Ей хотелось лететь. И она быстрым и легким шагом, опередив родителей, полетела навстречу неземному видению, на его кровный зов, и ей казалось, что золотистые звезды, рассыпанные по голубым куполам Успенского собора, не что иное, как посланцы Вселенной. И тогда ее осенила ясная мысль о нетленной вечности всего сущего — природы, человека и творения рук его, о мудром творце мироздания, о бессмертии души.
В бессмертие души Маша уверовала еще в студенческие годы и считала, что в незапамятные времена душа ее обитала в другом бренном теле и, покинув его в свое время, странствовала в беспределах Вселенной, пока не воплотилась в ней — Маше Зорянкиной. Этим она объясняла сновидения, когда неоднократно видела во сне один и тот же город, который не существовал в действительности, знала его обитателей в лицо, их имена, но наяву, в жизни их не было. И делала вывод, что она, то есть душа ее, но в другой плоти, жила в этом городе и среди этих людей, что это были се друзья и знакомые. Об этом она подумала, увидав впервые Троице-Сергиеву Лавру, которая, между прочим, ей никогда не снилась. Просто в этой обители, представшей перед ней так неожиданно, она нашла что-то очень родное и близкое для своей души. С тех пор в дачный сезон она нередко посещала Лавру в надежде найти там умиротворение и душевный покой. Находясь на своей даче, она с трепетным волнением слушала доносимый ветром из Сергиева Посада далекий колокольный звон, который теплыми струями разливался в душе.
Маша была убеждена, что ее доисторические предки жили в этих благодатных краях, потому и влечет ее сюда божественная сила и шепчет внушительно ей внутренний голос: здесь твои корни, здесь тысячи лет тому назад была предана земле твоя плоть перед тем, как бессмертная душа твоя отправилась в долгое странствие, чтоб в середине двадцатого столетия снова войти в твою плоть. Потому и дороги и любы тебе эти места, которые ты считаешь своей родиной, — не южный берег Средиземного моря, где ты родилась и провела свое детство, и не Москва, в которой безоблачно прошли твоя юность и молодость, а радонежское Копнино.
В четырех километрах от дачи Зорянкиных, среди полян и перелесков, где на березовых опушках водятся подберезовики, а в молодом ельнике в грибную пору встречается благородный рыжик, высоко ценимый знатоками, даже выше боровика и груздя, есть урочище или большая поляна с названием Копнино. Должно быть, оно получило это имя от копен, которые маячат тут в пору сенокоса. В самом центре поляны заросший мхом пруд круглой формы, обрамленный сибирским кедром. Говорят, когда-то давным-давно здесь был скит, и пруд этот вырыли монахи.
Вот это Копнино Маша считала своей кровной родиной — оно жило в ней самой, в ее сознании, в ее сердце, неотлучно, постоянно, как драгоценный дар, унаследованный от далеких предков, которые являлись к ней только в радужных, безгреховных снах. Копнино снилось нечасто, реже, чем белоснежный Алжир в голубом мареве знойного неба и теплого моря. То было просто приятное путешествие в детство, не содержащее в себе ничего вещего. Этим средиземноморским сновидениям, в которых она всегда была веселым, беззаботным ребенком, Маша не придавала никакого значения. Иное дело — Копнино. Оно всегда предвещало нечто неожиданное, необычное и судьбоносное.
В один из дней середины мая — это был четверг (Маша считала, что вещие сны бывают в ночь с понедельника на вторник и с четверга на пятницу) — она проснулась в четыре утра в небывалом возбуждении и совершенно бодром состоянии, словно и не спала. Одновременно с ней проснулся и Алексей Петрович, и не она его потревожила, а проснулся сам, нежно прошептав:
— Ты не спишь, зоряночка? Ты чем-то встревожена?
Вместо ответа Маша прижалась к нему теплым трепетным телом, словно ища защиты. Она часто дышала, и Алексей Петрович слышал, как колотится ее сердце. Он поцеловал ее, как всегда, трогательно и нежно и снова спросил:
— Тебе приснился нехороший сон?
