Она спасла еврея". Потом опять захохотал как ненормальный и ушел.
Тут я тоже развеселился. Я всегда любил царя Соломона. А теперь полюбил еще больше.
Мадемуазель Кора говорила, не поднимая глаз.
- Между нами была большая разница в возрасте. Двадцать лет - тогда это было гораздо больше, чем сейчас. Сейчас ему восемьдесят четыре, а мне… Это уже не такая большая разница.
- Вы и сейчас намного моложе его, мадемуазель Кора.
- Нет, сейчас не то, что раньше.
Она улыбнулась хлебным крошкам на скатерти.
- Он живет один. Так и не полюбил никакую другую женщину. А простить меня не может. За то, что я его бросила. Но я если влюбляюсь, то без памяти. Я из тех женщин, которые отдаются целиком, Жанно.
Обрадовала! Я, однако, и глазом не моргнул. А она посмотрела на меня, чтобы подчеркнуть намек.
- Сначала я не знала, что Морис работает на гестапо. Когда любишь человека, Жанно, ничего о нем не знаешь. Он держал бар, и туда, как в любой другой, заходили немцы. Я смотрела только на него, а когда так смотришь, ничего не видишь. В него два раза стреляли, но я думала, что это связано с какими-то делами на черном рынке. В сорок третьем я узнала, что он занимается евреями, но тогда это было легальное занятие, как все, так и он. Но даже когда узнала, про месье Соломона ничего не сказала, хотя, говорю же, ради Мориса сделала бы что угодно.
Хозяин принес десерт.
- Соломону этого не понять. Это каменный человек. Когда любит, жалости не ведает. Знал, что я бедствую, и в отместку назначил ренту. Десерт тоже оказался недурен.
- Вы ему написали, что сидите без гроша?
- Я? Нет. У меня есть гордость. Он узнал случайно. Я устроилась прислугой в туалет при пивной на улице Пюэш. Зазорной работы не бывает. И все надеялась, что на меня наткнется какой-нибудь журналист и напишет, например, в "Франс диманш": так и так, Кора Ламенэр служит в писсуаре… ну, ты понимаешь… и мое имя опять всплывет, и это даст мне новый толчок -бывает же!
Я глянул на нее - нет, она и не думала шутить.
- Три года я там проработала, и никто на меня не обратил внимания. И вдруг однажды сижу при своем блюдечке и вдруг вижу: по лестнице спускается месье Соломон - зашел по нужде. Прошел мимо меня не глядя - они все вечно спешат. Я думала - умру. Двадцать пять лет я его не видела, но он совсем не изменился. Поседел, конечно, и бородку завел, но все тот же. Бывают такие люди: чем больше стареют, тем больше становятся похожи на себя. И те же черные искрящиеся глаза. Прошел и не заметил, этакий франт: шляпа, перчатки, тросточка, строгий костюм. Я знала, что он отошел от брючных дел и занялся службой SOS, - так, видно, одиноко ему жилось. Уж как мне хотелось его окликнуть, но мешала гордость - я не могла ему простить ту давнюю неблагодарность, когда я его спасла от гестапо. Ты представить себе не можешь, каково мне было на него смотреть. Он как был, так и остался царем Соломоном, а я, Кора Ламенэр, состою при писсуаре. Оно конечно, профессия ничем не хуже других - грязной работы не бывает, но для меня, с моим именем быть любимицей публики и… понимаешь?
- Я понимаю, мадемуазель Кора.
- Трудно передать, что я чувствовала, пока месье Соломон мочился рядом со мной, в кабинке. Чуть не сбежала. Но мне было нечего стыдиться. Я наспех привела себя в порядок. Скажу тебе честно, во мне вдруг вспыхнула надежда. Мне было тогда всего пятьдесят четыре года, и я еще была хоть куда, а ему как-никак семьдесят четыре. Недурной шанс. Мы могли бы снова жить вместе. Ты ведь меня уже знаешь
- я страшно романтична, и сразу загорелась. Все начать сначала, все исправить, свить гнездышко где-нибудь в Ницце. Ну, я, значит, почистила перышки. Встала, жду его. И вот он вышел из кабинки и увидел меня. И замер - я думала, упадет. Стоит, судорожно сжимает свою тросточку и перчатки -он всегда отличался элегантностью. Смотрит и слова не может выговорить. И тут я его добила. Улыбнулась, села и подвинула ему блюдечко с однофранковыми монетками. Вот когда он и вправ ду пошатнулся. Клянусь тебе - я видела своими глазами, его шатнуло, как будто земля под ним дрогнула. Он стал весь серый и как загремит - ну, ты знаешь, как он может… "Что?! Вы?! Здесь?! Не может быть! Боже правый!" А потом перешел на шепот: "Кора? Это вы? Прислуга в писсуаре! Нет, я брежу!" У него таки подкосились ноги, и он с размаху сел на ступеньку. А я сижу себе, руки на коленках и улыбаюсь. Вот это победа! Он вынул платок и трясущейся рукой утер лоб. "Нет, - говорю я ему, - нет, месье Соломон, вы ничуть не бредите, совсем даже наоборот". Спокойно так говорю и даже перебираю монетки на блюдечке. А он все бормочет: "В писсуаре! Вы! Кора Ламенэр!" И вдруг, ты не поверишь, у него по щеке скатилась слеза. Одна-единственная, но ты же знаешь, они такие…
- Да уж, это племя плакать не заставишь…
- Потом он встал, схватил меня за руку и потащил по лестнице наверх. Мы сели за столик в уголок и стали разговаривать. То есть как раз разговора-то никакого не было: он все не мог опомниться, а я уже все сказала. Ну, он выпил воды и пришел наконец в себя. Быстренько купил мне квартиру, назначил приличную ренту. А что касается остального…
Она снова уставилась на крошки.
