Малость под кайфом, но еще не в кондиции. В кармане — жетон и два бакса. Ключи и помада. Так и живу с хиппарями в «Челси» на птичьих правах. Ищу хоть какой-нибудь выход. Ни хрена пока не получается. Подъезжает такси, фары притушены. Выходит водила, встает надо мной. Говорит: «Залезай…» Я говорю: нет бабок. Он говорит, денег не надо.
Забираюсь на переднее сидение. Водила спрашивает, не хочу ли я прокатиться на Кони-Айленд. Половина второго ночи. Я говорю: а зачем? Он говорит, может, захватим какого-нибудь припозднившегося пассажира. Я пожимаю плечами. Он раскуривает косяк, дает затянуться и мне, включает радио, поет вместе с Джином Питни «Безжалостный город». Кладу ноги на «торпеду». Смотрю на его профиль. Гибрид Кэгни и Чейни. Мне вспоминается старый черно-белый фильм «Человек с тысячей лиц».
Вот так. Еще один тронутый в мою коллекцию. Как говорится, у каждого свой заеб. Этот прикалывался на злых клоунов. На клоунов-убийц. На алкоголиков-акробатов. На одноруких метателей ножей. На лилипутов, канатоходцев — на все, что связано с цирком. Работать таксистом — это как каждую ночь сбегать с цирком. Так он сказал. Туда стремится каждый урод и изгой, или куда-то еще, да куда угодно — лишь бы получить кратковременную передышку от монотонного хаоса своих прогнивших квартир и углов.
И я тоже — не исключение. Сигаю в машину к любому, безрассудно, не думая, нагло присваиваю себе кусочек их ночи, их жизни — просто чтобы забыть о своей. Сварганить себе новую личность на пару часов. Кратковременная передышка от моего личного хаоса. От моей монотонности.
Кэгни уже понесло. Сидит — возмущается, что «Последнего клоуна» так и не выпустили в прокат. Это фильм о нацистской Германии. Джерри Льюис играет размалеванного извращенца, который завлекает детишек в кремационные печи. Он говорит, что обратился с одиночной петицией к Льюису, где призывает его не поддаваться давлению Голливуда, твердо стоять на своем и добиться, чтобы фильм все-таки выпустили на широкий экран. Мы оба знаем, что этого никогда не случится. Но каждому надо держаться за какую-нибудь мечту — пусть даже недостижимую, пусть даже маленькую и дурацкую. Кэгни бьет себя пяткой в грудь, что когда-нибудь он доберется до Голливуда, встретится с последним великим клоуном и все-таки убедит его. Мечтать не вредно, Кэгни.
Мы уже едем по главной улице Кони. Все огни приглушены, ярко горит только вывеска бара на входе в подземку. Сомнительное заведение для престарелых солидных дядечек. Я уже знаю, что туда-то мы и направляемся. Подъезжаем к пустынной стоянке такси и паркуемся. Кэгни говорит, чтобы я посидела в машине — он через десять минут вернется. Я недоверчиво спрашиваю: это что, типа, шутка такая? Он говорит, если мне вдруг надоест ждать, мне никто не мешает вернуться в город на электричке. Бросает мне на колени жетон. Я обзываю его злоебучим козлом и захлопываю дверцу. Он уходит. Я выхожу из машины и иду в бар. Грязный белесый свет, слишком яркий для этого запущенного пустыря стареющих мечтателей. Все пьяные в жопу — никто меня даже не замечает. Даже бармен — и тот нализался в хлам. Воняет пролитым пивом, блевотиной, мочой и гнилью. Я делаю вид, что изучаю музыкальный автомат. Жуткая подборка Мерли Хаггард, Патси Клайн, Джорджа Джонса. Играет «Держись своего мужика». Ко мне подваливает беззубый дедуля. Такой ужратый — даже взгляд фокусируется с трудом. Но шестое чувство подсказывает ему, что я — женского пола. А больше ему ничего и не надо. Спрашивает — этак вежливо, робко и с патетичным надрывом, — не соглашусь ли я потанцевать. Соглашаюсь только из извращенного упрямства. Он кладет мне на бедро свою потную волосатую лапу. Я слегка прикасаюсь к его плечу. Влажному от токсичных отходов. Он тихонечко подпевает, по его грязной роже стекают беззвучные слезы, пробивая себе дорогу сквозь глубокие щели морщин и рытвины оспин. Я представляю, что он — Буковки. Разница, в общем-то, небольшая. Насколько я себе представляю, он — такой же печальный старик, застрявший в пожухлых мечтаниях, в грязном номере в грязном отеле, который он, может