— Да, милый, приснился. Копнино мое снилось. Нет, никаких кошмаров. Просто очень явственно и… — она запнулась, не находя слов, — и жутко, эмоционально, когда мороз по коже. Представь себе — колокольный звон и тревожные голоса глашатая: «На митинг, все на митинг! Судный час настал!» Это слово «судный» меня как огнем обожгло, и я пошла на митинг со всем народом. А митинг почему-то в Копнино. Вся поляна заполнена людьми, от края до края, а в центре белая церковь с ярко-золотым куполом, совсем небольшая, точно такая, как в Радонеже. Ты помнишь? Ну, там, где Клыков памятник преподобному Сергию поставил? Я пробираюсь сквозь толпу ближе к церкви, где стоит каменный Сергий. Колокола гудят тревожно, надрывно, а потом сразу умолкают, и воцаряется тишина, глухая, непроницаемая тишина.
Маша притихла, затаилась, словно прислушалась к тишине. Алексей Петрович настороженно ждал.
— А вот преподобный Сергий из каменного превратился в живого, стукнул грозно посохом о землю и громко сказал: «Люди!» Он говорил страстную речь, слова его обжигали огнем, возбуждали душу. Это были какие-то особые слова, я не могу тебе их передать, но я хорошо помню их смысл. Мол, на землю русскую пришел враг лживый и коварный. Он принес народу голод, страдания и смерть. Восстаньте, русичи, и стар и млад, забудьте распри и обиды, всем миром навалитесь на заморское чудище. Мне врезались в память эти слова: «заморское чудище». «Князья Александр и Дмитрий! Маршалы Кутузов и Жуков! Воскресните в образе своих потомков, внуков и правнуков! Не пожалейте живота своего за Русь святую!» И трубный глас его, как раскат грома, как ураганный шквал, пронесся над Радонежем. Представляешь, Алеша?! Этого невозможно передать. Он еще и сейчас звучит во мне, не в ушах, а где-то в глубинах души, этот призывный набат, как глас Божий.
Она все еще дрожала от волнения и спасительно прижималась к Алексею Петровичу.
— К сожалению, Машенька, народ глух, и слеп, и глуп, — произнес Иванов. — Он ничего не видит и не слышит и по глупости своей не желает посмотреть правде в глаза и прислушаться к трезвым голосам патриотов.
Помолчали. Затем Маша сказала все еще возбужденно и торопливо:
— Алешенька, я уже не усну. Я должна поехать. Я волнуюсь — как там Настенька и мама?
— Почему ты должна, а не мы?
— А ты сможешь? Со мной?
— Я смогу в любое время, а как ты? Сегодня пятница.
— Я не пойду на работу. Поедем сейчас, с первой электричкой. Я очень волнуюсь: такие сны мне снятся непременно к чему-то.
— Хорошо, зоряночка, поедем утром. Только не волнуйся. Твой сон — отражение наших дум и забот.
С появлением первых солнечных лучей электричка мчала их на север от столицы. По обе стороны Ярославской железной дороги буйно цвели черемуха и сирень. День выдался безоблачным и теплым. Большие бетонные плиты, ограждающие рельсовые пути от близко примыкающих к железной дороге жилых массивов, метровыми буквами посылали проклятья Горбачеву и Ельцину. Чаще всего их величали предателями, иудами, агентами ЦРУ. И не видно было ни одного «лозунга» в поддержку этих лидеров перестройки. По этому поводу Маша заметила:
— Вот он — настоящий рейтинг отношения народа к «вождям», а не та ложь, которой пичкают телезрителей фальшивых дел мастера социологических исследований.
На дачу приехали, когда цвели вишни и только-только распускалась сирень. На все лады заливались птицы. Особенно усердствовали неутомимые зяблики и садовые славки. Им подпевала зорянка: то умолкала, то снова насвистывала свой незатейливый мотив, перелетая с ветки на ветку. Осторожная, но не пугливая, она позволяла людям рассмотреть ее брачный наряд — ярко-оранжевую манишку.
— Твоя однофамилица, для тебя поет-старается, — сказал Иванов, кивком головы указывая Маше на серенькую пичужку с малюсенькими глазками-пуговками на круглой головке. Маша плохо разбиралась в птицах, хотя трясогузку могла отличить от синицы и воробья от зяблика. В Москве в это время в Останкинском парке выводили свои рулады соловьи. Здесь же, в семидесяти километрах на север от Москвы, они еще помалкивали. Зато неугомонные и вездесущие дрозды-белобровики, певчие, дерябы «отбивали» утренние зори, тщетно пытаясь подражать соловьям. Алмазные росы сверкали в лучах солнца на желтых нарциссах и на бутонах еще не распустившихся ранних темно-красных пионов. Вопреки всем невзгодам и напастям природа жила по своим извечным законам, хотя неразумные двуногие эгоисты постоянно пытаются помешать естественному ходу ее жизнедеятельности. Весна торжественно справляла пробуждение природы, выставляла напоказ ее жизненные силы и нерукотворную красоту, и человек хоть на короткое время отвлекался от бремени житейских забот и бед и находил в душе своей мимолетную радость и восторг окружающим миром, его божественным совершенством.
