Десять минут двенадцатого. Никого. Последние четверть часа я высидел только потому, что привык «терпеть еще немного».
* * *
К половине двенадцатого я так затосковал по любви и ласке, что пришлось прибегнуть к помощи профессионалок. Пошел, как обычно, на улицу Помье. Хотел найти Грету, у которой такие длинные руки, но вспомнил, что она перешла на надомную работу. Оставалась высоченная блондинка, по всем статьям уступавшая подругам, и я подумал, что, может, она будет поласковее со мной из благодарности. Мы пошли в ближайшую гостиницу на углу.
Девушка назвалась Нинеттой, а я, сам не знаю почему, Роланом. Терять времени она не стала:
— Присядь-ка, миленький, я тебе помою зад.
Знакомая музыка. Скрепя сердце я оседлал биде. Напрасно думают, что вещи тоже бездушны. Лично я испытываю к ним христианские чувства. Вот и теперь, сидя на биде в одних носках, я размышлял, что за скверная у него, должно быть, жизнь.
Шлюшка опустилась на колени с мылом па изготовку.
Я вспомнил объяснения знакомой пожилой дамы, в прошлом хозяйки борделя: в ее время девицы подмывали клиента только спереди, но потом вкусы утончились. Поднялся уровень жизни, расстаралась реклама, наступило изобилие благ на душу — и теперь каждый ценит качество, знает, чего вправе требовать, разбирается, какой кусочек полакомее и какой курорт пошикарнее.
— Вот так, — приговаривала шлюха, орудуя мылом. — Теперь, если захочешь розочку, пожалуйста!
— Да не нужна мне розочка, — возразил я.
— А вдруг найдет охота, что ж, ломать кайф, вставать и идти мыться — куда это годится.
Все удовольствие насмарку.
— Не засовывай палец, терпеть этого не могу, да еще с мылом, щиплет же, черт!
— В любви можно все, надо только хорошенько помыться. Что ты вцепился в свои фиалки
— поставь сюда. Это мне?
— Нет.
Не поднимая головы, она добросовестно шпиговала меня мылом. Еще одно нелепое недоразумение, как все в этом мире.
— Ты бы, золотко, снял носки, а то некрасиво, Чем ты вообще-то занимаешься?
— Держу удава.
— Как это?
Я не ответил. Есть заветные уголки, куда не следует соваться.
— Ну вот, теперь ты чистенький. Иди ложись.
Она повесила полотенце на спинку кровати, легла рядом со мной и принялась теребить губами мои соски. Мадам Луиза говорила мне, что когда честные женщины любят не за деньги, они такого не делают, поскольку страсть исключает методичность, тогда как при платных сношениях эта услуга предусмотрена в обязательном порядке.
— Тебе так нравится?
— Приятно. Но лучше просто приголубь меня, Нинетта.
— Так тебе нужна ласка?
— А что же еще?
Она обняла меня. Мне повезло: руки у нее были довольно длинные. О, как хорошо…
— У меня есть один такой клиент, я должна его обнимать, укачивать и нашептывать: «Спи, малыш, мамочка рядом», а он тогда делает пипи под себя и лежит довольный.
— Тьфу ты! — дернулся я.
Лучше бы остался дома с Голубчиком.
— Что ты? Что такое?
Я встал и рявкнул:
— Дуреха! Надо же хоть капельку души!
— Чего-чего?
— По-твоему, насовала мыла в задницу — и все, что ли? — Меня так и распирало. — Мыла-то не пожалела. Жжет как я не знаю что.
— От мыла ничего плохого не бывает.
— Но и ничего хорошего тоже!
Я натянул брюки.
— Ты не хочешь?
— Знаешь, как называли бордель в прежние времена, когда Франция была настоящей доброй Францией? «Дом утех»! А тут дождешься, чтоб тебя утешили, как же! Подавись ты своим мылом! Не умеешь обслуживать клиента — не берись!
Тут проняло и ее. Она вскочила.
— Чего разорался-то?! Мыть клиенту зад — без этого нельзя, иначе подхватишь глисты, спроси любого врача. Я согласна лизать задницу, но только чистую! Мы не дикари!
Я был уже за дверью. Однако пришлось вернуться — я забыл стаканчик с фиалками. Можно было, конечно, и оставить их, пусть себе вянут, а мадемуазель Дрейфус купить другие, но я успел привязаться к этим, мы столько пережили вместе.
