— Я вспомнила кое-что… Может, хоть это тебя успокоит?
— Что? — он оборотил к Алене измученный взор.
— После интервью мне в редакцию позвонил человек, представился коллегой из регионального издания, с дурацким названием, и сказал, что они хотят перепечатать мой материал про Удалецкую. Бред какой-то.
— Почему бред? — с трудом отвлекся Лешка.
— Потому что. Это совершенно проходной материал, ничего в нем особенного нет. И для регионального издания никакого интереса не представляет. Магазин находился в городе, а не в области. И еще — статья откровенно рекламная. Зачем ее перепечатывать, да еще и за деньги? Чушь.
— И что? — тут уже Старосельцев заинтересовался историей.
— И ничего. Я его отправила к главному редактору, но судя по тому, что главред наш молчал, тот так и не позвонил.
— А что за газета? Как называется?
— Я же сказала, название дурацкое. Издевательское прямо. «Раздвоенное копыто».
13
Вернувшись в прокуратуру, я позвонила в область главному инженеру комбината и спросила его, как выглядел Илья Адольфович Эринберг. Собственно, мне давно надо было об этом спросить, но сбивало с толку то, что известно его имя. Зачем интересоваться внешностью человека, которого мы знаем по имени?
— А внешность — обычная, — растерянно сказал главный инженер. — Ну, я не знаю, как вам сказать… Вы меня озадачили.
— Вы не помните? — удивилась я.
— Я просто видел его мельком, и даже не уверен, что это был Эринберг. Я ведь договор этот чертов не подписывал, может, вам лучше у директора спросить? Он недели через две вернется из Москвы.
Интересно, что он делает в Москве, если комбинат не работает, а сам он себя уже обеспечил до десятого колена, подумала я. Неужели командировка?
— Он оформил командировку за счет завода, —поябедничал главный инженер, — а на самом деле поехал на свадьбу племянницы. Та в Москве живет, замуж выходит за чиновника какого-то.
— То есть искать его сейчас в Москве бесполезно? — нервно уточнила я.
— В общем, да.
Попрощавшись с ним, я позвонила в ЦАБ .
— Эринберг, пожалуйста.
— В Санкт-Петербурге и Ленинградской области не зарегистрирован.
— Но ведь был?
— Не был.
Ладно; в договоре займа указан номер паспорта Эринберга и место регистрации. В районе, где паспорт выдавался, работал мой однокурсник. Порывшись в прокурорском справочнике, я набрала его номер.
— Читал, кстати, интервью с тобой, в какой-то криминальной газетенке, — поделился он со мной сразу после приветствий. — Фотография там, правда, дурацкая, или ты так постарела?
Ну даже если это и так, раздраженно подумала я, неужели нельзя держать язык за зубами? Я же при встречах никогда не предлагала ему срочно бежать к стоматологу, потому что у него зубы в елочку! Но поскольку он должен был представить меня паспортной службе, я не стала употреблять резких выражений, даже нашла в себе силы пошутить.
— Я сейчас туда звякну, предупрежу, а ты через пять минут их набери, — сказал мой невоспитанный однокурсник.
Позвонив туда, я узнала, что паспорт с таким номером, старого образца, выдавайся, только не господину Эринбергу, а юной девушке, впервые получавшей этот документ. Причем выдавался уже после подписания исторического договора займа, разорившего комбинат.
Это было, конечно, плохо, но с другой стороны, окончательно укрепило меня во мнении об умышленных действиях директора комбината. Если бы он не состоял в сговоре с Эринбергом, уж наверняка проверил бы досконально человека, в руках которого была судьба огромного предприятия.
Тупик, подумала я, повесив трубку. И пошла к Горчакову.
— Леша, где взять газету «Раздвоенное копыто»?
— А ты думаешь, что она существует? Это не дурацкая шутка? Может, так с Аленой познакомиться хотели?
— Я понимаю, что кроме как о Алене, ты ни о чем думать не можешь. Но ради старой дружбы напрягись, а?
— Маш, ну откуда я знаю? Я вообще впервые услышал про такую газету. Наверное, надо найти убежденного сатаниста и взять у него подшивку.
— Как остроумно! Пока единственный известный нам сатанист — это Паша Иванов. Но у него никакой подшивки не нашли.
— А этот, твой? Злой гений Эринберг?
— А где ж его взять, — уныло сказала я. — Это фантом. Все о нем говорят, но никто его не видел. Или видели, но мельком. Так, что даже внешности не запомнили.