Я крикнул хозяину: "Пару кофе!" - как будто сам был официантом в роскошном ресторане.
- Что касается остального, мадемуазель Кора…
Остальное премудрый Соломон препоручил мне. Была ли в его улыбке божественная ирония, нежность, дружба или что-то большее - я так и не понял. Во всяком случае, этой улыбкой я был предусмотрен весь, с потрохами.
- Я заходила к нему пару раз. Он меня приглашал.
- В коммутаторскую?
- Да, туда, где они принимают звонки. Иногда он садится и отвечает сам. Им туда все время звонят, кто испытывает дефицит общения, кому нужен кто-нибудь. А я тебе говорю, ему самому нужны эти звонки, чтобы было не так одиноко. И меня он так и не забыл, иначе не оставался бы таким непростительным, когда прошло уже тридцать пять лет. Какое злопамятство! Каждый год нарочно присылает мне в день рождения букет цветов.
- Надо же, какой подлец!
- Нет, он не злой. Но слишком жесток к себе.
- Может, он только делает вид, мадемуазель Кора. Вы же сами заметили - он и одевается с иголочки. Это все стоицизм. Стоицизм - это когда человек не хочет больше страдать. Не хочет верить, не хочет любить, не хочет привязываться. Стоики - это люди, которые пытаются жить так, как им не позволяют средства.
Мадемуазель Кора грустно прихлебывала кофе.
- Понимаете, они пытаются выжить.
- Ему, месье Соломону, это совсем ни к чему! Чего ради цепляться за жизнь, когда и под конец не можешь пожить в свое удовольствие? Мы могли бы путешествовать с ним вдвоем. Не понимаю, что он хочет доказать? Ты видел, что у него висит на стенке, над столом?
- Не обратил внимания.
- Портрет де Голля с журнальной обложки и его высказывание о евреях: "Избранный народ, полный достоинства и силы". Он это вырезал вместе с де Голлем и вставил в рамку.
- Вполне естественно для патриота держать портрет де Голля над столом.
Тут я не выдержал и засмеялся. Во мне взыграл кинолюб - в этом месте так и просился взрыв смеха.
Мадемуазель Кора, несколько сбитая с толку, замолчала, но потом ободряюще погладила мою руку: ничего-ничего, хоть ты и дурачок, но мамочка тебя любит.
- Хватит, Жанно, не будем же мы целый вечер говорить о Соломоне. Это просто несчастный старый чудак. Он сам мне рассказывал, что часто встает ночью, чтобы подойти к телефону. По три-четыре часа каждую ночь выслушивает чужие несчастья. Всегда особенно плохо бывает по ночам. А в это время я, единственная, кто могла бы ему помочь, - на другом конце Парижа. Зачем, спрашивается, это надо?
- Я думаю, он не хочет возвращать вас, потому что боится вас потерять. Однажды он точно по такой же причине решил не покупать собаку. Это все стоицизм. Загляните в словарь. Стоицизм - это когда человек так боится все потерять, что теряет нарочно, чтобы уже не бояться. Это называется навязчивые страхи, или попросту мандраж.
Мадемуазель Кора смотрела мне в лицо.
- У тебя странная манера выражаться, Жанно. Как будто ты хочешь сказать совсем не то, что говоришь.
- Не знаю. Я кинолюб, мадемуазель Кора. В кино ведь как: кругом потемки, а ты себе смеешься, глядишь - и уже легче. Вот и месье Соломону, по-моему, очень трудно под конец привязаться к женщине, которая настолько моложе его. Это как в "Голубом ангеле" Джозефа Штернберга с Марлен Дитрих: там пожилой профессор безумно влюбился в молоденькую певицу. Вы видели "Голубого ангела", мадемуазель Кора?