быть, называет домом, напротив какой-нибудь грязной сосисочной. От него пахнет годами плохого питания, пьянок и мастурбаций. Я, наверное, точно какая-нибудь извращенка. Потому что мне вдруг становится его жалко. Я понимаю, что нас разделяет всего ничего — один неверный поворот на пути. Один несвоевременный сбой в системе. Одно разбитое сердце. Один лишний стакан. Хочется отвести его домой. Напроситься в гости. Омыть его уставшее старое тело. Постричь ему волосы, чисто выбрить. Сделать ему маникюр. Приготовить завтрак. Растереть его грязные сбитые ноги, от которых воняет сквозь дырки в ботинках. Песня закончилась. Я извиняюсь, вытряхиваю из головы эти полоумные фантазии и иду в сортир. Зрелище очень способствует протрезвлению — остатки моих филантропических поползновений а-ля Мать Тереза тут же рассеиваются, как дым. Единственная кабинка — вся в засохшем говне и блевотине. Решаю пописать в мусорную корзину, переполненную грязными коричневыми бумажными полотенцами. Как-то не обращаю внимания, что корзина не цельная, а вся в дырках. Писаю. Толстая струйка течет из корзины к двери. Ладно, фигня. Все равно никто не заметит — в таком-то сраче. Подтираюсь последним бумажным полотенцем. Нужно к чертям выбираться отсюда, из этого засранного чистилища, где старичье дожидается Судного Дня. Смерть никогда не торопится. Ей спешить некуда. Холодная и жестокая, смерть терпеливо ждет, пока тело само себя не разрушит — до состояния «восстановлению не подлежит». Последний спазм не приносит покоя и облегчения, а лишь абсолютное уничтожение.
Хиппи все-таки собрались с духом и заявили мне прямо: чтобы я освободила свою комнатушку в течение трех дней. Сказали, что я занимаю полезную площадь. Да, все правильно. Тесная каморка над Джоном и Йоко, наверное, считалась первоклассным жильем — для лилипута с атрофированным обонянием. Да, я ни разу им не заплатила тридцать долларов в месяц, которые они так упорно пытались из меня вытянуть. Но дело не в этом.
Прошел слух, что я гонялась за кем-то по всему дому, угрожая садовыми ножницами. Идиотское преувеличение. Я пригласила к себе Кэгни. Того таксиста, который кинул меня на Кони. Встретилась с ним случайно, у входа в один ночной клуб. Пригласила к себе — выкурить косячок. Ему и в голову не пришло, что я на него очень злая. Конечно, ему вряд ли когда-нибудь приходилось выбираться из Бруклина на последнем поезде в два часа ночи. И отбиваться от маленькой армии черных тинейджеров-отморозков, которые только и ждут, как бы им изнасиловать всей толпой какую-нибудь белую девочку, застрявшую на пустынной платформе подземки посреди ночи. В общем, я затащила его к себе. Он, кстати, уже был накурен по самое не хочу. Когда мы пришли, я достала из-под подушки маленькие маникюрные ножнички. Отрезала у него прядь волос. Поскольку он был уже никакущий, он пошатнулся и сверзся с расшатанной лестницы, что ведет на мой чердачок. Я рванула за ним. Смеялась, как полоумная, а он визжал, как девчонка. Он подумал, что я пытаюсь перерезать ему глотку. Я, может быть, и попыталась бы — если бы было, куда девать тело.
Он добрался до выхода и вылетел наружу, вопя, что его убивают. Обломав тем самым весь кайф Джону с Йоко, которым только что вставило героином. Это была последняя капля. Нельзя мешать людям оттягиваться. Назавтра они попросили меня освободить помещение. Я сказала, что постараюсь убраться до понедельника.
Я соврала.
5
Решила пошляться по даунтауну. Тогда еще южная сторона Канала была ничейной землей. Это сейчас ее всю застроили дорогущими ресторанами и жилыми домами с видом на реку, где квартиры стоят под миллион. А тогда там обитали бедные художники, которые почти ничего не платили за свои комнаты в обветшавших полуразвалившихся зданиях — и с наступлением темноты эта часть города вымирала. Мне показалось, что это вполне подходящее место для поисков. С чего-то же надо начинать. Я знала парочку музыкантов, которые снимали студию для репетиций — голые стены и крыша над головой — в паре кварталов от реки Гудзон. Решила пройтись по округе — а вдруг что и получится.