* * *
Я снова сбегал на улицу Руа-ле-Бо, но мадемуазель Дрейфус все не возвращалась. Хотел было оставить у двери фиалки, но не смог расстаться с ними — ведь это последнее, что нас связывало. Так и пошел домой с ними вместе. В шляпе, шарфе, плаще и при стакане шел я по Парижу. Мне стало чуточку лучше — помогла сила отчаяния. Теперь я пожалел, что ушел от проститутки — последний-распоследний раз напоминаю о высоком смысле слова, — ушел несолоно хлебавши. Меня томило избыточное нулевое самочувство, а избавить от него могла бы только ласка и крепкие объятия. По мере приближения к нулю чувствуешь себя не меньше, а больше. Чем меньше существуешь, тем больше маешься. Ничтожно малые величины характеризуются внутренней избыточностью. Кто обращается в ничто, тот сам себя отягощает. Чем ближе абсолютный нуль, тем дальше себя хочется послать. Ты весь — лишний вес. Так бы и стер себя, как пот, с лица земли. Словом, наступает состояние духа ввиду отмирания тела. Продажные женщины отлично помогают в подобных случаях, это факт общеизвестный, хотя и тщательно замалчиваемый из соображений этических, равно как и экономических — чтобы не набивать цену. А по-моему, пропадать ни за грош обходится себе дороже.
Я вспомнил, где можно найти Грету: на квартире у некой дамы, где принимают до часу ночи — на случай неотложной помощи. У меня и адрес записан: XIV округ, улица Асфодель, 11, хозяйку зовут Астрид. Я отыскал указанный дом и решил скоротать время до без десяти час в ресторанчике напротив за чашкой кофе, с тем расчетом, чтобы явиться под занавес, когда клиентов уже не ждут и мой визит будет приятной неожиданностью. Ровно без двенадцати час я встал, перешел через улицу и позвонил. Открыла горничная, а встретила сама хозяйка, весьма приятная почтенная дама с радушной улыбкой.
— Здравствуйте, мадам, я к Грете.
— Грета сегодня не работает. Но у меня есть еще три милые девушки. Войдите, я вам покажу.
Я вошел в гостиную, заставленную мебелью и заваленную всякой дребеденью, и сел в мягкое кресло. Выбор в таких делах оскорбляет женскую гордость, а я не хотел никого обидеть и, едва вышла первая девушка, сказал, что она меня устраивает. Однако вмешалась хозяйка:
— Постойте, есть еще две. Вы должны посмотреть на них тоже. У нас такое правило: чтобы у всех были равные шансы.
Вторая оказалась пикантной вьетнамкой, но я не мог бы утешаться с ней из-за ужасов вьетнамской войны. Какое удовольствие среди таких бедствий?!
— Есть еще негритянка, — сказала хозяйка, и в комнату вошла мадемуазель Дрейфус.
«Вошла в комнату» — это все, что я могу сказать за неимением слов вулканической силы, способных передать» что сделалось со мной, когда мадемуазель Дрейфус вот так взяла и вдруг вошла в комнату. Я затрепетал: значит, она не уехала в Гвиану, значит, ничего не потеряно, все снова возможно, доступно и близко, никаких преград. Неисповедимы пути Господни, видно, он заглянул в сей благословенный притон.
Да, это она, мадемуазель Дрейфус, вот ее кожаная мини и сапоги выше колен. Я постарался скрыть изумление — пусть не думает, что я не верю в сказки.
Она! В самом деле она. И это не сказка, а явь. Не уехала в Гвиану, на родину певучего выговора, просто переквалифицировалась.
Я с такой нежностью прижимал к груди шляпу, что сводня — произношу и это слово с благоговением, — проницательно разгадав психологический ребус, проступивший на моей блаженной роже каплями пота, сказала:
— Я вижу, вы сделали выбор. Пожалуйте сюда.
Под напором бурных чувств у меня подгибались ноги: певучий выговор при мне, никто не уехал в Гвиану, как хорошо все то, что хорошо кончается.
Одного я страшно боялся: как бы не вырвалось наружу удивление, не сорвался в силу слабости придушенный возглас, а то мадемуазель Дрейфус подумает, что я не ожидал найти ее в борделе. Было бы не к лицу ударить в грязь и запачкать мадемуазель Дрейфус.
— На «да» нет суда, — неуклюже пошутил я.
Но мадемуазель Дрейфус не расслышала — мы уже входили в уютную комнату без окон, зато с широкой кроватью и зеркалами на всех стенах для полноты обзора. Мадемуазель Дрейфус целомудренно закрыла дверь, подошла ко мне, обхватила за шею, прижалась бедрами и улыбнулась:
— Кто тебе сказал, что я здесь работаю?