Алексей Петрович всего лишь второй раз был на даче Зорянкиных — первый раз в конце апреля, когда природа только-только пробуждалась от зимнего сна. И теперь, пока Маша и Лариса Матвеевна готовили завтрак, он подвесил гамак и сооружал между двух берез качели для Настеньки, которая ни на шаг не отходила от него, все щебетала, восторгалась и гамаком, и качелями.
Машу же не покидало возбуждение, охватившее ее в четыре часа утра. Напротив, оно как бы даже усиливалось, хотя уже и без тревожных предчувствий. Во всех ее действиях и движениях сквозили приподнятая торопливость и окрыленность, стремление поскорей отозваться на смутный, но неукротимый зов, боязнь куда-то опоздать. И это «куда-то» называлось Копнино, где она побывала минувшей ночью на вселенском соборе и слушала трубный голос преподобного Сергия Радонежского. Она все еще находилась во власти странного, но до осязаемости четкого сновидения, воспринимала его как пророчество, как веление вселенских сил.
В Копнино Маша отправилась вдвоем с Алексеем Петровичем. Настеньку с собой не взяли: воспротивилась бабушка, считая такую прогулку для девочки утомительной. У Маши было приподнятое настроение, она шла легко, стремительно, и лицо ее сияло блаженством и радостью. От дачи к Копнину вела неширокая лесная просека, по которой в пору сенокоса проходил трактор с прицепом, груженным сеном. Из чащи справа и слева с шумом выстреливали дрозды. Где-то свиристела пеночка-веснянка, но ее тоненький мелодичный голосок заглушала своей трескотней пеночка-трещотка. По обочине просеки сверкали золотые головки купавы. Маша походя сорвала три цветка и поднесла к лицу, понюхала.
— Какой тонкий, едва уловимый аромат. Скоро зацветут ландыши.
— А, между прочим, и купава, и ландыши занесены в Красную книгу, — дружески напомнил Иванов.
— Ландыши — да, а вот купава — извини, не знала.
День разгорался теплый и тихий. Солнце разбрасывало по лесу золотистые блики. Густой аромат молодой листвы, свежей травы и цветов пьянил, радовал. Маша взяла Иванова за руку и энергично потащила за собой приговаривая:
— Не отставай, прибавь шагу, быстрей, быстрей!
— А зачем спешить, куда спешить? Дай насладиться природой. — Иванов не мог понять ее неукротимого стремительного бега. Да она и сама не понимала, что с ней происходит, какие магниты влекут ее к заветной поляне. Она была в состоянии необъяснимого порыва, и Алексей Петрович едва поспевал за ней.
— Там насладимся, там моя родина, там нас ждут, — запыхавшись, восторженно говорила она, устремив вперед разгоряченный взгляд. Большие глаза ее лихорадочно искрились.
— Кто нас ждет? — недоумевал Алексей Петрович.
— Наши колокольчики, ромашки, фиалки, незабудки, ландыши.
— Но их еще нет, их время не подошло. Они зацветут попозже.
— Нет, ты не знаешь, не спорь. Они ждут меня, — настойчиво и властно возражала она вполне серьезно, что несколько озадачивало Алексея Петровича. «Неужто на нее так подействовал странный сон», — думал Иванов.
Поляна открылась сразу во всю ширь, залитая солнцем и обрамленная кущами деревьев. В центре ее торжественно возвышался темно-зеленый хоровод сибирского кедра вокруг бывшего монастырского пруда. Маша остановилась на опушке молодого березняка, быстрым взглядом окинула поляну, и на ее лице Иванов прочитал разочарование, которое она в тот же миг попыталась скрыть, заговорив с неестественным восторгом:
— Ну как? Правда прекрасное местечко? А через неделю, когда все зацветет… будет райское очарование.