— Видали мы и не такое, — утешил меня Горчаков. — Сколько ты фантомов за свою следственную жизнь обналичила и упрятала в кутузку?
— В каком смысле?
— В таком. Ты приезжаешь на место происшествия, и у тебя — только фантом, больше ничего нет. Некто, совершивший преступление. Полгода расследования, и — хлоп! Обвинительное заключение.
— Да, Леша, но с сатаной я еще дела не имела. Извини, что отвлекаю.
Лешка сочувственно на меня посмотрел, но ничего не сказал.
Я пошла к себе, бездумно посидела некоторое время за столом, тупо глядя на обложку Уголовно-процессуального кодекса, и решила пойти домой.
Заглянув к Зое, я ей так и сказала. Она, прямо совсем как Горчаков, посмотрела на меня с сочувствием, но не промолвила ни слова, только кивнула.
Только выйдя на улицу, я обнаружила, что уже без двадцати шесть. То есть практически вовремя ушла.
Не успела я завернуть за угол, как меня догнал запыхавшийся Горчаков. В целях обеспечения моей безопасности он собрался доставить меня домой на машине.
— Спохватился, — усмехнулась я. — А если бы я уже уехала?
Горчаков выразил раскаяние.
— Ну дурак, дурак я! Садись в машину, я тебя быстро отвезу и вернусь.
— Не надо.
— Машка, не дуйся! Я же человек, и ничто человеческое… Мог я забыть?
— Конечно! Если бы твоя Аленушка была в такой опасности, уж ты бы точно не забыл! .
— Как она тебе? — самодовольно спросил Горчаков, приосанившись.
— Слишком хороша для тебя.
— Я тоже так думаю, — согласился Горчаков.
— Леша, я не шучу. Ты же знаешь, я в свое время и ключи от своей квартиры тебе давала, чтобы тебе было где с дамами сердца встречаться, и прикрывала тебя всячески, поскольку считаю, что хранить верность жене или мужу — это личное дело каждого, а я все-таки — твоя боевая подружка. Но по-дружески предупреждаю: просто имей в виду, что процесс может выйти из-под контроля.
— На что ты намекаешь?
— На то, что ты у нас парень влюбчивый. Увлечёшься, тебе покажется, что без Алены ты жить не можешь, и что?
— И что?
— Начнешь рваться на части. Это тебе не Зоя, которая твою благосклонность считала подарком судьбы и ни на что не претендовала. А Алена тебя ни за что благодарить не будет, поскольку молода и хороша собой, в отличие от тебя, старого охальника. Это ты будешь считать себя обязанным.
— Ну и что?
— А если она поставит условие, чтобы ты на ней женился?
— Господи, Машка, что у тебя в голове?! Я только сегодня с ней познакомился. Я еще даже не уверен, нравится она мне или нет.
— Нравится. Я же вижу. И ты ей нравишься, иначе она не подхватилась бы так стремительно, по первому свистку, и не потащилась бы к черту на рога слушать твои плоские шутки.
— Да? — он надулся от гордости. Вот и все, что этот болван услышал в моем проникновенном монологе, подумала я с досадой. Все-таки мужики — неисправимые павлины.
— Да. Поэтому учти, что Алена — не Зоя…
— Да что ты заладила, Зоя — не Зоя… Сам знаю.
— Нет, ты не знаешь. Когда у тебя были амуры с нашей секретаршей, это было очень удобно с точки зрения распределения рабочего времени и с точки зрения конспирации. Пришел на работу — сразу как бы и на свидание. Зойка тебе дела подшивала, описи делала, отчеты составляла; и жена не придерется: не можешь же ты, в конце концов, на работу не ходить? Алена тебе дела подшивать не будет, учти.
Горчаков расстроился.
— Вечно ты, Машка, все опошлишь.
— И еще учти: сейчас тебе с работы уйти в неурочное время гораздо проблематичнее, чем раньше. Вечерами ты встречаться не можешь, как-никак человек семейный. Ночевать тоже дома привык. Ну, и как ты будешь свидания устраивать?
— Ну вот, испортила мне настроение!
— И это вместо «спасибо»…
— Ладно, поехали уже, только молча.
Я покорно села в машину и за всю дорогу не проронила ни слова, хотя ему явно очень хотелось еще потрепаться на тему своей новой неземной любви.
Во дворе Горчаков не позволил мне выйти из машины, пока сам не обследовал парадное. Очень кстати во двор зарулили Хрюндик с довольной рожей и сопровождающий его Стеценко.