— Никто. Просто повезло. Обломилось. А это вам… Тебе…
Переход на «ты» через Альпы прошел как по маслу.
— Возьми…
Я протянул ей фиалки. Почти вся вода высохла от долгой ходьбы и переживаний.
— Но раз ты принес цветы, значит, знал, где меня искать.
— Бывают счастливые совпадения. Мне сказали в управлении, что ты уехала в Гвиану.
Она раздевалась. Без всякого стеснения, как будто мы незнакомы.
Я же не решался расстегнуть брюки. Все не так. Неправильно. Брюки надо снимать в конце, после всего, перед уходом — тогда уже ничего. А так неправильно, ей-богу.
— … в Гвиану, — промямлил я, стараясь для начала овладеть хоть собой.
Она присела на биде, стыдливо повернувшись ко мне спиной.
— Ну да, я так всем сказала, для простоты. Раньше я подрабатывала здесь только по ве черам, а наутро приходилось вскакивать и к девяти опять бежать в управление, так что я страшно выматывалась. Да и работа там нудная, надоела до смерти. Сюда приходила как вы жатый лимон, на вечер никаких сил не оставалось. Вся эта бесконечная статистика, машины, клавиши не для человека, а для робота.
То ли дело здесь: пусть не так солидно, зато живее и разнообразнее. Общаешься с людьми, близко сходишься с каждым. Как будто мы все — большая семья, понимаешь? Приносишь радость другим и сама живешь не зря. Прости за грубость, но постель — не такая тоска, как IBM, У нас кого только не встретишь. Бывает, человек приходит совсем пришибленный, а уходит — глядишь, полегчало. И вообще, если бы любовь не продавалась за деньги, могло бы обесцениться и то, и другое. А так укрепляется курс национальной валюты. Посуди сам, если за сто пятьдесят франков ты можешь получить классную девушку, то будешь эти франки уважать. Начнешь к ним по-другому относиться. Поймешь, что деньжата — не мусор, а стоящая вещь.
Она взяла полотенце и теперь, стоя передо мной, вытиралась. Тут меня отпустило, я ощутил прилив родового начала и тоже избавился от одежды.
— Какая ты красивая, Иренэ, — сказал я и потрогал ее грудь.
Она тоже пощупала меня и игриво похвалила:
— Ого, да ты молодцом!
Я почувствовал, что расту у нее на глазах.
Прирост величины заставил меня подумать о членах Ассоциации врачей и их обращении в защиту равного священного права каждого члена общества на свободное зачатие — легко твердить о равенстве величинам, с которыми не сравниться рядовым членам.
Не отнимая руки с залога моего неотъемлемого права, мадемуазель Дрейфус, как бы прощупывая почву, спросила:
— Зачем ты живешь с удавом?
— У нас с ним избирательное сродство.
— Как это?
— Очень просто. Родство душ. Душевное слияние и влияние на почве обоюдотщетного упо вания. «Упование» есть в любом словаре, только словарям доверять нельзя, от них сплошные недоразумения. Честно говоря, я сам не знаю, что это слово означает, но надеюсь: вдруг чтонибудь да значит. Неясность питает Надежду, таит скрытые возможности. Такова диалектика. Вот я и выискиваю в окружающей среде двусмысленные крупицы запредельного диалекта.
Мадемуазель Дрейфус все поглаживала мои скрытые возможности, и они недвусмысленно возрастали.
— Ты прямо поэт, — сказала она без ехидства.
И прибавила:
— Ладно, давай я тебя подмою.
Что ж, не капризничать же — я сел на биде как положено. Она нагнулась и плеснула воды на мой залог священного права. Потом стала перед святыней на колени и принялась намыливать мне зад. Я же тем временем мысленно поздравил себя с тем, что, заботами судьбы, похоже, являюсь счастливым обладателем самого чистого в мире зада.
— Я не стану просить вас делать эту штуку, — сказал я, переходя на «вы», чтобы повысить уровень общения.
— Так гигиеничнее — вымыть все, — возразила она.
— А многие просят?
— Да. Нынче это в моде. Все жаждут раскрепощения, женские журналы только об этом и трубят. И психоанализ велит не подавлять желания.
— Ну да, раскрепощение на службе просвещения.
— Ничего страшного, если чисто вымыто.
— Роза — символ недостижимого идеала, К которому всегда стремятся люди.
— С другой стороны, подмывание имеет для нас чисто психологическое значение, поднимает наше достоинство. Получается, что мы делаем почти то же самое, что сестры милосердия.
Своего рода моральная поддержка. Хотя я в ней не нуждаюсь, мое достоинство не страдает.
Для меня это занятие совершенно органично.
