Она слегка коротенькими мягкими пальцами касается
его лба и говорит:
- Ляр-ин!..
"Это, наверное, значит люблю или что-нибудь в этом роде", - думает
профессор.
Он ждет когда сильно заскрипит снег: люди, ловящие других, ходят тя-
жело и быстро. Сильно ноют плечи и зябнут руки. "Так он и не выменял ва-
режек".
Долго спустя, Дава-Дорчжи приводит трех мужиков. Один из них рыжебо-
родый, в овчинном бешмете со сборками, тычет пальцем на статую и говорит
другому:
- Этот?
У спрашиваемого детское розовое лицо и совсем мужской хриплый голос:
- Много работы, дяденька...
Они ходят вокруг Будды, стучат пальцами и хвалят хорошую медь. Да-
ва-Дорчжи проводит рукой по лицу Будды, по складкам его одежды и внезап-
но отскакивает. Губы у него скрючены, он брыжжет слюной в уши профессо-
ра, толкает его кулаками в печень:
- Ободрали, сволочи, всю проволоку дочиста... теперь я понимаю, поче-
му они ушли от меня!..
- Кто?
- Солдаты... кто!.. они постоянно выпроваживали меня из вагона, а са-
ми ящик разбили и проволоку выдрали... Вы-то, вы-то чего смотрели?..
- Мне! Мне! Мне?
- Вам! Вам!.. вы же сопровождаете, вы тоже ответите, здесь на триста
рублей золотом!.. Я-то подумал, почему так ящик легко раскололся?.. По-
падись теперь они мне, я...
Он замахнулся кулаком и, обернувшись к крестьянам, крикнул:
- Беретесь, что ли?
Рыжебородый мужик снял шапку. Лысина у него была тоже рыжая и широкий
веселый нос в веснушках. Профессор улыбнулся ему. Мужик посмотрел на не-
го и, улыбнувшись, протянул руку:
- Здравствуйте, давно в дороге-то?
Дава-Дорчжи перервал нетерпеливо:
- Ну, беретесь?!
Мужики осторожно переглянулись, и рыжий ответил тихонько:
- Поди, так и на золотой не наскребешь. Ты как, Митьша, полагаешь?
Митьша в вязаном спортсмэнском шлеме и дырявом полушубке ответил ук-
лончиво:
- Бог его знат... главно, не русская штука... и слышать не приходи-
лось. Из китайцев ен што ли, статуй-то?
Рыжий мужик решительно надернул рукавицы:
- По работе и заплатим, мы тоже не живоглоты... сколько наскребем,
столько и получите... еще влезешь с таким золотом, - нонче ведь,
раз-раз, да и к стенке!
Дава-Дорчжи вяло оперся о печку.
- Скребите... поскорее. Задержите, прицепят теплушку, как я с вами...
останетесь.
Мужики ушли за инструментом.
Остается самый младший. Он, ворочая сапогами солому, ходит по теплуш-
ке и смотрит во все углы. Кивая на женщину, спрашивает:
- Жена?
Дава-Дорчжи глубоко всовывает руку в карман:
- Нет.
Мужик хохочет:
- Тоже продажна?
- Нет, в долг даю.
Хлопая себя руками по полушубку, мужик наклоняется к уху гыгена и
шепчет. Виталию Витальевичу вдруг становится противным его розовое свет-
лоусое лицо. Дава-Дорчжи локтем отодвигает мужика от себя:
- А ты попробуй.
- Она по русски-то понимат?
- Ты на войне был?
- Не-ет...
- Тогда не понимает.
Мужик нерешительно проходит несколько раз мимо женщины. Щелкнув
пальцами, трогает ее за рукав, возвращается к печке:
- Ну ее... еще заразишься... у меня жена.
Спит профессор плохо, мужики принесли дров, угарно несет теплом печ-
ка, воняют человечиной высыхающие одежды. Профессор стыдит себя, вороча-
ется. Дава-Дорчжи сытый и сонный бормочет:
- Блоха спать не дает, завелись...