Поскольку переехать в безопасное место нам вчера не удалось, с утра я убедила их обоих, что Сашка должен встретить моего сыночка из школы и отконвоировать домой. Хрюндик бесновался, выкидывая из-под короткого банного халата худые волосатые ноги, и басом доказывал, что он уже взрослый человек, что не позволит дискредитировать себя в глазах школьной общественности, что ничего с ним не случится, если он придет домой один, без конвоя, что плевать он хотел на всяких маньяков, в которых он, кстати, с детства не верил…
Мы с Сашкой терпеливо ждали, пока он устанет, и в паузе начинали объяснять, что все это, безусловно, правильно, но встретить его из школы необходимо для моего душевного спокойствия.
Хрюндик, в условиях утреннего дефицита времени, успел высказать нам, по-моему, все претензии, накопившиеся за последние пять лет. Помянул и гиперопеку, из-за которой, как он читал в одном журнале, дети утрачивают способность принимать самостоятельные решения, что впоследствии ломает им жизнь; и то, что я насилую его личность требованиями убраться в комнате, хотя обстановка и микроклимат комнаты отражают внутренний мир человека, там обитающего, и вмешательство и принудительное изменение этого микроклимата влекут нежелательные изменения личности…
Я слушала и диву давалась, как подкован этот балбес в педагогике и психоанализе. Гораздо сильнее, чем в математике и физике. Поначалу эти глубокомысленные пассажи выбили меня из колеи, но поминание ребенком гиперопеки меня неожиданно успокоило. Я-то переживала из-за того, что мало времени уделяю ребенку, а он, оказывается, считает, что я его гиперопекаю…
В общем, распотрошив мне нервную систему до основания, мужики неожиданно вполне мирно договорились, что Сашка встретит Хрюндика у метро и доставит до дому, не подвергая ущемлению его репутацию.
И вот они явились, оба довольные, от обоих пахло блинами из уличного киоска. Я с трудом удержалась от сентенции о вреде уличной еды, вовремя вспомнив, что когда я, девочка из хорошей семьи, — училась в младших классах школы, для меня не было лакомей деликатеса, чем продававшиеся на близлежащем вокзале жареные пирожки с мясом. Я старательно копила мелкие денежки, и когда набиралась вожделенная сумма — одиннадцать копеек, я, как крыса из Гаммельна, шла на запах несвежего мяса в резиновом на вкус кукише из пресного теста, поджаренного на машинном масле, покупала это райское наслаждение и смаковала, смаковала. А потом дома нехотя жевала какие-нибудь кнели из индейки и давилась осетровой ухой. И тут же начинала копить на новый пирожок…
Потом, когда я уже работала в прокуратуре, мне поручили дело о хищениях в общепите, и я узнала достоверно, из чего, а главное — как делались эти страшные продукты. Разумному человеку лучше этого не знать, но, несмотря на это, воспоминания детства до сих пор греют мою душу. Психология человеческая устроена так, что те вонючие пирожки, за производство которых с недовложениями и грубыми нарушениями технологии я привлекла к ответственности руководителей общепита, не имели ничего общего с любимой едой моего детства.
От проблемы уличной еды меня отвлек внешний вид ребенка. Утром я как-то не уловила, в чем он ушел, а сейчас могла наблюдать прикид во всей красе.
Я, конечно, много раз слышала от ребенка, что он официальный стиль в одежде не приемлет, костюмов носить не хочет, галстуки — это вообще отстой, и ботинки тоже надо выкинуть на свалку истории, поскольку их вполне заменяет спортивная обувь, а мои попытки объяснить, что спортивная обувь хороша к спортивной одежде, а к школьному костюму лучше бы ботинки, оценивались как мракобесие. В школе им разрешали свободную форму одежды, но то, что я увидела, по существу являлось не свободной формой одежды, а каким-то хеппенингом, прости Господи! Мне даже захотелось это ваять.
На моем пупсике, долговязом, с пушком на подбородке и длинными волосьями, забранными в хвостик, была надета ярко-зеленая футболка, поверх которой — желто-коричневая «кенгуруха» с капюшоном. На «кенгуруху» напялен был старый синий пиджак, тесный в подмышках; капюшон был кокетливо выпущен наружу. Джинсы, висящие на самой критической точке филейной части, лохматились внизу и ничуть не скрывали огромные раздолбанные опорки — я никак не могу правильно запомнить, как называется это безобразие, кеды или кроссовки. Но главное — все это великолепие венчала коричневая вязаная шапочка, посаженная на самую макушку. Как бы в пандан к «кенгурушному» капюшончику кофейного оттенка. Мрак! Моя бабушка сказала бы: «пан Стрюцкий».