Мы поднялись, она подала мне полотенце, и я вытерся. Их дело подмыть, а вытирается клиент сам — таков ритуал.
Потом она вытянулась в постели со мной рядом и принялась за мои соски.
Внутри все горело. То ли не придумали еще подходящего мыла, то ли реклама отстает от жизни. Такое упущение! С полным основанием и со слезами на глазах заявляю: рекламные агентства, как ведущие, так и входящие в моду, должны развернуть кампанию по внедрению мягкого мыла специально для розочки, надо расклеить повсюду плакаты и прочее, как было сделано в свое время для детского «Беби-Кадум». Реклама определенно еще далеко не исчерпала всех возможностей, и есть области, которыми она неоправданно пренебрегает.
Втихомолку я вытирал слезы.
— Приголубь меня, — шепнул я.
Время — лучший целитель, жгло уже меньше.
Мадемуазель Дрейфус смотрела на меня озадаченно. Сначала я подумал, что ее смутили мои чешуйки, но усилием доброй воли отогнал наваждение.
— Ты плачешь, милый? Что-нибудь не так?
— Ничего. Просто мне хорошо.
— И от этого ты плачешь?
— От всего. Подыграй мне немножко.
И она подыграла с большим знанием дела. Обхватила меня руками и ногами. Приникла к моей груди, как Божья благодать. В гуще жестких волосков остались капельки воды, навевавшие мысли о заре, росе, утренней неге. Удаление Надежды прошло безболезненно, я только все еще похлюпывал носом. Теперь я как все, с намыленным задом. Распрощался с мыслями о всякой мнимости и инородности и влился в русло, доступное, каждому, как священное право на жизнь. Занял место согласно купленному билету в пункт назначения с гарантией социального обслуживания и полной занятости.
Решено: завтра же отдам Голубчика в зоопарк. Я не имею права держать его. Он — другой породы. Ничего общего.
Левой рукой мадемуазель Дрейфус ласково ободряла меня. Результат не замедлил сказаться, к обоюдному удовольствию.
— А ты парень не промах, — произнесла она, не скрывая заученного восхищения.
Помню, одна девица как-то раз пошутила: «Ну что, милок, поиграем в лошадки?» А другая предложила «заморить моего червяка».
Такие шуточки в порядке вещей, нечего обижаться.
Плакать я перестал — все равно под рукой нет материалов для изготовления бомб на дому.
И все же сказал упрямо, напролом и вопреки:
— Обними меня покрепче, любимая.
Она послушалась, и живительными каплями потекли минуты ласки. Одни томительно-медленно, другие на диво быстро. Ее нежная шея служила гаванью моему лицу. Женственность и правда была ее призванием.
— Ты так и не сказал, почему завел удава…
— По аналогии…
— С чем?
— Или по патологии…
Она задумалась, но в половине второго заведение закрывалось, добираться до смысла слов было некогда, и она предпочла, изгибаясь и оглаживая мой бессловесный правоноситель, наполнить его новым смыслом.
Время истекло, мы встали и начали одеваться. Сто пятьдесят франков ровным счетом.
— Деньги — отличная штука, — бодро заметил я. — Они все упрощают. Найтись, сойтись, разойтись — все так легко.
— Деньги — штука верная и честная. Без обмана. Черным по белому. Все самым естествен ным образом. Поэтому их и презирают.
— Естественная среда всегда страдает ни за что — такова экология вещей.
— Это и есть аналогия, да?
Мы одевались, переговаривались не спеша, чтобы не слишком резко разрубить узел завязавшихся отношений, как будто все кончено и нечего сказать. Наконец я решился:
— Я давно хотел тебя спросить, но мы мало знали друг друга, а теперь… Переезжайте жить ко мне. А удава я сдам в зоопарк.
Она посерьезнела и покачала головой:
— Нет, Вы очень добры, но мне дорога свобода.
— Со мной вы останетесь свободной. Свобода — священное право.
— Нет, — упрямо повторила она и нахмурилась, — я хочу быть независимой. И потом, я люблю свою работу. Я помогаю людям, приношу им облегчение, я на своем месте. Здесь потруднее, чем в больнице. Сестра только сидит у постели больного, а не лежит с ним вместе. Я пошла сюда по зову сердца.
— Как это по-христиански.
— Вот уж нет, я выбрала профессию проститутки вовсе не из любви к Господу Богу.