Среди ночи Виталий Витальевич просыпается от шороха соломы. Ему ка-
жется, что он угорел, - во рту сухо. Через полузанесенное снегом окошеч-
ко - на соломе синие пятна света. По соломе ползет человек. Это Да-
ва-Дорчжи к женщине. Профессор закрывается с головой. Но от женщины гы-
ген возвращается быстро. Профессор ощущает на себе его руку. Пальцы лег-
ко пробегают по телу, ощупывают одежду и сапоги. Гыген ищет даже в по-
душке и в соломе под подстилкой. Затем он возвращается. Он ищет проволо-
ку.
Утром Дава-Дорчжи говорит:
- Это русские ободрали Будду. Я честно везу его домой. Русские сорва-
ли проволоку и сдирают позолоту. Но увеличивается святость божества от
поруганий...
Три дня мужики соскабливали с Будды позолоту. Толще, чем везде, лежит
позолота на лице Будды, на его круглых щеках. И вот красный, злой, мед-
ный выбегает из золота лик его. Губы его темнеют, и совсем внутри глаза
вокруг статуи настлана шерстяная шаль, золото осыпается туда.
- Выколотим, - говорит рыжебородый.
На теле остается кое-где позолота: желтые, как прыщи, пятна. Совсем
не могут снять золото с пальцев Будды.
За золото Будды мужики приносят мешок мерзлых булок, меру картофеля и
дров. Они бережно завертывают шаль, на которую падали крупинки, и в га-
зету - листочки золота с лица. Потом рыжий мужик, вздыхая, жмет руки:
- Продешевили мы, да уж...
Гыген выторговал еще кусок рваной кошмы. Из дров он устроил себе кро-
вать. Он поминутно заставляет женщину подкидывать в печь поленья:
- Если бы я догадался раньше... за проданную проволоку мы бы ехали
спокойно. Теперь я простудился и меня знобит. Утянули...
Он кутается в шинель. Намеренно громко хохочет:
- Я вас ночью видел, вы к женщине шли, Виталий Витальевич. Сказать
ей, чтоб она вам не сопротивлялась?
- Мне мало нравятся ваши солдатские шутки, Дава-Дорчжи.
- Тогда я могу рассказать какую-нибудь поучительную монгольскую ле-
генду. Теперь я вам разрешаю записывать потому, что я вам верю. Вы очень
подробно об'яснили, чего хотите... Например, история кутухты Муниулы с
жизнью его - непристойной и женолюбивой...
- Когда мы доедем?
- При хорошей экономии на полтора месяца нам хватит продуктов. К тем
дням мы будем в Сибири, там много почитателей моего перевоплощения, и я
склонен надеяться на пищу, питье и достойные меня благочестивые разгово-
ры.
Профессор, заложив руки за спину, слегка сутулясь, ходит из угла в
угол. Он решил молчать о проволоке: ему наскучили ссоры, упреки. Он
расспрашивает про аймак Тушуту-Хана. Гыген словоохотлив, немного витие-
ват и часто, с прихлебываниями какими-то, смеется. Он говорит историю
своего рода, в ней много имен, мест и замечательных битв. Профессор по-
нимает смутно, но слушает охотно.
Утром Дава-Дорчжи знобит сильнее. Он много пьет чая и лежит, сжимая
виски пальцами.
Профессор на станции из красноармейского лазарета приводит доктора.
Он щупает голову гыгена, раскрывает грудь, спрашивает, не дожидаясь от-
вета:
- Голова болит? Ноги болят? Озноб?
У доктора широкие, длинные и тонкие, как ремни, пальцы. Он проводит
пальцами по руке профессора:
- Лекарств у нас нет, в Омске иногда принимают в лазарет... все пе-
регружено. У него тиф. Кофе, чистое белье и компрессы.