— Да, родная, места здесь и в самом деле райские, — поддержал ее восторг Алексей Петрович. — В другой раз я приду сюда с красками и напишу панораму по горизонтали в духе Павла Корина. Ты видела его палехские пейзажи? И итальянские тоже. Он любил изображать горизонтальную ширь. Напишу и подарю тебе, чтоб твое заповедное было всегда рядом с тобой.
— Спасибо, милый, ты доставишь мне радость. И вообще, ты моя радость, моя гордость, мое счастье, моя речная неземная любовь. — Она нежно прильнула к чему и поцеловала.
— А ты мой голубой бриллиант, — прошептал он.
— Скажи, в природе вообще существуют голубые бриллианты? Или ты сочинил?
— Существует в единственном экземпляре — это ты.
Он бросил на молодую траву плед, который велела прихватить с собой Маша, и предложил:
— Отдохнем, присядем?
Она проворно расстелила плед и первой села.
Алексей Петрович опустился рядом, заговорил:
— Сейчас принято вспоминать слова Достоевского, что красота спасет мир. Я много думал об этом — каким образом? Ведь красота хрупка и беззащитна. Красоту создает сама природа, а человек, художник, подражает природе и делает копии прекрасного, старается продлить красоту. Красота — основа, первоисточник духовности. Ты согласна?
— Да, конечно, прекрасное облагораживает душу и возвышает разум.
— Ты обратила внимание: к прекрасному тянется все живое — люди, животные, растения. Возьми птиц, их брачное время, — они наряжаются в новое оперение, поют песни, славят жизнь, рождение детей, своего будущего. Вывелись птенцы, и самцы надевают будничный наряд, и, как правило, многие не поют. В природе все разумно, гармонично. Творец Бог предусмотрел все детали, позаботился о своих созданиях. Он знал, что у зайца и белки будут враги, и наделил их на зиму белыми шубками. Так сказать, сезонной одеждой. — Он хотел еще привести примеры о красоте и гармонии в природе, но в этот самый момент увидел в голубом небе над прудом серебристый диск.
— Смотри, зоряночка, что это?
Маша быстро посмотрела, куда показывал Иванов, и тревожно воскликнула:
— Это они! Я знала, я предчувствовала…
«Они? Кто они?» — мысленно спросил он, с любопытством наблюдая за необычным воздушным аппаратом, неподвижно застывшим в небе. В лучах солнца он то сверкал и переливался струящимся блеском, то сливался с белесым фоном неба и был едва заметен.
Алексей Петрович посмотрел на часы — было двадцать минут двенадцатого. Маша быстро вскочила на ноги и возбужденно замахала руками в сторону странного предмета. И тогда вдруг, в одно мгновение, точно повинуясь Машиному зову, воздушный диск снизился до высоты верхушек деревьев и за какие-то секунды очутился рядом с Машей и Алексеем Петровичем. В то время как Маша испытывала чувства радости, восторга с некоторой долей тревоги и опасения, Иванов смотрел на приземлившийся рядом с ними серебристый аппарат с холодным любопытством, как на нечто заранее запрограммированное не без участия Маши. Теперь он понимал ее странное поведение начиная с четырех часов утра, ее неумолимое стремление можно сказать, бег, на копнинскую поляну. Живо интересуясь НЛО и инопланетянами, веря в их существование, теперь он не испытывал ни страха, ни осторожности. Он покорно, с интересом и доверием отдавал себя во власть неизвестных, но предполагаемых сил. То, что с ним была Маша, его зоряночка, «голубой бриллиант», его неземная любовь, вселяло в него спокойствие и выдержку. Страха не было. С ней он был готов хоть в преисподнюю, хоть в любую галактику. Он ощутил, как невидимая сила обдала их приятным теплом, превратила в легкие пушинки, потянула в проем, образовавшийся в серебристом пришельце. А там, в уютном покое, неярко освещенном, оба они окунулись в блаженную полудрему в мягкой, ласкающей тишине, где не было ни единого звука. Маша сказала с трепетным возбуждением:
— Мы в гостях у инопланетян!
Он не слышал ее слов, но каким-то внутренним чутьем четко понимал ее мысли и слова.
— А может, в плену? — ответил Иванов, и тоже без слов, и Маша понимала его ответ.