Христианская благодетель здесь ни при чем. Просто мне это нравится. Я знаю себе цену, и я ее получаю. Многие ли стоящие женщины могут этим похвастаться? По большей части они делают то же самое, но бесплатно, расходуют себя даром, обесценивают любовь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
* * *
К половине двенадцатого я так затосковал по любви и ласке, что пришлось прибегнуть к помощи профессионалок. Пошел, как обычно, на улицу Помье. Хотел найти Грету, у которой такие длинные руки, но вспомнил, что она перешла на надомную работу. Оставалась высоченная блондинка, по всем статьям уступавшая подругам, и я подумал, что, может, она будет поласковее со мной из благодарности. Мы пошли в ближайшую гостиницу на углу.
Девушка назвалась Нинеттой, а я, сам не знаю почему, Роланом. Терять времени она не стала:
— Присядь-ка, миленький, я тебе помою зад.
Знакомая музыка. Скрепя сердце я оседлал биде. Напрасно думают, что вещи тоже бездушны. Лично я испытываю к ним христианские чувства. Вот и теперь, сидя на биде в одних носках, я размышлял, что за скверная у него, должно быть, жизнь.
Шлюшка опустилась на колени с мылом па изготовку.
Я вспомнил объяснения знакомой пожилой дамы, в прошлом хозяйки борделя: в ее время девицы подмывали клиента только спереди, но потом вкусы утончились. Поднялся уровень жизни, расстаралась реклама, наступило изобилие благ на душу — и теперь каждый ценит качество, знает, чего вправе требовать, разбирается, какой кусочек полакомее и какой курорт пошикарнее.
— Вот так, — приговаривала шлюха, орудуя мылом. — Теперь, если захочешь розочку, пожалуйста!
— Да не нужна мне розочка, — возразил я.
— А вдруг найдет охота, что ж, ломать кайф, вставать и идти мыться — куда это годится.
Все удовольствие насмарку.
— Не засовывай палец, терпеть этого не могу, да еще с мылом, щиплет же, черт!
— В любви можно все, надо только хорошенько помыться. Что ты вцепился в свои фиалки
— поставь сюда. Это мне?
— Нет.
Не поднимая головы, она добросовестно шпиговала меня мылом. Еще одно нелепое недоразумение, как все в этом мире.
— Ты бы, золотко, снял носки, а то некрасиво, Чем ты вообще-то занимаешься?
— Держу удава.
— Как это?
Я не ответил. Есть заветные уголки, куда не следует соваться.
— Ну вот, теперь ты чистенький. Иди ложись.
Она повесила полотенце на спинку кровати, легла рядом со мной и принялась теребить губами мои соски. Мадам Луиза говорила мне, что когда честные женщины любят не за деньги, они такого не делают, поскольку страсть исключает методичность, тогда как при платных сношениях эта услуга предусмотрена в обязательном порядке.
— Тебе так нравится?
— Приятно. Но лучше просто приголубь меня, Нинетта.
— Так тебе нужна ласка?
— А что же еще?
Она обняла меня. Мне повезло: руки у нее были довольно длинные. О, как хорошо…
— У меня есть один такой клиент, я должна его обнимать, укачивать и нашептывать: «Спи, малыш, мамочка рядом», а он тогда делает пипи под себя и лежит довольный.
— Тьфу ты! — дернулся я.
Лучше бы остался дома с Голубчиком.
— Что ты? Что такое?
Я встал и рявкнул:
— Дуреха! Надо же хоть капельку души!
— Чего-чего?
— По-твоему, насовала мыла в задницу — и все, что ли? — Меня так и распирало. — Мыла-то не пожалела. Жжет как я не знаю что.
— От мыла ничего плохого не бывает.
— Но и ничего хорошего тоже!
Я натянул брюки.
— Ты не хочешь?
— Знаешь, как называли бордель в прежние времена, когда Франция была настоящей доброй Францией? «Дом утех»! А тут дождешься, чтоб тебя утешили, как же! Подавись ты своим мылом! Не умеешь обслуживать клиента — не берись!
Тут проняло и ее. Она вскочила.
— Чего разорался-то?! Мыть клиенту зад — без этого нельзя, иначе подхватишь глисты, спроси любого врача. Я согласна лизать задницу, но только чистую! Мы не дикари!
Я был уже за дверью. Однако пришлось вернуться — я забыл стаканчик с фиалками. Можно было, конечно, и оставить их, пусть себе вянут, а мадемуазель Дрейфус купить другие, но я успел привязаться к этим, мы столько пережили вместе.