Смотрит на Будду, стучит ногтем и говорит: "медь" и уходит.
Гыген вдруг начинает плаксиво просить револьвер. Хотя револьвер у не-
го под подушкой, все же профессор прячет его у себя. Гыген грозит заст-
релиться. Он упрекает профессора в лености, из-за которой он, гыген,
должен умереть. Лучше ему погибнуть сразу, если нельзя достать лекарств.
Он по-монгольски бранит женщину, и та падает на колени, уткнув голову в
пол.
- Какие домашние лекарства есть? Где мне достать кофе?.. Ступайте ме-
нять револьвер!
Профессор идет.
Бред начинается через день. Профессор со стыдом думает, что гыген
притворяется. У него нет никакого повода так думать, но ему кажется на-
меренным, как Дава-Дорчжи срывает компрессы и разбрызгивает кофе. Гыген
часто садится в постели, предварительно сунув себе под спину шинель
(стена холодная); одними и теми же словами он вяло говорит:
- В тебя одного переходит дух Будды... ты один воплощение гыгена, Да-
ва-Дорчжи... дай мне из бокового кармана... напишу в аймак.
Сует какие-то бумаги с монгольскими надписями и жалуется:
- Все меня бросили. Ты только один перед смертью. Я уже умер... я
опять дух Будды.
Профессор носит кипяток, ставит компрессы.
Скучный, сухой весь лежал Дава-Дорчжи. Постоянно нужно было лить в
него воду - поить. Волосы отросли необыкновенно густо и как-то все сра-
зу: жутко было смотреть на пряди, торчащие из носа. Подушка вся залепи-
лась в слюне, - переворачивая голову, Виталий Витальевич силой заставлял
себя не отдергивать руку. В ушах торчала вата (гыген боялся ушной прос-
туды), и теперь она походила на черных тараканов.
Часто он вскрикивает гортанно и длинно, и, подняв тощие руки, при-
ветствует наркома по делам национальностей от имени монгольского народа.
Затем он говорит речь об угнетателях - китайских империалистах и сразу
почти из слова в слово (насколько помнит профессор) передает легенду о
статуе Будды из аймака Тушуту-Хана. Начинается она словами: "В год Крас-
новатого Зайца", и Виталию Витальевичу представляется большой, с собаку,
красноватый заяц на бесконечном снежном поле. Тогда он отворяет дверь.
Чаще всего происходит это на ходу поезда. В зубы профессора несется
колючий и твердый, словно камни, снег. Серый дым откидывают вагоны.
"Есть какое-то возмездие за наши поступки", думает профессор, возвра-
щаясь к печке.
Женщина - ее профессор сокращенно зовет "Цин" - моет в кипятке белье
гыгена. У него всего одна пара, и когда однажды женщина мыла, профессор
захотел узнать, насколько оно крепко. Он подошел к котелку (мыла нет,
тряпки просто жамкаются и преют), - поверх, в кусках грязи плавали серые
точки. Профессор наклонился ближе: это были сварившиеся вши.

---------------
Поэтому ли или почему другому, в этот вечер Виталий Витальевич
чувствует особенную боль в ногах, ему холодно, хотя он сыт и в теплушке
ярко горит печь. Он меньше, чем всегда, сидит у постели Дава-Дорчжи, и
удивленная женщина видит его поспешно гасящим коптилку.
Он с грохотом сбрасывает сапоги, но под одеяло не залазит, а сидит,
что-то напряженно слушая, кисти его рук дрожат, десны приходится смачи-
вать.
Он, потирая руки, говорит:
- Холодно!
И шагает к женщине. У той уже откинута шуба и теплы закруглившиеся
(она вытянула руки вдоль тела) груди.
Утром профессор сказал себе, что поступил он так потому, что одному
лежать невыносимо холодно. Озноб прошел и за обычным кипятком он сбегал
весело.