Постепенно они погружались как бы в невесомость, какую-то странную бесчувственность тела, бесплотность. В помещении, где они находились, не видно было никаких предметов, все затянуто серым туманом, напоминающим вечерние сумерки. К ним обращались невидимые гуманоиды без привычных слов, вернее, слова их и речи Маша и Алексей Петрович воспринимали не ушами, а как бы сознанием, и произносились они на чистом русском языке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
В бессмертие души Маша уверовала еще в студенческие годы и считала, что в незапамятные времена душа ее обитала в другом бренном теле и, покинув его в свое время, странствовала в беспределах Вселенной, пока не воплотилась в ней — Маше Зорянкиной. Этим она объясняла сновидения, когда неоднократно видела во сне один и тот же город, который не существовал в действительности, знала его обитателей в лицо, их имена, но наяву, в жизни их не было. И делала вывод, что она, то есть душа ее, но в другой плоти, жила в этом городе и среди этих людей, что это были се друзья и знакомые. Об этом она подумала, увидав впервые Троице-Сергиеву Лавру, которая, между прочим, ей никогда не снилась. Просто в этой обители, представшей перед ней так неожиданно, она нашла что-то очень родное и близкое для своей души. С тех пор в дачный сезон она нередко посещала Лавру в надежде найти там умиротворение и душевный покой. Находясь на своей даче, она с трепетным волнением слушала доносимый ветром из Сергиева Посада далекий колокольный звон, который теплыми струями разливался в душе.
Маша была убеждена, что ее доисторические предки жили в этих благодатных краях, потому и влечет ее сюда божественная сила и шепчет внушительно ей внутренний голос: здесь твои корни, здесь тысячи лет тому назад была предана земле твоя плоть перед тем, как бессмертная душа твоя отправилась в долгое странствие, чтоб в середине двадцатого столетия снова войти в твою плоть. Потому и дороги и любы тебе эти места, которые ты считаешь своей родиной, — не южный берег Средиземного моря, где ты родилась и провела свое детство, и не Москва, в которой безоблачно прошли твоя юность и молодость, а радонежское Копнино.
В четырех километрах от дачи Зорянкиных, среди полян и перелесков, где на березовых опушках водятся подберезовики, а в молодом ельнике в грибную пору встречается благородный рыжик, высоко ценимый знатоками, даже выше боровика и груздя, есть урочище или большая поляна с названием Копнино. Должно быть, оно получило это имя от копен, которые маячат тут в пору сенокоса. В самом центре поляны заросший мхом пруд круглой формы, обрамленный сибирским кедром. Говорят, когда-то давным-давно здесь был скит, и пруд этот вырыли монахи.
Вот это Копнино Маша считала своей кровной родиной — оно жило в ней самой, в ее сознании, в ее сердце, неотлучно, постоянно, как драгоценный дар, унаследованный от далеких предков, которые являлись к ней только в радужных, безгреховных снах. Копнино снилось нечасто, реже, чем белоснежный Алжир в голубом мареве знойного неба и теплого моря. То было просто приятное путешествие в детство, не содержащее в себе ничего вещего. Этим средиземноморским сновидениям, в которых она всегда была веселым, беззаботным ребенком, Маша не придавала никакого значения. Иное дело — Копнино. Оно всегда предвещало нечто неожиданное, необычное и судьбоносное.
В один из дней середины мая — это был четверг (Маша считала, что вещие сны бывают в ночь с понедельника на вторник и с четверга на пятницу) — она проснулась в четыре утра в небывалом возбуждении и совершенно бодром состоянии, словно и не спала. Одновременно с ней проснулся и Алексей Петрович, и не она его потревожила, а проснулся сам, нежно прошептав:
— Ты не спишь, зоряночка? Ты чем-то встревожена?
Вместо ответа Маша прижалась к нему теплым трепетным телом, словно ища защиты. Она часто дышала, и Алексей Петрович слышал, как колотится ее сердце. Он поцеловал ее, как всегда, трогательно и нежно и снова спросил:
— Тебе приснился нехороший сон?
— Да, милый, приснился. Копнино мое снилось. Нет, никаких кошмаров. Просто очень явственно и… — она запнулась, не находя слов, — и жутко, эмоционально, когда мороз по коже. Представь себе — колокольный звон и тревожные голоса глашатая: «На митинг, все на митинг! Судный час настал!» Это слово «судный» меня как огнем обожгло, и я пошла на митинг со всем народом. А митинг почему-то в Копнино. Вся поляна заполнена людьми, от края до края, а в центре белая церковь с ярко-золотым куполом, совсем небольшая, точно такая, как в Радонеже. Ты помнишь? Ну, там, где Клыков памятник преподобному Сергию поставил? Я пробираюсь сквозь толпу ближе к церкви, где стоит каменный Сергий. Колокола гудят тревожно, надрывно, а потом сразу умолкают, и воцаряется тишина, глухая, непроницаемая тишина.