Вечером мне, конечно, позвонила классная руководительница, переполненная впечатлениями, и я ее понимала.
— Вы видели, как ваш ребенок пришел сегодня на занятия? — нервно осведомилась она. — Я за ним по всей школе гонялась, пыталась шапочку эту уродскую сорвать. Не дался. Так и сидел на уроках в шапочке. Вы уж последите, чтобы он впредь прилично выглядел.
Я целиком и полностью разделила ее негодование, но сказала, что драться с этим дылдой не в состоянии.
— Но я вам, собственно, не за этим звоню, — продолжила классная. — У нас проблема, знаете, какая? Историк у Гоши не принимает реферат…
— Почему? — испугалась я. Вроде бы Гошка сидел вечерами за компьютером, отпечатал толстый реферат, красиво сложил его в скоросшиватель…
— Нет, реферат в порядке, — подтвердила учительница. — Там принципиальный конфликт. Гоша еще в первой четверти был удален с урока, историк потребовал объяснительную, а ваш сын ее так и не написал. В общем, без объяснительной он реферат не примет. Вы уж напишите с ним вместе эту объяснительную, а? Без реверансов, пусть просто напишет, что больше не будет.
Мы распрощались, и я пошла выяснять отношения.
Ребенок, повизгивая басом, категорически отказывался писать эту чертову объяснительную, заявляя, что ни в чем не виноват.
— Я не спрашиваю, виноват или нет, — взывала я к нему, — ты мне расскажи, что произошло, а я сама решу, виноват ты или нет.
Мы препирались минут тридцать. Сашка благоразумно не вмешивался, краем уха прислушиваясь к нашей баталии, делая вид, что смотрит телевизор.
— Ты можешь мне сказать, что там у тебя произошло с историком? — допрашивала я Гошку, мрачно думая о том, что расколоть матерого киллера-одиночку по последнему делу мне было гораздо проще, чем родного сына.
— Да ничего не произошло, — отбивался Гошка, — ровным счетом ничего.
— Так не бывает. Если тебя выгнали с урока, значит, что-то произошло?
— Ничего не произошло. Он ко мне придрался.
— Слушай, я сама решу, придрался он к тебе или нет, ты просто скажи, что там у вас было.
— Да ничего не было! Ну правда, ничего!
— Ну из-за чего-то ведь тебя выгнали? — пошла я по второму кругу.
— Да я сам не понимаю, из-за чего.
— А что ты делал на уроке? — Да ничего не делал!
— А за что тебя выгнали?
— Да придрались!
Я придвинулась ближе к ребенку, обняла его, погладила по голове, отчего он дернулся, всем своим видом показывая, что уже не маленький. Ест за троих, а почему такой костлявый, думала я, гладя его по плечу; кожа да кости. Он стоически терпел это издевательство. Сашка только хмыкал в кулак.
В общем, немало воды утекло, пока балбес не признался, что же за леденящая душу история произошла в первой четверти на уроке истории.
— Мам, ну я тебе точно говорю, что ничего не произошло. Я сидел себе спокойно на уроке истории и слушал плеер, а потом у меня зазвонил телефон…
Я откинулась на диване и выдохнула. Момент истины!
— Короче, Склифософский! — сказала я, стараясь не засмеяться в голос. — Вот бумага, напиши, что больше не будешь, и я от тебя отстану. А ты правда считаешь, что можно слушать плеер, пока дяденька учитель перед тобой распинается?
— Но я же никому не мешал, — дипломатично ответил сыночек, — в том числе и ему, историку… Когда ребенок уже отбыл в свой свинарник, закрыл дверь и залег в постель с каким-то рокерским журналом, я на кухне, при плотно закрытой двери жаловалась Сашке: — Ну что с ним делать? Как мозги вправить?
— По-моему, ты преувеличиваешь масштаб бедствия, — как всегда, утешал меня муж. — Нормальный парень, я сам таким был.
— А я такой не была! Я в десятом классе уже знала, чего я хочу в жизни. А этот? «Ничего не делал, слушал плеер, а потом зазвонил телефон»! Смехотура!
— У них у всех теперь замедленное развитие, — увещевал Сашка. — Главное, что он не дурак, не пьет, не колется, не нюхает, ночует Дома, тебя любит… Видишь, сплошные достоинства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Что? — он оборотил к Алене измученный взор.