Но и в другую ночь он спал с женщиной Цин. А дальше он уже не подыс-
кивал причин и не гасил коптилки.
Раз утром Цин идет искать сухой растопки. У гыгена сильный бред - он
вскакивает и порывается бежать. Его во время восстания ловят большевики.
От сырого дыма болят у профессора глаза и потому же кричит гыген: "Зачем
глаза выкалываете?". Тонкие, скользкие руки гыгена раздражают, и голос у
него становится пискливым.
Много спустя является со щепками Цин. Подле дверей Виталий Витальевич
видит высокого, горбоносого человека в черной до пят собачьей дохе. На
шапке у него широкая красная лента.
Профессор высовывается:
- Вам что нужно?
- А ничего, - распахивая доху, говорит человек.
Профессор раздраженно стучит по ручке двери:
- Проходите, здесь больной... Проходите, вам говорят, - здесь прави-
тельственный груз! Проходите прочь!
Доха отходя в развалку, гудит:
- Ну, не очень-то верещи... правительственный!
Виталий Витальевич грозит кулаком Цин. Та смущенно взвешивает на ла-
дони принесенные щепы - они сухи совершенно. Она не понимает. Тогда Ви-
талию Витальевичу падают в голову слова Дава-Дорчжи: "Наша женщина нико-
му не отказывает".
Он подходит и кричит ей в лицо:
- Потаскуха! Дрянь!..
На рассвете в дверь скребут. Женщина Цин снимает засов и, чуть накло-
нив голову, смотрит в темноту. Чья-то лохматая в шкурах рука просовыва-
ется и тянет ее за платье. Она, не обернувшись, уходит.
Профессор озлобленно хватает гыгена за вытянутую вперед руку. Тот са-
дится, глаза его мечутся по потолку, на лице блаженная радость. Профес-
сор опускает ему руки, тот вздрагивает:
- Сми-и-ирна-а! - кричит Дава-Дорчжи. - Здорово, молодцы-ы!
Виталий Витальевич шевелит его плечо, семенит вокруг кровати и, ста-
раясь перекричать гыгена, тычется тому в плечо:
- Послушайте, она ведь ушла, ушла!.. необходимо крикнуть: назад! Я же
не знаю этого слова по-монгольски... послушайте, ее присутствие в ваших
интересах, - кто вам будет мыть белье!.. разве мне разорваться! Послу-
шайте, Дава-Дорчжи!
- Молчать! Какая там сволочь строй ломает? Ни с места! Сми-и-ир-
на-а-а!..
Профессор распахивает дверь и тоненьким, срывающимся голоском, - в
ночь:
- Послушайте, вы-ы!..
По щепке, что лежит подле вагонных ступеней, шуршит и перекатывается
снег. Сухой шорох, щепка тоже сухая. Ее обронила Цин.

Глава VI.

Все о том же металле, благоухающем спокойствием.

"...Жизнь человека - есть продолжение его детства".
(Из записной книжки профессора Сафонова.)

...Поезда пропускали грохочущие и звенящие дни. Доски, железо и люди
мчатся вперед. У синих льдов одинокие волки, туго задрав молодые морды,
воют на поющую сталь. В степи одна должна быть песня, - волчья. У людей
песни человечьи и железные. Волку страшно.
Дава-Дорчжи чувствует пальцы. Оно трепетно и радостно это первое ощу-
щение. Поднять и опустить палец руки, затем чуть - на вершок - отодви-
нуть его по одеялу. Влажно и слабо все тело, горят уши, так наверное
цветут цветы. Упоенная цветущая слабость.
Подле печки, как и всегда, сидит в шинели, подпоясанный облупившимся
ремнем, сутулый старикашка.
- Профессор!
Старикашка, вихляя одной ногой, знакомым шагом подвигается к кровати.
Дава-Дорчжи манит его пальцем, шепчет задыхаясь в ухо:
- Не подох, ведь!