- Конечно, видела! - умилилась она.
- Ну вот. И месье Соломон, разумеется, тоже видел, и поэтому боится.
- Я не так молода, как Марлен в том фильме, Жанно. Со мной он был бы счастлив.
- Но он именно этого больше всего и боится! Я же вам только что объяснил! Когда человек счастлив, жизнь становится для него ценной, и тогда еще страшнее умирать.
Мадемуазель Кора слюнявила палец, собирала им крошки и слизывала -вместо хлеба, от которого толстеют.
- Если я тебя правильно поняла, Жанно, ты связался со мной, потому что я не прибавлю ценности твоей жизни и ты можешь не бояться, верно?
Приехали. С женщинами всегда так: им дашь палец, а они норовят всю ногу откусить.
- Слишком долго объяснять, мадемуазель Кора.
- Сделай милость, объясни.
Но как объяснить ей, что я люблю ее безотносительно к ней? Я предпочел бы отмолчаться, но она смотрела на меня с такой острой нуждой во взгляде и Б улыбке!
Сказать ей: мадемуазель Кора, я люблю вас как исчезающий вид, - вряд ли она это оценит. Если она почует, что тут пахнет чайками и морскими тюленями, - наверняка обидится. Лучшее, что я мог придумать, это взбодрить ее воспоминаниями. И я прорычал:
- Ну, что пристала-то!
Она мигом присмирела. Это она понимала: покорная дева - это укладывалось в поэтические рамки.
- Если ты мне иногда подкидываешь деньжат, так можно, по-твоему, мне мозги полоскать!
Она просветлела и накрыла мою руку своей:
- Прости меня, Жанно.
- Да ладно уж.
- Ты меня первый раз назвал на ты, - усмехнулась она.
Уф!..
Подошел хозяин угостить нас кальвадосом. Мадемуазель Кора все еще держала мою руку - скорее ради хозяина. А для пущего эффекта безмолвно и проникновенно смотрела мне в глаза, так что, несмотря ни на что, просвечивала двадцатилетняя Кора с лукавой улыбкой и челкой до половины лба. Она привыкла быть молодой, красивой, любимой и известной, такая оказалась стойкая привычка. Наконец, оторвавшись от меня, она заглянула в сумку, где у нее лежало зеркальце, достала помаду и подкрасила губы.
- Хотите, я поговорю с месье Соломоном?
- Нет-нет, не надо! Не хватало еще! Ему же хуже.
Все на ней было такое красивое: платье с длинными, до самых браслетов, рукавами, новая крокодиловая сумочка, оранжевый пояс в мелкий горошек.
- Позвольте, мадемуазель Кора, я все же с ним поговорю. Не надо на него сердиться за то, что он четыре года просидел в подвале и не навещал вас, - ведь это было опасно. Если хотите знать, он сам как-то со мной о вас говорил. - Правда?
- Ну да, говорил, что не может без вас жить. У него тоже есть гордость. Но он всегда о вас спрашивает. И когда произносит ваше имя, весь так и светится. Не бойтесь, я ничего ему не буду обещать. В таких случаях нет ничего хуже жалости. Я постараюсь, чтобы он не почувствовал, что вы его жалеете.
- Ни в коем случае! - воскликнула она. - Он такой гордый!
- Пощадим его мужское достоинство. С вашего разрешения, я внушу ему, что все наоборот. Что это вы нуждаетесь в нем.
- Э, нет, Жанно, так я не согласна…
- Послушайте, мадемуазель Кора, он вам дорог или вам на него наплевать? Она прищурилась.
- Не понимаю, к чему ты клонишь, Жанно… Хочешь меня сплавить?
- Раз вы так, не будем больше об этом.
- Не обижайся…
- Я и не обижаюсь.
- Если я тебе надоела…
Эта дуреха опять собиралась распустить нюни, а я-то изо всех сил пытался ее спасти. Вовсе я не собирался от нее избавляться, у меня сроду не получалось ни от кого избавиться. Я снова прошептал:
- Ах, мадемуазель Кора, мадемуазель Кора… - и взял ее за руку -это самое насущное средство первой помощи.
Я спросил счет, но хозяин сказал, что все уже уплачено. Мадемуазель Кора пошла на кухню с кем-то попрощаться, и мы с ним снова поупражнялись в учтивости.
- Да-а. Кора Ламенэр - это было имя… А вы давно…
- Нет, не так давно. Раньше я работал в "Ренжи".
- Вы слишком молоды, чтобы помнить… Кора Ламенэр - это была такая знаменитость… Но слушала только свое сердце. Для этой женщины главным всегда были чувства…
Я предпочел укрыться в туалете. А когда вернулся, мадемуазель Кора уже ждала меня. Она оперлась на мою руку, и мы вышли.
