропониманием, то почему бы его не исполнять?
— И все? — Андрей недоверчиво глянул на священника. — Чем же тогда сатанисты опасны?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23