— После интервью мне в редакцию позвонил человек, представился коллегой из регионального издания, с дурацким названием, и сказал, что они хотят перепечатать мой материал про Удалецкую. Бред какой-то.
— Почему бред? — с трудом отвлекся Лешка.
— Потому что. Это совершенно проходной материал, ничего в нем особенного нет. И для регионального издания никакого интереса не представляет. Магазин находился в городе, а не в области. И еще — статья откровенно рекламная. Зачем ее перепечатывать, да еще и за деньги? Чушь.
— И что? — тут уже Старосельцев заинтересовался историей.
— И ничего. Я его отправила к главному редактору, но судя по тому, что главред наш молчал, тот так и не позвонил.
— А что за газета? Как называется?
— Я же сказала, название дурацкое. Издевательское прямо. «Раздвоенное копыто».
13
Вернувшись в прокуратуру, я позвонила в область главному инженеру комбината и спросила его, как выглядел Илья Адольфович Эринберг. Собственно, мне давно надо было об этом спросить, но сбивало с толку то, что известно его имя. Зачем интересоваться внешностью человека, которого мы знаем по имени?
— А внешность — обычная, — растерянно сказал главный инженер. — Ну, я не знаю, как вам сказать… Вы меня озадачили.
— Вы не помните? — удивилась я.
— Я просто видел его мельком, и даже не уверен, что это был Эринберг. Я ведь договор этот чертов не подписывал, может, вам лучше у директора спросить? Он недели через две вернется из Москвы.
Интересно, что он делает в Москве, если комбинат не работает, а сам он себя уже обеспечил до десятого колена, подумала я. Неужели командировка?
— Он оформил командировку за счет завода, —поябедничал главный инженер, — а на самом деле поехал на свадьбу племянницы. Та в Москве живет, замуж выходит за чиновника какого-то.
— То есть искать его сейчас в Москве бесполезно? — нервно уточнила я.
— В общем, да.
Попрощавшись с ним, я позвонила в ЦАБ .
— Эринберг, пожалуйста.
— В Санкт-Петербурге и Ленинградской области не зарегистрирован.
— Но ведь был?
— Не был.
Ладно; в договоре займа указан номер паспорта Эринберга и место регистрации. В районе, где паспорт выдавался, работал мой однокурсник. Порывшись в прокурорском справочнике, я набрала его номер.
— Читал, кстати, интервью с тобой, в какой-то криминальной газетенке, — поделился он со мной сразу после приветствий. — Фотография там, правда, дурацкая, или ты так постарела?
Ну даже если это и так, раздраженно подумала я, неужели нельзя держать язык за зубами? Я же при встречах никогда не предлагала ему срочно бежать к стоматологу, потому что у него зубы в елочку! Но поскольку он должен был представить меня паспортной службе, я не стала употреблять резких выражений, даже нашла в себе силы пошутить.
— Я сейчас туда звякну, предупрежу, а ты через пять минут их набери, — сказал мой невоспитанный однокурсник.
Позвонив туда, я узнала, что паспорт с таким номером, старого образца, выдавайся, только не господину Эринбергу, а юной девушке, впервые получавшей этот документ. Причем выдавался уже после подписания исторического договора займа, разорившего комбинат.
Это было, конечно, плохо, но с другой стороны, окончательно укрепило меня во мнении об умышленных действиях директора комбината. Если бы он не состоял в сговоре с Эринбергом, уж наверняка проверил бы досконально человека, в руках которого была судьба огромного предприятия.
Тупик, подумала я, повесив трубку. И пошла к Горчакову.
— Леша, где взять газету «Раздвоенное копыто»?
— А ты думаешь, что она существует? Это не дурацкая шутка? Может, так с Аленой познакомиться хотели?
— Я понимаю, что кроме как о Алене, ты ни о чем думать не можешь. Но ради старой дружбы напрягись, а?
— Маш, ну откуда я знаю? Я вообще впервые услышал про такую газету. Наверное, надо найти убежденного сатаниста и взять у него подшивку.
— Как остроумно! Пока единственный известный нам сатанист — это Паша Иванов. Но у него никакой подшивки не нашли.
— А этот, твой? Злой гений Эринберг?
— А где ж его взять, — уныло сказала я. — Это фантом. Все о нем говорят, но никто его не видел. Или видели, но мельком. Так, что даже внешности не запомнили.