* * *
Я снова сбегал на улицу Руа-ле-Бо, но мадемуазель Дрейфус все не возвращалась. Хотел было оставить у двери фиалки, но не смог расстаться с ними — ведь это последнее, что нас связывало. Так и пошел домой с ними вместе. В шляпе, шарфе, плаще и при стакане шел я по Парижу. Мне стало чуточку лучше — помогла сила отчаяния. Теперь я пожалел, что ушел от проститутки — последний-распоследний раз напоминаю о высоком смысле слова, — ушел несолоно хлебавши. Меня томило избыточное нулевое самочувство, а избавить от него могла бы только ласка и крепкие объятия. По мере приближения к нулю чувствуешь себя не меньше, а больше. Чем меньше существуешь, тем больше маешься. Ничтожно малые величины характеризуются внутренней избыточностью. Кто обращается в ничто, тот сам себя отягощает. Чем ближе абсолютный нуль, тем дальше себя хочется послать. Ты весь — лишний вес. Так бы и стер себя, как пот, с лица земли. Словом, наступает состояние духа ввиду отмирания тела. Продажные женщины отлично помогают в подобных случаях, это факт общеизвестный, хотя и тщательно замалчиваемый из соображений этических, равно как и экономических — чтобы не набивать цену. А по-моему, пропадать ни за грош обходится себе дороже.
Я вспомнил, где можно найти Грету: на квартире у некой дамы, где принимают до часу ночи — на случай неотложной помощи. У меня и адрес записан: XIV округ, улица Асфодель, 11, хозяйку зовут Астрид. Я отыскал указанный дом и решил скоротать время до без десяти час в ресторанчике напротив за чашкой кофе, с тем расчетом, чтобы явиться под занавес, когда клиентов уже не ждут и мой визит будет приятной неожиданностью. Ровно без двенадцати час я встал, перешел через улицу и позвонил. Открыла горничная, а встретила сама хозяйка, весьма приятная почтенная дама с радушной улыбкой.
— Здравствуйте, мадам, я к Грете.
— Грета сегодня не работает. Но у меня есть еще три милые девушки. Войдите, я вам покажу.
Я вошел в гостиную, заставленную мебелью и заваленную всякой дребеденью, и сел в мягкое кресло. Выбор в таких делах оскорбляет женскую гордость, а я не хотел никого обидеть и, едва вышла первая девушка, сказал, что она меня устраивает. Однако вмешалась хозяйка:
— Постойте, есть еще две. Вы должны посмотреть на них тоже. У нас такое правило: чтобы у всех были равные шансы.
Вторая оказалась пикантной вьетнамкой, но я не мог бы утешаться с ней из-за ужасов вьетнамской войны. Какое удовольствие среди таких бедствий?!
— Есть еще негритянка, — сказала хозяйка, и в комнату вошла мадемуазель Дрейфус.
«Вошла в комнату» — это все, что я могу сказать за неимением слов вулканической силы, способных передать» что сделалось со мной, когда мадемуазель Дрейфус вот так взяла и вдруг вошла в комнату. Я затрепетал: значит, она не уехала в Гвиану, значит, ничего не потеряно, все снова возможно, доступно и близко, никаких преград. Неисповедимы пути Господни, видно, он заглянул в сей благословенный притон.
Да, это она, мадемуазель Дрейфус, вот ее кожаная мини и сапоги выше колен. Я постарался скрыть изумление — пусть не думает, что я не верю в сказки.
Она! В самом деле она. И это не сказка, а явь. Не уехала в Гвиану, на родину певучего выговора, просто переквалифицировалась.
Я с такой нежностью прижимал к груди шляпу, что сводня — произношу и это слово с благоговением, — проницательно разгадав психологический ребус, проступивший на моей блаженной роже каплями пота, сказала:
— Я вижу, вы сделали выбор. Пожалуйте сюда.
Под напором бурных чувств у меня подгибались ноги: певучий выговор при мне, никто не уехал в Гвиану, как хорошо все то, что хорошо кончается.
Одного я страшно боялся: как бы не вырвалось наружу удивление, не сорвался в силу слабости придушенный возглас, а то мадемуазель Дрейфус подумает, что я не ожидал найти ее в борделе. Было бы не к лицу ударить в грязь и запачкать мадемуазель Дрейфус.
— На «да» нет суда, — неуклюже пошутил я.
Но мадемуазель Дрейфус не расслышала — мы уже входили в уютную комнату без окон, зато с широкой кроватью и зеркалами на всех стенах для полноты обзора. Мадемуазель Дрейфус целомудренно закрыла дверь, подошла ко мне, обхватила за шею, прижалась бедрами и улыбнулась:
— Кто тебе сказал, что я здесь работаю?
— Никто. Просто повезло. Обломилось. А это вам… Тебе…
Переход на «ты» через Альпы прошел как по маслу.