Маша притихла, затаилась, словно прислушалась к тишине. Алексей Петрович настороженно ждал.
— А вот преподобный Сергий из каменного превратился в живого, стукнул грозно посохом о землю и громко сказал: «Люди!» Он говорил страстную речь, слова его обжигали огнем, возбуждали душу. Это были какие-то особые слова, я не могу тебе их передать, но я хорошо помню их смысл. Мол, на землю русскую пришел враг лживый и коварный. Он принес народу голод, страдания и смерть. Восстаньте, русичи, и стар и млад, забудьте распри и обиды, всем миром навалитесь на заморское чудище. Мне врезались в память эти слова: «заморское чудище». «Князья Александр и Дмитрий! Маршалы Кутузов и Жуков! Воскресните в образе своих потомков, внуков и правнуков! Не пожалейте живота своего за Русь святую!» И трубный глас его, как раскат грома, как ураганный шквал, пронесся над Радонежем. Представляешь, Алеша?! Этого невозможно передать. Он еще и сейчас звучит во мне, не в ушах, а где-то в глубинах души, этот призывный набат, как глас Божий.
Она все еще дрожала от волнения и спасительно прижималась к Алексею Петровичу.
— К сожалению, Машенька, народ глух, и слеп, и глуп, — произнес Иванов. — Он ничего не видит и не слышит и по глупости своей не желает посмотреть правде в глаза и прислушаться к трезвым голосам патриотов.
Помолчали. Затем Маша сказала все еще возбужденно и торопливо:
— Алешенька, я уже не усну. Я должна поехать. Я волнуюсь — как там Настенька и мама?
— Почему ты должна, а не мы?
— А ты сможешь? Со мной?
— Я смогу в любое время, а как ты? Сегодня пятница.
— Я не пойду на работу. Поедем сейчас, с первой электричкой. Я очень волнуюсь: такие сны мне снятся непременно к чему-то.
— Хорошо, зоряночка, поедем утром. Только не волнуйся. Твой сон — отражение наших дум и забот.
С появлением первых солнечных лучей электричка мчала их на север от столицы. По обе стороны Ярославской железной дороги буйно цвели черемуха и сирень. День выдался безоблачным и теплым. Большие бетонные плиты, ограждающие рельсовые пути от близко примыкающих к железной дороге жилых массивов, метровыми буквами посылали проклятья Горбачеву и Ельцину. Чаще всего их величали предателями, иудами, агентами ЦРУ. И не видно было ни одного «лозунга» в поддержку этих лидеров перестройки. По этому поводу Маша заметила:
— Вот он — настоящий рейтинг отношения народа к «вождям», а не та ложь, которой пичкают телезрителей фальшивых дел мастера социологических исследований.
На дачу приехали, когда цвели вишни и только-только распускалась сирень. На все лады заливались птицы. Особенно усердствовали неутомимые зяблики и садовые славки. Им подпевала зорянка: то умолкала, то снова насвистывала свой незатейливый мотив, перелетая с ветки на ветку. Осторожная, но не пугливая, она позволяла людям рассмотреть ее брачный наряд — ярко-оранжевую манишку.
— Твоя однофамилица, для тебя поет-старается, — сказал Иванов, кивком головы указывая Маше на серенькую пичужку с малюсенькими глазками-пуговками на круглой головке. Маша плохо разбиралась в птицах, хотя трясогузку могла отличить от синицы и воробья от зяблика. В Москве в это время в Останкинском парке выводили свои рулады соловьи. Здесь же, в семидесяти километрах на север от Москвы, они еще помалкивали. Зато неугомонные и вездесущие дрозды-белобровики, певчие, дерябы «отбивали» утренние зори, тщетно пытаясь подражать соловьям. Алмазные росы сверкали в лучах солнца на желтых нарциссах и на бутонах еще не распустившихся ранних темно-красных пионов. Вопреки всем невзгодам и напастям природа жила по своим извечным законам, хотя неразумные двуногие эгоисты постоянно пытаются помешать естественному ходу ее жизнедеятельности. Весна торжественно справляла пробуждение природы, выставляла напоказ ее жизненные силы и нерукотворную красоту, и человек хоть на короткое время отвлекался от бремени житейских забот и бед и находил в душе своей мимолетную радость и восторг окружающим миром, его божественным совершенством.