— Видали мы и не такое, — утешил меня Горчаков. — Сколько ты фантомов за свою следственную жизнь обналичила и упрятала в кутузку?
— В каком смысле?
— В таком. Ты приезжаешь на место происшествия, и у тебя — только фантом, больше ничего нет. Некто, совершивший преступление. Полгода расследования, и — хлоп! Обвинительное заключение.
— Да, Леша, но с сатаной я еще дела не имела. Извини, что отвлекаю.
Лешка сочувственно на меня посмотрел, но ничего не сказал.
Я пошла к себе, бездумно посидела некоторое время за столом, тупо глядя на обложку Уголовно-процессуального кодекса, и решила пойти домой.
Заглянув к Зое, я ей так и сказала. Она, прямо совсем как Горчаков, посмотрела на меня с сочувствием, но не промолвила ни слова, только кивнула.
Только выйдя на улицу, я обнаружила, что уже без двадцати шесть. То есть практически вовремя ушла.
Не успела я завернуть за угол, как меня догнал запыхавшийся Горчаков. В целях обеспечения моей безопасности он собрался доставить меня домой на машине.
— Спохватился, — усмехнулась я. — А если бы я уже уехала?
Горчаков выразил раскаяние.
— Ну дурак, дурак я! Садись в машину, я тебя быстро отвезу и вернусь.
— Не надо.
— Машка, не дуйся! Я же человек, и ничто человеческое… Мог я забыть?
— Конечно! Если бы твоя Аленушка была в такой опасности, уж ты бы точно не забыл! .
— Как она тебе? — самодовольно спросил Горчаков, приосанившись.
— Слишком хороша для тебя.
— Я тоже так думаю, — согласился Горчаков.
— Леша, я не шучу. Ты же знаешь, я в свое время и ключи от своей квартиры тебе давала, чтобы тебе было где с дамами сердца встречаться, и прикрывала тебя всячески, поскольку считаю, что хранить верность жене или мужу — это личное дело каждого, а я все-таки — твоя боевая подружка. Но по-дружески предупреждаю: просто имей в виду, что процесс может выйти из-под контроля.
— На что ты намекаешь?
— На то, что ты у нас парень влюбчивый. Увлечёшься, тебе покажется, что без Алены ты жить не можешь, и что?
— И что?
— Начнешь рваться на части. Это тебе не Зоя, которая твою благосклонность считала подарком судьбы и ни на что не претендовала. А Алена тебя ни за что благодарить не будет, поскольку молода и хороша собой, в отличие от тебя, старого охальника. Это ты будешь считать себя обязанным.
— Ну и что?
— А если она поставит условие, чтобы ты на ней женился?
— Господи, Машка, что у тебя в голове?! Я только сегодня с ней познакомился. Я еще даже не уверен, нравится она мне или нет.
— Нравится. Я же вижу. И ты ей нравишься, иначе она не подхватилась бы так стремительно, по первому свистку, и не потащилась бы к черту на рога слушать твои плоские шутки.
— Да? — он надулся от гордости. Вот и все, что этот болван услышал в моем проникновенном монологе, подумала я с досадой. Все-таки мужики — неисправимые павлины.
— Да. Поэтому учти, что Алена — не Зоя…
— Да что ты заладила, Зоя — не Зоя… Сам знаю.
— Нет, ты не знаешь. Когда у тебя были амуры с нашей секретаршей, это было очень удобно с точки зрения распределения рабочего времени и с точки зрения конспирации. Пришел на работу — сразу как бы и на свидание. Зойка тебе дела подшивала, описи делала, отчеты составляла; и жена не придерется: не можешь же ты, в конце концов, на работу не ходить? Алена тебе дела подшивать не будет, учти.
Горчаков расстроился.
— Вечно ты, Машка, все опошлишь.
— И еще учти: сейчас тебе с работы уйти в неурочное время гораздо проблематичнее, чем раньше. Вечерами ты встречаться не можешь, как-никак человек семейный. Ночевать тоже дома привык. Ну, и как ты будешь свидания устраивать?
— Ну вот, испортила мне настроение!
— И это вместо «спасибо»…
— Ладно, поехали уже, только молча.
Я покорно села в машину и за всю дорогу не проронила ни слова, хотя ему явно очень хотелось еще потрепаться на тему своей новой неземной любви.
Во дворе Горчаков не позволил мне выйти из машины, пока сам не обследовал парадное. Очень кстати во двор зарулили Хрюндик с довольной рожей и сопровождающий его Стеценко.