- Правда, славный парень этот хозяин?
- Классный.
- Я иногда к нему захожу. Ему это приятно. Когда-то он был безумно в меня влюблен, ты представить себе не можешь!
- Вот как?
- Да-да, ты не представляешь. Всюду за мной ездил. У меня тогда было много турне по стране, и в каждом городе - он.
- Насколько я понял, он был велогонщик.
- Ты шутник. Нет, правда, он всюду за мной ездил. Хотел на мне жениться. А теперь я к нему захожу. Он делает мне двадцать процентов скидки.
- От старой любви всегда что-нибудь да остается.
- А ведь прошло уже почти сорок лет.
- Я же говорю, всегда что-нибудь остается. И месье Соломон тоже никак не может забыть вас. Она нахмурилась.
- Старый строптивый осел! В жизни не встречала такого упрямца!
- Чтобы прожить четыре года в подвале, надо быть упрямым. Евреи вообще упрямый народ, иначе их бы уже давно не было на свете.
- Евреи или не евреи, все мужчины одинаковые, Жанно. Любить умеют только женщины. Мужчина - это сплошное самолюбие. Иногда подумаю о нем, и так его жалко. Забился в логово, как волк-одиночка, куда это годится?
- Действительно!
- В его возрасте нужна женщина, чтобы за ним ухаживать. Готовить ему вкус ные вещи, наводить уют, избавлять его от хлопот. И не какая-нибудь посторонняя, которая его совсем не знает, пора уж ему понять, что в восемьдесят четыре года нет смысла начинать жить с женщиной, которую не знаешь. Уже нет времени узнать друг друга, притереться. Так и умрет бобылем в своем углу. Разве это жизнь?
- Конечно, нет, мадемуазель Кора.
- Ты не поверишь, но я иногда ночами не сплю, все думаю, как там месье Соломон, такой одинокий на старости лет. Прямо сердце болит - оно у меня ужасно чувствительное.
- Ужасно.
- И учти, мне-то живется неплохо. Не на что жаловаться. У меня своя квартира, полный комфорт. Но я не эгоистка. Если бы он попросил, я бы согласилась расстаться с собственным покоем и заботиться о нем. Нельзя же жить только для себя. Если мне случается просидеть несколько дней одной и никого не видеть, я начинаю чувствовать себя бесполезной. Ведь это эгоизм! Бывает, сижу за столом и плачу - так стыдно, что я здесь одна и занимаюсь только собой и больше никем.
- Вы могли бы пойти работать в SOS добровольно-доверенной.
- Что ты, он меня не возьмет. Это же у него дома, он подумает, что я закидываю удочки, хочу его заманить. Честно говоря, я сама много раз звонила в SOS, надеялась напасть на него, но все время отвечали вы, молодые… Один-единственный раз попала на него. И так разволновалась, что повесила трубку…
Она засмеялась, и я вместе с ней.
- У него очень красивый голос по телефону.
- Голос - это очень важно по телефону.
- Он, кажется, собирает открытки, марки и разные фотографии, даже незнакомых людей. Интересно, мою он сохранил? Когда-то у него их было полным-полно. Он даже вырезал их из газет и журналов и наклеивал в альбом. Однажды обо мне сделали целую страницу в "Для вас". Так он купил сто номеров. Теперь, наверно, все выбросил. Никогда не видела такого злопамятного человека. Хотя, конечно, он меня обожал и поэтому уничтожил все, что могло напомнить. Знаешь, когда мы с ним виделись последний раз, когда он собирался запереться и дал мне адрес этого подвала, он все держал мою руку и мог выговорить только: "Кора, Кора, Кора". Я сделала глупость, надо было пойти к нему, но так уж вышло - я встретила Мориса и потеряла голову, такая была безумная страсть. Я не из тех, кто все делает по расчету и думает о будущем. Будь я похитрей, я бы навестила его пару раз, на случай, если немцы проиграют войну. Но это не в моем духе. Я была на вершине славы: много пела, меня везде приглашали. Но дело не в этом - для меня существовал только Морис. Как-то раз один официант из кафе сказал мне: "Будьте осторожны, мадемуазель Кора. Морис - опасный человек. У вас еще будут потом из-за него неприятности". И все, а потом у него самого были неприятности -его забрали в гестапо. Я кое-кого порасспросила и тут-то и узнала, что Морис работает на гестапо. Но было слишком поздно - я уже его любила. Никто не понимает, как можно любить человека, который тебя недостоин. Я и сама теперь не понимаю, как могла любить его. Но в любви нечего понимать, любишь - и все, и ничего нельзя поделать. Любовь не строится на расчете. Конечно, это самая большая глупость, которую я сделала в своей жизни, но я никогда не была расчетливой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Тут я тоже развеселился. Я всегда любил царя Соломона. А теперь полюбил еще больше.