Алексей Петрович всего лишь второй раз был на даче Зорянкиных — первый раз в конце апреля, когда природа только-только пробуждалась от зимнего сна. И теперь, пока Маша и Лариса Матвеевна готовили завтрак, он подвесил гамак и сооружал между двух берез качели для Настеньки, которая ни на шаг не отходила от него, все щебетала, восторгалась и гамаком, и качелями.
Машу же не покидало возбуждение, охватившее ее в четыре часа утра. Напротив, оно как бы даже усиливалось, хотя уже и без тревожных предчувствий. Во всех ее действиях и движениях сквозили приподнятая торопливость и окрыленность, стремление поскорей отозваться на смутный, но неукротимый зов, боязнь куда-то опоздать. И это «куда-то» называлось Копнино, где она побывала минувшей ночью на вселенском соборе и слушала трубный голос преподобного Сергия Радонежского. Она все еще находилась во власти странного, но до осязаемости четкого сновидения, воспринимала его как пророчество, как веление вселенских сил.
В Копнино Маша отправилась вдвоем с Алексеем Петровичем. Настеньку с собой не взяли: воспротивилась бабушка, считая такую прогулку для девочки утомительной. У Маши было приподнятое настроение, она шла легко, стремительно, и лицо ее сияло блаженством и радостью. От дачи к Копнину вела неширокая лесная просека, по которой в пору сенокоса проходил трактор с прицепом, груженным сеном. Из чащи справа и слева с шумом выстреливали дрозды. Где-то свиристела пеночка-веснянка, но ее тоненький мелодичный голосок заглушала своей трескотней пеночка-трещотка. По обочине просеки сверкали золотые головки купавы. Маша походя сорвала три цветка и поднесла к лицу, понюхала.
— Какой тонкий, едва уловимый аромат. Скоро зацветут ландыши.
— А, между прочим, и купава, и ландыши занесены в Красную книгу, — дружески напомнил Иванов.
— Ландыши — да, а вот купава — извини, не знала.
День разгорался теплый и тихий. Солнце разбрасывало по лесу золотистые блики. Густой аромат молодой листвы, свежей травы и цветов пьянил, радовал. Маша взяла Иванова за руку и энергично потащила за собой приговаривая:
— Не отставай, прибавь шагу, быстрей, быстрей!
— А зачем спешить, куда спешить? Дай насладиться природой. — Иванов не мог понять ее неукротимого стремительного бега. Да она и сама не понимала, что с ней происходит, какие магниты влекут ее к заветной поляне. Она была в состоянии необъяснимого порыва, и Алексей Петрович едва поспевал за ней.
— Там насладимся, там моя родина, там нас ждут, — запыхавшись, восторженно говорила она, устремив вперед разгоряченный взгляд. Большие глаза ее лихорадочно искрились.
— Кто нас ждет? — недоумевал Алексей Петрович.
— Наши колокольчики, ромашки, фиалки, незабудки, ландыши.
— Но их еще нет, их время не подошло. Они зацветут попозже.
— Нет, ты не знаешь, не спорь. Они ждут меня, — настойчиво и властно возражала она вполне серьезно, что несколько озадачивало Алексея Петровича. «Неужто на нее так подействовал странный сон», — думал Иванов.
Поляна открылась сразу во всю ширь, залитая солнцем и обрамленная кущами деревьев. В центре ее торжественно возвышался темно-зеленый хоровод сибирского кедра вокруг бывшего монастырского пруда. Маша остановилась на опушке молодого березняка, быстрым взглядом окинула поляну, и на ее лице Иванов прочитал разочарование, которое она в тот же миг попыталась скрыть, заговорив с неестественным восторгом:
— Ну как? Правда прекрасное местечко? А через неделю, когда все зацветет… будет райское очарование.
— Да, родная, места здесь и в самом деле райские, — поддержал ее восторг Алексей Петрович. — В другой раз я приду сюда с красками и напишу панораму по горизонтали в духе Павла Корина. Ты видела его палехские пейзажи? И итальянские тоже. Он любил изображать горизонтальную ширь. Напишу и подарю тебе, чтоб твое заповедное было всегда рядом с тобой.