Поскольку переехать в безопасное место нам вчера не удалось, с утра я убедила их обоих, что Сашка должен встретить моего сыночка из школы и отконвоировать домой. Хрюндик бесновался, выкидывая из-под короткого банного халата худые волосатые ноги, и басом доказывал, что он уже взрослый человек, что не позволит дискредитировать себя в глазах школьной общественности, что ничего с ним не случится, если он придет домой один, без конвоя, что плевать он хотел на всяких маньяков, в которых он, кстати, с детства не верил…
Мы с Сашкой терпеливо ждали, пока он устанет, и в паузе начинали объяснять, что все это, безусловно, правильно, но встретить его из школы необходимо для моего душевного спокойствия.
Хрюндик, в условиях утреннего дефицита времени, успел высказать нам, по-моему, все претензии, накопившиеся за последние пять лет. Помянул и гиперопеку, из-за которой, как он читал в одном журнале, дети утрачивают способность принимать самостоятельные решения, что впоследствии ломает им жизнь; и то, что я насилую его личность требованиями убраться в комнате, хотя обстановка и микроклимат комнаты отражают внутренний мир человека, там обитающего, и вмешательство и принудительное изменение этого микроклимата влекут нежелательные изменения личности…
Я слушала и диву давалась, как подкован этот балбес в педагогике и психоанализе. Гораздо сильнее, чем в математике и физике. Поначалу эти глубокомысленные пассажи выбили меня из колеи, но поминание ребенком гиперопеки меня неожиданно успокоило. Я-то переживала из-за того, что мало времени уделяю ребенку, а он, оказывается, считает, что я его гиперопекаю…
В общем, распотрошив мне нервную систему до основания, мужики неожиданно вполне мирно договорились, что Сашка встретит Хрюндика у метро и доставит до дому, не подвергая ущемлению его репутацию.
И вот они явились, оба довольные, от обоих пахло блинами из уличного киоска. Я с трудом удержалась от сентенции о вреде уличной еды, вовремя вспомнив, что когда я, девочка из хорошей семьи, — училась в младших классах школы, для меня не было лакомей деликатеса, чем продававшиеся на близлежащем вокзале жареные пирожки с мясом. Я старательно копила мелкие денежки, и когда набиралась вожделенная сумма — одиннадцать копеек, я, как крыса из Гаммельна, шла на запах несвежего мяса в резиновом на вкус кукише из пресного теста, поджаренного на машинном масле, покупала это райское наслаждение и смаковала, смаковала. А потом дома нехотя жевала какие-нибудь кнели из индейки и давилась осетровой ухой. И тут же начинала копить на новый пирожок…
Потом, когда я уже работала в прокуратуре, мне поручили дело о хищениях в общепите, и я узнала достоверно, из чего, а главное — как делались эти страшные продукты. Разумному человеку лучше этого не знать, но, несмотря на это, воспоминания детства до сих пор греют мою душу. Психология человеческая устроена так, что те вонючие пирожки, за производство которых с недовложениями и грубыми нарушениями технологии я привлекла к ответственности руководителей общепита, не имели ничего общего с любимой едой моего детства.
От проблемы уличной еды меня отвлек внешний вид ребенка. Утром я как-то не уловила, в чем он ушел, а сейчас могла наблюдать прикид во всей красе.
Я, конечно, много раз слышала от ребенка, что он официальный стиль в одежде не приемлет, костюмов носить не хочет, галстуки — это вообще отстой, и ботинки тоже надо выкинуть на свалку истории, поскольку их вполне заменяет спортивная обувь, а мои попытки объяснить, что спортивная обувь хороша к спортивной одежде, а к школьному костюму лучше бы ботинки, оценивались как мракобесие. В школе им разрешали свободную форму одежды, но то, что я увидела, по существу являлось не свободной формой одежды, а каким-то хеппенингом, прости Господи! Мне даже захотелось это ваять.
На моем пупсике, долговязом, с пушком на подбородке и длинными волосьями, забранными в хвостик, была надета ярко-зеленая футболка, поверх которой — желто-коричневая «кенгуруха» с капюшоном. На «кенгуруху» напялен был старый синий пиджак, тесный в подмышках; капюшон был кокетливо выпущен наружу. Джинсы, висящие на самой критической точке филейной части, лохматились внизу и ничуть не скрывали огромные раздолбанные опорки — я никак не могу правильно запомнить, как называется это безобразие, кеды или кроссовки. Но главное — все это великолепие венчала коричневая вязаная шапочка, посаженная на самую макушку. Как бы в пандан к «кенгурушному» капюшончику кофейного оттенка. Мрак! Моя бабушка сказала бы: «пан Стрюцкий».