Мадемуазель Кора говорила, не поднимая глаз.
- Между нами была большая разница в возрасте. Двадцать лет - тогда это было гораздо больше, чем сейчас. Сейчас ему восемьдесят четыре, а мне… Это уже не такая большая разница.
- Вы и сейчас намного моложе его, мадемуазель Кора.
- Нет, сейчас не то, что раньше.
Она улыбнулась хлебным крошкам на скатерти.
- Он живет один. Так и не полюбил никакую другую женщину. А простить меня не может. За то, что я его бросила. Но я если влюбляюсь, то без памяти. Я из тех женщин, которые отдаются целиком, Жанно.
Обрадовала! Я, однако, и глазом не моргнул. А она посмотрела на меня, чтобы подчеркнуть намек.
- Сначала я не знала, что Морис работает на гестапо. Когда любишь человека, Жанно, ничего о нем не знаешь. Он держал бар, и туда, как в любой другой, заходили немцы. Я смотрела только на него, а когда так смотришь, ничего не видишь. В него два раза стреляли, но я думала, что это связано с какими-то делами на черном рынке. В сорок третьем я узнала, что он занимается евреями, но тогда это было легальное занятие, как все, так и он. Но даже когда узнала, про месье Соломона ничего не сказала, хотя, говорю же, ради Мориса сделала бы что угодно.
Хозяин принес десерт.
- Соломону этого не понять. Это каменный человек. Когда любит, жалости не ведает. Знал, что я бедствую, и в отместку назначил ренту. Десерт тоже оказался недурен.
- Вы ему написали, что сидите без гроша?
- Я? Нет. У меня есть гордость. Он узнал случайно. Я устроилась прислугой в туалет при пивной на улице Пюэш. Зазорной работы не бывает. И все надеялась, что на меня наткнется какой-нибудь журналист и напишет, например, в "Франс диманш": так и так, Кора Ламенэр служит в писсуаре… ну, ты понимаешь… и мое имя опять всплывет, и это даст мне новый толчок -бывает же!
Я глянул на нее - нет, она и не думала шутить.
- Три года я там проработала, и никто на меня не обратил внимания. И вдруг однажды сижу при своем блюдечке и вдруг вижу: по лестнице спускается месье Соломон - зашел по нужде. Прошел мимо меня не глядя - они все вечно спешат. Я думала - умру. Двадцать пять лет я его не видела, но он совсем не изменился. Поседел, конечно, и бородку завел, но все тот же. Бывают такие люди: чем больше стареют, тем больше становятся похожи на себя. И те же черные искрящиеся глаза. Прошел и не заметил, этакий франт: шляпа, перчатки, тросточка, строгий костюм. Я знала, что он отошел от брючных дел и занялся службой SOS, - так, видно, одиноко ему жилось. Уж как мне хотелось его окликнуть, но мешала гордость - я не могла ему простить ту давнюю неблагодарность, когда я его спасла от гестапо. Ты представить себе не можешь, каково мне было на него смотреть. Он как был, так и остался царем Соломоном, а я, Кора Ламенэр, состою при писсуаре. Оно конечно, профессия ничем не хуже других - грязной работы не бывает, но для меня, с моим именем быть любимицей публики и… понимаешь?
- Я понимаю, мадемуазель Кора.
- Трудно передать, что я чувствовала, пока месье Соломон мочился рядом со мной, в кабинке. Чуть не сбежала. Но мне было нечего стыдиться. Я наспех привела себя в порядок. Скажу тебе честно, во мне вдруг вспыхнула надежда. Мне было тогда всего пятьдесят четыре года, и я еще была хоть куда, а ему как-никак семьдесят четыре. Недурной шанс. Мы могли бы снова жить вместе. Ты ведь меня уже знаешь
- я страшно романтична, и сразу загорелась. Все начать сначала, все исправить, свить гнездышко где-нибудь в Ницце. Ну, я, значит, почистила перышки. Встала, жду его. И вот он вышел из кабинки и увидел меня. И замер - я думала, упадет. Стоит, судорожно сжимает свою тросточку и перчатки -он всегда отличался элегантностью. Смотрит и слова не может выговорить. И тут я его добила. Улыбнулась, села и подвинула ему блюдечко с однофранковыми монетками. Вот когда он и вправ ду пошатнулся. Клянусь тебе - я видела своими глазами, его шатнуло, как будто земля под ним дрогнула. Он стал весь серый и как загремит - ну, ты знаешь, как он может… "Что?! Вы?! Здесь?! Не может быть! Боже правый!" А потом перешел на шепот: "Кора? Это вы? Прислуга в писсуаре! Нет, я брежу!" У него таки подкосились ноги, и он с размаху сел на ступеньку. А я сижу себе, руки на коленках и улыбаюсь. Вот это победа! Он вынул платок и трясущейся рукой утер лоб. "Нет, - говорю я ему, - нет, месье Соломон, вы ничуть не бредите, совсем даже наоборот". Спокойно так говорю и даже перебираю монетки на блюдечке. А он все бормочет: "В писсуаре! Вы! Кора Ламенэр!" И вдруг, ты не поверишь, у него по щеке скатилась слеза. Одна-единственная, но ты же знаешь, они такие…
- Да уж, это племя плакать не заставишь…
- Потом он встал, схватил меня за руку и потащил по лестнице наверх. Мы сели за столик в уголок и стали разговаривать. То есть как раз разговора-то никакого не было: он все не мог опомниться, а я уже все сказала. Ну, он выпил воды и пришел наконец в себя. Быстренько купил мне квартиру, назначил приличную ренту. А что касается остального…
Она снова уставилась на крошки.