Здание рядом с их студией пустовало. Четырехэтажная коробка, еще довоенной постройки. Когда-то там был магазин, надо думать. Первый этаж — сплошь витрины. Высотой в десять футов. Я расчистила на грязном стекле маленькое смотровое окошко и заглянула внутрь. Пустое пространство, затянутое паутиной. Здание стояло заброшенным не один год. На втором этаже — потускневшая вывеска с адресом и телефоном. Решила сэкономить четвертак. Домовладелец жил рядом. Всего-то пару кварталов пройти.
Лендлорд оказался отошедшим от дел тучным евреем с болезненной отдышкой. Уже собирался домой на Айленд на выходные. Перехватила его в дверях. Обратилась к нему с пламенной речью. Сказала, что видела объявление; что попробую там убраться, помогу ему привести здание в божеский вид. Может быть, даже найду ему потенциальных клиентов, которым захочется снять у него помещение. Но даже если я никого не найдк сама, если в доме уже будет занято несколько этажей, то и клиентов найти будет проще. Бизнес тянется к бизнесу. Мое присутствие в здании определенно должно возбудить интерес. Может быть, он меня пустит «на пробу», без договора об аренде — а там посмотрим. Все равно здание простаивает впустую, только пыль собирает — не ренту. Может быть, я смогу как-то это исправить. К нашей взаимной выгоде. Он купился.
Я его уговорила впустить меня пока бесплатно. Он сказал мне прийти в понедельник. Забрать ключи. И еще сказал, чтобы я захватила фонарик — электричество там отключили еще в год убийства Кеннеди.
Величественный монумент запустению в четыре этажа. Только голые стены и колонны-подпорки. По периметру третьего этажа тянулся узкий железный балкончик — все это напоминало варьете со стриптизом. На проржавелых винтовых лестницах, уводивших на чердак, зияли громадные дыры на месте отсутствующих ступеней.
На чердаке — низко стелящиеся клубы пыли в крапинках тусклого света, что сочился сквозь дыры в крыше. Второй этаж был лишен всяких индивидуальных черт. Огромное пустое пространство, когда использовавшееся под склад. Первый этаж, который я выбрала для себя, состоял из двух больших комнат с витринами-окнами во всю стену. В этих витринах я собиралась устроить эксцентричные композиции из всякого мусора, нарытого по окрестным помойкам, сломанных манекенов, сухих цветов и старой обуви. Кто-нибудь из прохожих обязательно поинтересуется, что здесь такое — клуб, магазин или бордель.
Подвал оказался настоящей сокровищницей. Там стоял древний печатный пресс, которым в последний раз пользовались, наверное, еще во времена Депрессии. Детали валялись повсюду, литеры, разбросанные по полу, складывались в странные хайку. По углам громоздились стопки старых газет — в спячке под коркой из грязи, и пыли, и обсыпавшейся штукатурки. Можно было часами сидеть — разбирать наугад заголовки или играть в одиночный скраббл. В самом дальнем конце подвала была маленькая железная дверь на изъеденных ржавчиной петлях. Луч фонарика высветил мрачные катакомбы, протянувшиеся вперед и чуть вбок футов так на пятнадцать. Темные сумрачные гробницы высотой футов в пять, выложенные сырым кирпичом, сочившимся грязной водой из проржавелых труб. Мне представились застенки Инквизиции: женщины в лохмотьях, окровавленные и избитые, заключенные по обвинению в ереси и колдовстве. Их пытали, держали в цепях и морили голодом. сами не верили. Их кандалы давно уже рассыпались ржавой пылью. Их скорбные крики заглушены мягкой ладонью времени, чьи костлявые пальцы нацарапали страшные тайны на грязном полу. Это было волшебно.
Во всяком случае, я распрощалась с 24-й стрит. А то эти хиппи уже стали меня доставать. Надоело общаться с обдолбанными идиотами. Они аж позеленели, когда я сообщила, что у меня теперь целое здание — в моем полном распоряжении. Познакомилась с народом из соседнего дома. Пустила в ход грубую лесть. В итоге они разрешили мне периодически приходить мыться. В моем здании водопровод не работал уже лет десять. Еще мы с ними договорились, что я им плачу десять долларов в месяц — и провожу от них электричество. Теперь у меня в центре комнаты висят две голых шестидесяти ваттных лампочки. Я знаю: зимой мне здесь не продержаться. Но до зимы еще далеко.