Вечером мне, конечно, позвонила классная руководительница, переполненная впечатлениями, и я ее понимала.
— Вы видели, как ваш ребенок пришел сегодня на занятия? — нервно осведомилась она. — Я за ним по всей школе гонялась, пыталась шапочку эту уродскую сорвать. Не дался. Так и сидел на уроках в шапочке. Вы уж последите, чтобы он впредь прилично выглядел.
Я целиком и полностью разделила ее негодование, но сказала, что драться с этим дылдой не в состоянии.
— Но я вам, собственно, не за этим звоню, — продолжила классная. — У нас проблема, знаете, какая? Историк у Гоши не принимает реферат…
— Почему? — испугалась я. Вроде бы Гошка сидел вечерами за компьютером, отпечатал толстый реферат, красиво сложил его в скоросшиватель…
— Нет, реферат в порядке, — подтвердила учительница. — Там принципиальный конфликт. Гоша еще в первой четверти был удален с урока, историк потребовал объяснительную, а ваш сын ее так и не написал. В общем, без объяснительной он реферат не примет. Вы уж напишите с ним вместе эту объяснительную, а? Без реверансов, пусть просто напишет, что больше не будет.
Мы распрощались, и я пошла выяснять отношения.
Ребенок, повизгивая басом, категорически отказывался писать эту чертову объяснительную, заявляя, что ни в чем не виноват.
— Я не спрашиваю, виноват или нет, — взывала я к нему, — ты мне расскажи, что произошло, а я сама решу, виноват ты или нет.
Мы препирались минут тридцать. Сашка благоразумно не вмешивался, краем уха прислушиваясь к нашей баталии, делая вид, что смотрит телевизор.
— Ты можешь мне сказать, что там у тебя произошло с историком? — допрашивала я Гошку, мрачно думая о том, что расколоть матерого киллера-одиночку по последнему делу мне было гораздо проще, чем родного сына.
— Да ничего не произошло, — отбивался Гошка, — ровным счетом ничего.
— Так не бывает. Если тебя выгнали с урока, значит, что-то произошло?
— Ничего не произошло. Он ко мне придрался.
— Слушай, я сама решу, придрался он к тебе или нет, ты просто скажи, что там у вас было.
— Да ничего не было! Ну правда, ничего!
— Ну из-за чего-то ведь тебя выгнали? — пошла я по второму кругу.
— Да я сам не понимаю, из-за чего.
— А что ты делал на уроке? — Да ничего не делал!
— А за что тебя выгнали?
— Да придрались!
Я придвинулась ближе к ребенку, обняла его, погладила по голове, отчего он дернулся, всем своим видом показывая, что уже не маленький. Ест за троих, а почему такой костлявый, думала я, гладя его по плечу; кожа да кости. Он стоически терпел это издевательство. Сашка только хмыкал в кулак.
В общем, немало воды утекло, пока балбес не признался, что же за леденящая душу история произошла в первой четверти на уроке истории.
— Мам, ну я тебе точно говорю, что ничего не произошло. Я сидел себе спокойно на уроке истории и слушал плеер, а потом у меня зазвонил телефон…
Я откинулась на диване и выдохнула. Момент истины!
— Короче, Склифософский! — сказала я, стараясь не засмеяться в голос. — Вот бумага, напиши, что больше не будешь, и я от тебя отстану. А ты правда считаешь, что можно слушать плеер, пока дяденька учитель перед тобой распинается?
— Но я же никому не мешал, — дипломатично ответил сыночек, — в том числе и ему, историку… Когда ребенок уже отбыл в свой свинарник, закрыл дверь и залег в постель с каким-то рокерским журналом, я на кухне, при плотно закрытой двери жаловалась Сашке: — Ну что с ним делать? Как мозги вправить?
— По-моему, ты преувеличиваешь масштаб бедствия, — как всегда, утешал меня муж. — Нормальный парень, я сам таким был.
— А я такой не была! Я в десятом классе уже знала, чего я хочу в жизни. А этот? «Ничего не делал, слушал плеер, а потом зазвонил телефон»! Смехотура!
— У них у всех теперь замедленное развитие, — увещевал Сашка. — Главное, что он не дурак, не пьет, не колется, не нюхает, ночует Дома, тебя любит… Видишь, сплошные достоинства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23