Я крикнул хозяину: "Пару кофе!" - как будто сам был официантом в роскошном ресторане.
- Что касается остального, мадемуазель Кора…
Остальное премудрый Соломон препоручил мне. Была ли в его улыбке божественная ирония, нежность, дружба или что-то большее - я так и не понял. Во всяком случае, этой улыбкой я был предусмотрен весь, с потрохами.
- Я заходила к нему пару раз. Он меня приглашал.
- В коммутаторскую?
- Да, туда, где они принимают звонки. Иногда он садится и отвечает сам. Им туда все время звонят, кто испытывает дефицит общения, кому нужен кто-нибудь. А я тебе говорю, ему самому нужны эти звонки, чтобы было не так одиноко. И меня он так и не забыл, иначе не оставался бы таким непростительным, когда прошло уже тридцать пять лет. Какое злопамятство! Каждый год нарочно присылает мне в день рождения букет цветов.
- Надо же, какой подлец!
- Нет, он не злой. Но слишком жесток к себе.
- Может, он только делает вид, мадемуазель Кора. Вы же сами заметили - он и одевается с иголочки. Это все стоицизм. Стоицизм - это когда человек не хочет больше страдать. Не хочет верить, не хочет любить, не хочет привязываться. Стоики - это люди, которые пытаются жить так, как им не позволяют средства.
Мадемуазель Кора грустно прихлебывала кофе.
- Понимаете, они пытаются выжить.
- Ему, месье Соломону, это совсем ни к чему! Чего ради цепляться за жизнь, когда и под конец не можешь пожить в свое удовольствие? Мы могли бы путешествовать с ним вдвоем. Не понимаю, что он хочет доказать? Ты видел, что у него висит на стенке, над столом?
- Не обратил внимания.
- Портрет де Голля с журнальной обложки и его высказывание о евреях: "Избранный народ, полный достоинства и силы". Он это вырезал вместе с де Голлем и вставил в рамку.
- Вполне естественно для патриота держать портрет де Голля над столом.
Тут я не выдержал и засмеялся. Во мне взыграл кинолюб - в этом месте так и просился взрыв смеха.
Мадемуазель Кора, несколько сбитая с толку, замолчала, но потом ободряюще погладила мою руку: ничего-ничего, хоть ты и дурачок, но мамочка тебя любит.
- Хватит, Жанно, не будем же мы целый вечер говорить о Соломоне. Это просто несчастный старый чудак. Он сам мне рассказывал, что часто встает ночью, чтобы подойти к телефону. По три-четыре часа каждую ночь выслушивает чужие несчастья. Всегда особенно плохо бывает по ночам. А в это время я, единственная, кто могла бы ему помочь, - на другом конце Парижа. Зачем, спрашивается, это надо?
- Я думаю, он не хочет возвращать вас, потому что боится вас потерять. Однажды он точно по такой же причине решил не покупать собаку. Это все стоицизм. Загляните в словарь. Стоицизм - это когда человек так боится все потерять, что теряет нарочно, чтобы уже не бояться. Это называется навязчивые страхи, или попросту мандраж.
Мадемуазель Кора смотрела мне в лицо.
- У тебя странная манера выражаться, Жанно. Как будто ты хочешь сказать совсем не то, что говоришь.
- Не знаю. Я кинолюб, мадемуазель Кора. В кино ведь как: кругом потемки, а ты себе смеешься, глядишь - и уже легче. Вот и месье Соломону, по-моему, очень трудно под конец привязаться к женщине, которая настолько моложе его. Это как в "Голубом ангеле" Джозефа Штернберга с Марлен Дитрих: там пожилой профессор безумно влюбился в молоденькую певицу. Вы видели "Голубого ангела", мадемуазель Кора?