И улыбается, ему кажется - он улыбается всем лицом, но шевельнулись
только брови и слегка мускулы подле губ.
Профессор не знает, что теперь делать. Волновать нельзя. Он жует, ко-
сится, задумчиво вздыхает:
- Да-а... теперь питаться нужно.
- Давайте же!
И Дава-Дорчжи ест.
Профессор кормит его размоченными в воде булками, он жадно тянет воду
и пальцами шарит в кружке:
- Еще!
Чтобы отвлечь его, Виталий Витальевич говорит осторожно:
- Цин скрылась уже три недели, и я ничего не слышал о ней.
- Еще!
- Вы были в бреду, и, по-моему, достаточно было крикнуть одно слово,
чтобы она немедленно вернулась. Ее увел какой-то или грузин, или черкес.
- Еще!
На другой день Дава-Дорчжи сжимает уже кулак и трет им по одеялу:
- Еще давай, старая карга!
- Вам нельзя много есть, Дава-Дорчжи, у вас суженный кишечник...
- Давай! Еще давай, жрать хочу!.. все поел... мяса хочу!
Тогда профессор меняет в поселке возле станции свое обручальное
кольцо. Когда он возвращается с мясом и молоком, гыген лежит на полу: он
пытался ползти.
- Давай!
Он хватает зубами молоко, льет его себе на шею и с шеи скребет ла-
донью в рот:
- Еще... еще!..
Профессор отодвигает бутылку:
- Уже Омск, Дава-Дорчжи. Где здесь у вас знакомые?
Гыген сыт, спит.
Теплушка в тупике, на сортировочной. Тысячи пустых вагонов. Между
составами рыскают собаки. Виталий Витальевич сбирает по вагонам остав-
ленные поленья, доски.
В комендантской говорят ему:
- На Дальнем Востоке и Маньчжурии белогвардейские восстания, товарищ.
Мы не имеем времени отправлять какие-то икспидиции с буддами... а если у
вас там в буддах-то эс-эровские воззвания, - вы такой возможности не до-
пускаете?
- Осмотрите.
- У меня, товарищ, семьдесят составов каждый день, - да коли каждому
под подол заглядывать.
Однако профессор Сафонов снимает рогожи, прикрывавшие Будду, и всего
вытирает тряпкой. Во время тряски отломился кусок высокой короны, зияет
кроваво медь. Куска нет: вымела или утащила Цин.
Профессор осматривает свои мандаты: на них бесконечное число штемпе-
лей, справок и резолюций.
- Правильнее мы поступим, Дава-Дорчжи, если отправимся через Семипа-
латинск, горами? Подле Иркутска восстание. И спускают поезда в Семипала-
тинск... Оттуда ехать труднее.
- Мне все равно!
Дава-Дорчжи зажмуривается и мнет ладонь так, что слышно шебуршание
кожи.
- В аймаке есть бараны... курдюк 15 фунтов. Надавишь, - из него мас-
ло... ццаэ...
- Вы можете не увидеть баранов, Дава-Дорчжи, если не будете слушать
меня.
Гыген дергает бровью:
- Увижу, - я хитрый... Дайте мне есть, мне все равно.
Профессор, заложив руки за спину, ходит по вагону. Пол подметен. Пе-
ред Буддой и вокруг него доски и поленья. На коленях, в лотосоподобно
сложенных руках - береста для растопки, доставать оттуда близко.
- Несомненно, это наиболее целесообразный выход, но раньше, чем
предпринять решительный шаг, я подожду вашего полного выздоровления, Да-
ва-Дорчжи. Тем временем я составлю подробный маршрут и смог бы составить
подробную смету, если бы имелись деньги.
- Мне все равно!
- Ешьте!
Он видит круглые желваки на челюстях гыгена, и ему кажется, что во
время болезни он приобрел над ним какую-то непонятную власть.
1 2 3 4 5 6 7 8