Я уже предвкушала, как буду проводить время: цеплять молоденьких мальчиков, приводить их к себе, чтобы провести ночь, а на утро — вышвыривать, на фиг, за дверь. Буду такой умудренной растленной мадам для толпы четырнадцати-пятнадцатилетних почти что девственников, чье целомудрие будет навеки запятнано и поругано — мной. Буду их развращать в меру сил, пить по капельке от их душ — в обмен на их первую настоящую еблю. Буду прихлебывать их энергию, как ненасытный вампир-кровосос, чей голод навечно неутолим. В их истории я останусь страницей, навсегда заложенной закладкой, в моей истории они будут лишь сносками мелким шрифтом.
Вспоминаю одно жаркое воскресное утро. Мальчик четырнадцати лет. Прощальный перепихон прямо на тротуаре перед витринами. И двое приятелей моего счастливчика — стоят на той стороне, смотрят на нас и дрочат. Ссадины на коленях не заживали недели три.
6
Устроилась официанткой в "Салун «Дикий Запад», убогий, но модный стрип-бар в Среднем Манхэттене. Разношу там коктейли, чтобы как-то сводить концы с концами. По-прежнему ничего не плачу за жилье, но мне надо на что-то кушать. Танцовщицы — весьма разношерстная компания из студенток, матерей-одиночек, учительниц на замене, джанки, экс-джанки и просто девчонок, которым претит высиживать на «нормальной» работе от звонка до звонка. Все так или иначе занимаются обеспечения досуга для взрослых — кто как любитель, а кто и на профессиональной основе. Я сама, как говорится, просто погулять вышла, но если мне подворачивается возможность надыбать денежку, я ее не упускаю.
Большинство женщин-танцовщиц не держится и трех дней. Две-три недели — это считается уже долго. Я устроилась на полставки, когда стало совсем уже туго. В округе полно мест получше. Но там требовали удостоверение личности. А мне еще не было восемнадцати. У меня было несколько «постоянных клиентов», которые платили хорошие деньги, чтобы я им потихоньку сдрачивала под столом. Всего и делов-то — на две минуты. Вполне терпимо. Я даже не напрягалась на непристойные замечания и периодические шлепки по заднице со стороны начальства — чисто из жалости пополам с отвращением.
Я страстно влюбилась в барменшу. Крутую мужеподобную бабу-ирландку по имени Джуди. Мы с ней такое творили на пару, обслуживая похотливых раскормленных дядечек. Одна усаживалась на клиента верхом, другая совала свою аппетитную задницу ему в морду. Мы целовались взасос, кусая друг друга за языки, чтобы не рассмеяться.
Середина недели. Работы немного. Я всегда беру смены после обеда. Хотя они не такие прибыльные, как вечерние, мне нужно, чтобы вечера были свободны. Одна из танцовщиц притащила марочки с кислотой — по три бакса за штуку. Купила две. Сразу же заглотила. Ждала прихода. К шести вечера так и не ставило. Похоже, меня наебали.
Пошла в сортир выкурить косячок — на пару с Эви, миниатюрной пуэрториканкой-танцовщицей с растяжками на животе после рождения двух детей. Она пригласила меня к себе в гости, покушать и выпить. Выкурить парочку косяков отличной ямайской дури. Мне по-прежнему не вставляло, и я решила принять приглашение.
Мы взяли такси до Квинса. Настроение после травки было самым что ни есть приятственным. Эви сказала, что дети уже должны спать, а ужин -стоять на столе. Муж приготовил какую-то кубинскую жрачку: юкка, соленая треска, рис и бобы. Я в первый раз слышала, что у нее есть муж. Я думала, что она, как большинство танцовщиц, либо разведена, либо вообще никогда не была замужем. Дело принимало неожиданный оборот.
Их квартира располагалась на верхнем этаже в старом викторианском здании на реконструкции. Мы еще не успели выйти из такси, а я уже почувствовала латиноамериканские ароматы свиного жира и жареных бананов. У кого-то играла музыка. Сексуальные ритмы сальсы пробивались на лестницу — приятное разнообразие после шести часов «Crazy» Патси Клайн и «I Will Survive» Глории Гейнор… неизменного раздражителя во всех стрип-барах.
Муж, троюродный брат Кастро, встретил нас на пороге теплой улыбкой и по-медвежьи крепкими объятиями. Сказал, чтобы мы проходили— садились, снимали туфли… мы, должно быть, устали после работы. Сказал, если нам хочется, можно пока прилечь-отдохнуть, ужин будет готов через двадцать минут. Выдал нам с собой бутылку дешевого испанского вина и толстый косяк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17