- Конечно, видела! - умилилась она.
- Ну вот. И месье Соломон, разумеется, тоже видел, и поэтому боится.
- Я не так молода, как Марлен в том фильме, Жанно. Со мной он был бы счастлив.
- Но он именно этого больше всего и боится! Я же вам только что объяснил! Когда человек счастлив, жизнь становится для него ценной, и тогда еще страшнее умирать.
Мадемуазель Кора слюнявила палец, собирала им крошки и слизывала -вместо хлеба, от которого толстеют.
- Если я тебя правильно поняла, Жанно, ты связался со мной, потому что я не прибавлю ценности твоей жизни и ты можешь не бояться, верно?
Приехали. С женщинами всегда так: им дашь палец, а они норовят всю ногу откусить.
- Слишком долго объяснять, мадемуазель Кора.
- Сделай милость, объясни.
Но как объяснить ей, что я люблю ее безотносительно к ней? Я предпочел бы отмолчаться, но она смотрела на меня с такой острой нуждой во взгляде и Б улыбке!
Сказать ей: мадемуазель Кора, я люблю вас как исчезающий вид, - вряд ли она это оценит. Если она почует, что тут пахнет чайками и морскими тюленями, - наверняка обидится. Лучшее, что я мог придумать, это взбодрить ее воспоминаниями. И я прорычал:
- Ну, что пристала-то!
Она мигом присмирела. Это она понимала: покорная дева - это укладывалось в поэтические рамки.
- Если ты мне иногда подкидываешь деньжат, так можно, по-твоему, мне мозги полоскать!
Она просветлела и накрыла мою руку своей:
- Прости меня, Жанно.
- Да ладно уж.
- Ты меня первый раз назвал на ты, - усмехнулась она.
Уф!..
Подошел хозяин угостить нас кальвадосом. Мадемуазель Кора все еще держала мою руку - скорее ради хозяина. А для пущего эффекта безмолвно и проникновенно смотрела мне в глаза, так что, несмотря ни на что, просвечивала двадцатилетняя Кора с лукавой улыбкой и челкой до половины лба. Она привыкла быть молодой, красивой, любимой и известной, такая оказалась стойкая привычка. Наконец, оторвавшись от меня, она заглянула в сумку, где у нее лежало зеркальце, достала помаду и подкрасила губы.
- Хотите, я поговорю с месье Соломоном?
- Нет-нет, не надо! Не хватало еще! Ему же хуже.
Все на ней было такое красивое: платье с длинными, до самых браслетов, рукавами, новая крокодиловая сумочка, оранжевый пояс в мелкий горошек.
- Позвольте, мадемуазель Кора, я все же с ним поговорю. Не надо на него сердиться за то, что он четыре года просидел в подвале и не навещал вас, - ведь это было опасно. Если хотите знать, он сам как-то со мной о вас говорил. - Правда?
- Ну да, говорил, что не может без вас жить. У него тоже есть гордость. Но он всегда о вас спрашивает. И когда произносит ваше имя, весь так и светится. Не бойтесь, я ничего ему не буду обещать. В таких случаях нет ничего хуже жалости. Я постараюсь, чтобы он не почувствовал, что вы его жалеете.
- Ни в коем случае! - воскликнула она. - Он такой гордый!
- Пощадим его мужское достоинство. С вашего разрешения, я внушу ему, что все наоборот. Что это вы нуждаетесь в нем.
- Э, нет, Жанно, так я не согласна…
- Послушайте, мадемуазель Кора, он вам дорог или вам на него наплевать? Она прищурилась.
- Не понимаю, к чему ты клонишь, Жанно… Хочешь меня сплавить?
- Раз вы так, не будем больше об этом.
- Не обижайся…
- Я и не обижаюсь.
- Если я тебе надоела…
Эта дуреха опять собиралась распустить нюни, а я-то изо всех сил пытался ее спасти. Вовсе я не собирался от нее избавляться, у меня сроду не получалось ни от кого избавиться. Я снова прошептал:
- Ах, мадемуазель Кора, мадемуазель Кора… - и взял ее за руку -это самое насущное средство первой помощи.
Я спросил счет, но хозяин сказал, что все уже уплачено. Мадемуазель Кора пошла на кухню с кем-то попрощаться, и мы с ним снова поупражнялись в учтивости.
- Да-а. Кора Ламенэр - это было имя… А вы давно…
- Нет, не так давно. Раньше я работал в "Ренжи".
- Вы слишком молоды, чтобы помнить… Кора Ламенэр - это была такая знаменитость… Но слушала только свое сердце. Для этой женщины главным всегда были чувства…
Я предпочел укрыться в туалете. А когда вернулся, мадемуазель Кора уже ждала меня. Она оперлась на мою руку, и мы вышли.