— Возьми…
Я протянул ей фиалки. Почти вся вода высохла от долгой ходьбы и переживаний.
— Но раз ты принес цветы, значит, знал, где меня искать.
— Бывают счастливые совпадения. Мне сказали в управлении, что ты уехала в Гвиану.
Она раздевалась. Без всякого стеснения, как будто мы незнакомы.
Я же не решался расстегнуть брюки. Все не так. Неправильно. Брюки надо снимать в конце, после всего, перед уходом — тогда уже ничего. А так неправильно, ей-богу.
— … в Гвиану, — промямлил я, стараясь для начала овладеть хоть собой.
Она присела на биде, стыдливо повернувшись ко мне спиной.
— Ну да, я так всем сказала, для простоты. Раньше я подрабатывала здесь только по ве черам, а наутро приходилось вскакивать и к девяти опять бежать в управление, так что я страшно выматывалась. Да и работа там нудная, надоела до смерти. Сюда приходила как вы жатый лимон, на вечер никаких сил не оставалось. Вся эта бесконечная статистика, машины, клавиши не для человека, а для робота.
То ли дело здесь: пусть не так солидно, зато живее и разнообразнее. Общаешься с людьми, близко сходишься с каждым. Как будто мы все — большая семья, понимаешь? Приносишь радость другим и сама живешь не зря. Прости за грубость, но постель — не такая тоска, как IBM, У нас кого только не встретишь. Бывает, человек приходит совсем пришибленный, а уходит — глядишь, полегчало. И вообще, если бы любовь не продавалась за деньги, могло бы обесцениться и то, и другое. А так укрепляется курс национальной валюты. Посуди сам, если за сто пятьдесят франков ты можешь получить классную девушку, то будешь эти франки уважать. Начнешь к ним по-другому относиться. Поймешь, что деньжата — не мусор, а стоящая вещь.
Она взяла полотенце и теперь, стоя передо мной, вытиралась. Тут меня отпустило, я ощутил прилив родового начала и тоже избавился от одежды.
— Какая ты красивая, Иренэ, — сказал я и потрогал ее грудь.
Она тоже пощупала меня и игриво похвалила:
— Ого, да ты молодцом!
Я почувствовал, что расту у нее на глазах.
Прирост величины заставил меня подумать о членах Ассоциации врачей и их обращении в защиту равного священного права каждого члена общества на свободное зачатие — легко твердить о равенстве величинам, с которыми не сравниться рядовым членам.
Не отнимая руки с залога моего неотъемлемого права, мадемуазель Дрейфус, как бы прощупывая почву, спросила:
— Зачем ты живешь с удавом?
— У нас с ним избирательное сродство.
— Как это?
— Очень просто. Родство душ. Душевное слияние и влияние на почве обоюдотщетного упо вания. «Упование» есть в любом словаре, только словарям доверять нельзя, от них сплошные недоразумения. Честно говоря, я сам не знаю, что это слово означает, но надеюсь: вдруг чтонибудь да значит. Неясность питает Надежду, таит скрытые возможности. Такова диалектика. Вот я и выискиваю в окружающей среде двусмысленные крупицы запредельного диалекта.
Мадемуазель Дрейфус все поглаживала мои скрытые возможности, и они недвусмысленно возрастали.
— Ты прямо поэт, — сказала она без ехидства.
И прибавила:
— Ладно, давай я тебя подмою.
Что ж, не капризничать же — я сел на биде как положено. Она нагнулась и плеснула воды на мой залог священного права. Потом стала перед святыней на колени и принялась намыливать мне зад. Я же тем временем мысленно поздравил себя с тем, что, заботами судьбы, похоже, являюсь счастливым обладателем самого чистого в мире зада.
— Я не стану просить вас делать эту штуку, — сказал я, переходя на «вы», чтобы повысить уровень общения.
— Так гигиеничнее — вымыть все, — возразила она.
— А многие просят?
— Да. Нынче это в моде. Все жаждут раскрепощения, женские журналы только об этом и трубят. И психоанализ велит не подавлять желания.
— Ну да, раскрепощение на службе просвещения.
— Ничего страшного, если чисто вымыто.
— Роза — символ недостижимого идеала, К которому всегда стремятся люди.
— С другой стороны, подмывание имеет для нас чисто психологическое значение, поднимает наше достоинство. Получается, что мы делаем почти то же самое, что сестры милосердия.
Своего рода моральная поддержка. Хотя я в ней не нуждаюсь, мое достоинство не страдает.
Для меня это занятие совершенно органично.