— Спасибо, милый, ты доставишь мне радость. И вообще, ты моя радость, моя гордость, мое счастье, моя речная неземная любовь. — Она нежно прильнула к чему и поцеловала.
— А ты мой голубой бриллиант, — прошептал он.
— Скажи, в природе вообще существуют голубые бриллианты? Или ты сочинил?
— Существует в единственном экземпляре — это ты.
Он бросил на молодую траву плед, который велела прихватить с собой Маша, и предложил:
— Отдохнем, присядем?
Она проворно расстелила плед и первой села.
Алексей Петрович опустился рядом, заговорил:
— Сейчас принято вспоминать слова Достоевского, что красота спасет мир. Я много думал об этом — каким образом? Ведь красота хрупка и беззащитна. Красоту создает сама природа, а человек, художник, подражает природе и делает копии прекрасного, старается продлить красоту. Красота — основа, первоисточник духовности. Ты согласна?
— Да, конечно, прекрасное облагораживает душу и возвышает разум.
— Ты обратила внимание: к прекрасному тянется все живое — люди, животные, растения. Возьми птиц, их брачное время, — они наряжаются в новое оперение, поют песни, славят жизнь, рождение детей, своего будущего. Вывелись птенцы, и самцы надевают будничный наряд, и, как правило, многие не поют. В природе все разумно, гармонично. Творец Бог предусмотрел все детали, позаботился о своих созданиях. Он знал, что у зайца и белки будут враги, и наделил их на зиму белыми шубками. Так сказать, сезонной одеждой. — Он хотел еще привести примеры о красоте и гармонии в природе, но в этот самый момент увидел в голубом небе над прудом серебристый диск.
— Смотри, зоряночка, что это?
Маша быстро посмотрела, куда показывал Иванов, и тревожно воскликнула:
— Это они! Я знала, я предчувствовала…
«Они? Кто они?» — мысленно спросил он, с любопытством наблюдая за необычным воздушным аппаратом, неподвижно застывшим в небе. В лучах солнца он то сверкал и переливался струящимся блеском, то сливался с белесым фоном неба и был едва заметен.
Алексей Петрович посмотрел на часы — было двадцать минут двенадцатого. Маша быстро вскочила на ноги и возбужденно замахала руками в сторону странного предмета. И тогда вдруг, в одно мгновение, точно повинуясь Машиному зову, воздушный диск снизился до высоты верхушек деревьев и за какие-то секунды очутился рядом с Машей и Алексеем Петровичем. В то время как Маша испытывала чувства радости, восторга с некоторой долей тревоги и опасения, Иванов смотрел на приземлившийся рядом с ними серебристый аппарат с холодным любопытством, как на нечто заранее запрограммированное не без участия Маши. Теперь он понимал ее странное поведение начиная с четырех часов утра, ее неумолимое стремление можно сказать, бег, на копнинскую поляну. Живо интересуясь НЛО и инопланетянами, веря в их существование, теперь он не испытывал ни страха, ни осторожности. Он покорно, с интересом и доверием отдавал себя во власть неизвестных, но предполагаемых сил. То, что с ним была Маша, его зоряночка, «голубой бриллиант», его неземная любовь, вселяло в него спокойствие и выдержку. Страха не было. С ней он был готов хоть в преисподнюю, хоть в любую галактику. Он ощутил, как невидимая сила обдала их приятным теплом, превратила в легкие пушинки, потянула в проем, образовавшийся в серебристом пришельце. А там, в уютном покое, неярко освещенном, оба они окунулись в блаженную полудрему в мягкой, ласкающей тишине, где не было ни единого звука. Маша сказала с трепетным возбуждением:
— Мы в гостях у инопланетян!
Он не слышал ее слов, но каким-то внутренним чутьем четко понимал ее мысли и слова.
— А может, в плену? — ответил Иванов, и тоже без слов, и Маша понимала его ответ.
Постепенно они погружались как бы в невесомость, какую-то странную бесчувственность тела, бесплотность. В помещении, где они находились, не видно было никаких предметов, все затянуто серым туманом, напоминающим вечерние сумерки. К ним обращались невидимые гуманоиды без привычных слов, вернее, слова их и речи Маша и Алексей Петрович воспринимали не ушами, а как бы сознанием, и произносились они на чистом русском языке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34