- Правда, славный парень этот хозяин?
- Классный.
- Я иногда к нему захожу. Ему это приятно. Когда-то он был безумно в меня влюблен, ты представить себе не можешь!
- Вот как?
- Да-да, ты не представляешь. Всюду за мной ездил. У меня тогда было много турне по стране, и в каждом городе - он.
- Насколько я понял, он был велогонщик.
- Ты шутник. Нет, правда, он всюду за мной ездил. Хотел на мне жениться. А теперь я к нему захожу. Он делает мне двадцать процентов скидки.
- От старой любви всегда что-нибудь да остается.
- А ведь прошло уже почти сорок лет.
- Я же говорю, всегда что-нибудь остается. И месье Соломон тоже никак не может забыть вас. Она нахмурилась.
- Старый строптивый осел! В жизни не встречала такого упрямца!
- Чтобы прожить четыре года в подвале, надо быть упрямым. Евреи вообще упрямый народ, иначе их бы уже давно не было на свете.
- Евреи или не евреи, все мужчины одинаковые, Жанно. Любить умеют только женщины. Мужчина - это сплошное самолюбие. Иногда подумаю о нем, и так его жалко. Забился в логово, как волк-одиночка, куда это годится?
- Действительно!
- В его возрасте нужна женщина, чтобы за ним ухаживать. Готовить ему вкус ные вещи, наводить уют, избавлять его от хлопот. И не какая-нибудь посторонняя, которая его совсем не знает, пора уж ему понять, что в восемьдесят четыре года нет смысла начинать жить с женщиной, которую не знаешь. Уже нет времени узнать друг друга, притереться. Так и умрет бобылем в своем углу. Разве это жизнь?
- Конечно, нет, мадемуазель Кора.
- Ты не поверишь, но я иногда ночами не сплю, все думаю, как там месье Соломон, такой одинокий на старости лет. Прямо сердце болит - оно у меня ужасно чувствительное.
- Ужасно.
- И учти, мне-то живется неплохо. Не на что жаловаться. У меня своя квартира, полный комфорт. Но я не эгоистка. Если бы он попросил, я бы согласилась расстаться с собственным покоем и заботиться о нем. Нельзя же жить только для себя. Если мне случается просидеть несколько дней одной и никого не видеть, я начинаю чувствовать себя бесполезной. Ведь это эгоизм! Бывает, сижу за столом и плачу - так стыдно, что я здесь одна и занимаюсь только собой и больше никем.
- Вы могли бы пойти работать в SOS добровольно-доверенной.
- Что ты, он меня не возьмет. Это же у него дома, он подумает, что я закидываю удочки, хочу его заманить. Честно говоря, я сама много раз звонила в SOS, надеялась напасть на него, но все время отвечали вы, молодые… Один-единственный раз попала на него. И так разволновалась, что повесила трубку…
Она засмеялась, и я вместе с ней.
- У него очень красивый голос по телефону.
- Голос - это очень важно по телефону.
- Он, кажется, собирает открытки, марки и разные фотографии, даже незнакомых людей. Интересно, мою он сохранил? Когда-то у него их было полным-полно. Он даже вырезал их из газет и журналов и наклеивал в альбом. Однажды обо мне сделали целую страницу в "Для вас". Так он купил сто номеров. Теперь, наверно, все выбросил. Никогда не видела такого злопамятного человека. Хотя, конечно, он меня обожал и поэтому уничтожил все, что могло напомнить. Знаешь, когда мы с ним виделись последний раз, когда он собирался запереться и дал мне адрес этого подвала, он все держал мою руку и мог выговорить только: "Кора, Кора, Кора". Я сделала глупость, надо было пойти к нему, но так уж вышло - я встретила Мориса и потеряла голову, такая была безумная страсть. Я не из тех, кто все делает по расчету и думает о будущем. Будь я похитрей, я бы навестила его пару раз, на случай, если немцы проиграют войну. Но это не в моем духе. Я была на вершине славы: много пела, меня везде приглашали. Но дело не в этом - для меня существовал только Морис. Как-то раз один официант из кафе сказал мне: "Будьте осторожны, мадемуазель Кора. Морис - опасный человек. У вас еще будут потом из-за него неприятности". И все, а потом у него самого были неприятности -его забрали в гестапо. Я кое-кого порасспросила и тут-то и узнала, что Морис работает на гестапо. Но было слишком поздно - я уже его любила. Никто не понимает, как можно любить человека, который тебя недостоин. Я и сама теперь не понимаю, как могла любить его. Но в любви нечего понимать, любишь - и все, и ничего нельзя поделать. Любовь не строится на расчете. Конечно, это самая большая глупость, которую я сделала в своей жизни, но я никогда не была расчетливой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27