Мы поднялись, она подала мне полотенце, и я вытерся. Их дело подмыть, а вытирается клиент сам — таков ритуал.
Потом она вытянулась в постели со мной рядом и принялась за мои соски.
Внутри все горело. То ли не придумали еще подходящего мыла, то ли реклама отстает от жизни. Такое упущение! С полным основанием и со слезами на глазах заявляю: рекламные агентства, как ведущие, так и входящие в моду, должны развернуть кампанию по внедрению мягкого мыла специально для розочки, надо расклеить повсюду плакаты и прочее, как было сделано в свое время для детского «Беби-Кадум». Реклама определенно еще далеко не исчерпала всех возможностей, и есть области, которыми она неоправданно пренебрегает.
Втихомолку я вытирал слезы.
— Приголубь меня, — шепнул я.
Время — лучший целитель, жгло уже меньше.
Мадемуазель Дрейфус смотрела на меня озадаченно. Сначала я подумал, что ее смутили мои чешуйки, но усилием доброй воли отогнал наваждение.
— Ты плачешь, милый? Что-нибудь не так?
— Ничего. Просто мне хорошо.
— И от этого ты плачешь?
— От всего. Подыграй мне немножко.
И она подыграла с большим знанием дела. Обхватила меня руками и ногами. Приникла к моей груди, как Божья благодать. В гуще жестких волосков остались капельки воды, навевавшие мысли о заре, росе, утренней неге. Удаление Надежды прошло безболезненно, я только все еще похлюпывал носом. Теперь я как все, с намыленным задом. Распрощался с мыслями о всякой мнимости и инородности и влился в русло, доступное, каждому, как священное право на жизнь. Занял место согласно купленному билету в пункт назначения с гарантией социального обслуживания и полной занятости.
Решено: завтра же отдам Голубчика в зоопарк. Я не имею права держать его. Он — другой породы. Ничего общего.
Левой рукой мадемуазель Дрейфус ласково ободряла меня. Результат не замедлил сказаться, к обоюдному удовольствию.
— А ты парень не промах, — произнесла она, не скрывая заученного восхищения.
Помню, одна девица как-то раз пошутила: «Ну что, милок, поиграем в лошадки?» А другая предложила «заморить моего червяка».
Такие шуточки в порядке вещей, нечего обижаться.
Плакать я перестал — все равно под рукой нет материалов для изготовления бомб на дому.
И все же сказал упрямо, напролом и вопреки:
— Обними меня покрепче, любимая.
Она послушалась, и живительными каплями потекли минуты ласки. Одни томительно-медленно, другие на диво быстро. Ее нежная шея служила гаванью моему лицу. Женственность и правда была ее призванием.
— Ты так и не сказал, почему завел удава…
— По аналогии…
— С чем?
— Или по патологии…
Она задумалась, но в половине второго заведение закрывалось, добираться до смысла слов было некогда, и она предпочла, изгибаясь и оглаживая мой бессловесный правоноситель, наполнить его новым смыслом.
Время истекло, мы встали и начали одеваться. Сто пятьдесят франков ровным счетом.
— Деньги — отличная штука, — бодро заметил я. — Они все упрощают. Найтись, сойтись, разойтись — все так легко.
— Деньги — штука верная и честная. Без обмана. Черным по белому. Все самым естествен ным образом. Поэтому их и презирают.
— Естественная среда всегда страдает ни за что — такова экология вещей.
— Это и есть аналогия, да?
Мы одевались, переговаривались не спеша, чтобы не слишком резко разрубить узел завязавшихся отношений, как будто все кончено и нечего сказать. Наконец я решился:
— Я давно хотел тебя спросить, но мы мало знали друг друга, а теперь… Переезжайте жить ко мне. А удава я сдам в зоопарк.
Она посерьезнела и покачала головой:
— Нет, Вы очень добры, но мне дорога свобода.
— Со мной вы останетесь свободной. Свобода — священное право.
— Нет, — упрямо повторила она и нахмурилась, — я хочу быть независимой. И потом, я люблю свою работу. Я помогаю людям, приношу им облегчение, я на своем месте. Здесь потруднее, чем в больнице. Сестра только сидит у постели больного, а не лежит с ним вместе. Я пошла сюда по зову сердца.
— Как это по-христиански.
— Вот уж нет, я выбрала профессию проститутки вовсе не из любви к Господу Богу.
Христианская благодетель здесь ни при чем. Просто мне это нравится. Я знаю себе цену, и я ее получаю. Многие ли стоящие женщины могут этим похвастаться? По большей части они делают то же самое, но бесплатно, расходуют себя даром, обесценивают любовь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15