С одной стороны, все еще грела улыбка мадемуазель Дрейфус в лифте и ее обещание заглянуть ко мне, с другой -леденила пропажа любимого удава, в общем, я был под стрессом противоречивых чувств.
Я снова обыскал все углы и даже, как каждый на моем месте, заглянул в запертый снаружи шкаф. Но обнаружить удава не удалось, несмотря на весь мой опыт в этом жанре.
Шкаф зиял вопиющей невозможностью.
Невозможное в обличье чисто французского общества закрытого типа со всеобщим избирательным правом собственности под ключ подступало с ножом к горлу.
Короче, каждый знает, что значит потерять близкое существо. Наконец я лег с дикой головной болью, меня ломало и скручивало в такие узлы, что не продохнуть. Я не случайно говорю о ломке — ни с чем другим так не схожи муки человека, лишенного опоры и утешения, человека, который, отдав все душевные излишки, любимой твари (ведь все мы твари Божьи), спешит домой после долгого отсутствия (на службе и вообще), заранее улыбаясь при мысли, что любимец поджидает его, свернувшись в уголке или повиснув на занавеске, — и вдруг… «Кто же теперь будет обо мне заботиться, кормить меня, брать на руки и обвивать вокруг плеч от избытка братских чувств и одиночества», — в отчаянии думал я. По-моему, братство — это слияние грамматических лиц «я» и «он», «я» и «ты», обогащающее возможности сопряжения. На секунду мне показалось, что я просто опоздал, например из-за забастовки в метро, и сейчас буду дома, усталый, но довольный; вот-вот, как обычно, щелкнет ключ в замке и войдет с полной сумкой продуктов и с газетой под мышкой Голубчик. Я поползу ему навстречу, приветливо извиваясь; дурачась, потяну за брючину, и все снова будет к лучшему в этом лучшем из миров — глупейшее, между нами говоря, выражение! Но поверить в это по-настоящему я не мог, как не мог вернуться в свои восемь лет — самый подходящий возраст, когда только и возможно невозможное. Меня обуревал страх очутиться на дне корзинки с затравленным попугаем и даже без родственной души его зрелой хозяйки; в горле застряла пятнадцатикилометровая пробка под Жювизи, перед глазами вставали душераздирающие картины: вот Голубчика сбивает грузовик, и мадам Нибельмесс преподносит мне его в виде дамской сумочки; в мозгу бушевал смерч, поднимая застрявшие в извилинах частицы культурного багажа: Наполеон, выводящий свой народ из Египта, наши предки галлы, бюст Бетховена, забастовка на заводах Рено, программа фронта левых сил, Ассоциация врачей, профессор Лорта-Жакоб на страже жертв аборта, Голубчик, представляющий Францию на мировом форуме. Меня не удивило бы, если бы в квартиру в самом деле вошли, связали меня по рукам и ногам, подвергли экспертизе на степень негодности, а затем передали в Лигу прав человека для окончательного заключения.
Часам к одиннадцати я настолько запутался и замотался, что решил пока не дергаться, памятуя, что шнурки следует развязывать потихоньку, не то затянешь узел еще сильнее. В лихорадочно воспаленном сознании вспыхивал красный свет, магистральные артерии распирал напряженный поток, респираторные пути периодически закупоривались пробками, пульсировали мигалки и выли сирены «скорой помощи» с пожарной командой. Со всех сторон скрежетало и грохотало, и каждую минуту увеличивалось поголовье недородков, обеспечивая рабсилу, изобилие и полную занятость. Нарастало всеобщее нервное истощение, духовное оскотение и бессердечная недостаточность последних предметов необходимости. Стадо эмбрионов паслось на ниве Министерства инородного образования. Я попытался отогнать наваждение, увести мысли в сторону по тропкам ассоциативных связей: от эмбрионов к пробиркам, от пробирок к культурам, а уж культура — совсем другая музыка, Девятая симфония Брамса, иерихонские трубы, от которых падают стенки. Но легионы недородков врывались во все бреши, расползались, как фашистская зараза. А что толку кричать: «Фашизм не пройдет!» — хрен редьки не слаще, пройдет что-нибудь другое, такое, что не обрадуешься. Тот же эмбрионал-социализм (не угодно ли?). Это не политическая партия, не идеология, никакой поддержки избирателей тут не нужно. Это явление демографическое, обусловленное самой природой, священным правом на мочеполовую жизнь. Я вдруг ощутил столь мощный позыв в этой области, что встал и пошел по нужде.
* * *
Все-таки выйти Голубчик никак не мог: у него нет ключа. Наверно, задержался на работе, какие-нибудь сверхурочные часы, другого объяснения не было. Разве что завернул в бордель, но маловероятно: он ходил туда, если приспичит, только в обеденное время, с двенадцати до двух, когда нет наплыва людей. Такой уж он чудак. Трудно представить, чтобы его опознали и затоптали в метро — после долгого рабочего дня парижане едут усталые и пассивные. В полицию тоже вряд ли забрали — полиция ничего не имеет против пресмыкающихся.
Состояние мое было неописуемо, — выражаясь техническим языком, я попросту слетел с катушек. Однако ценой невероятных усилий произвел полную перемотку и восстановил присущую мне картезианскую ясность ума. В доме Голубчика нет, следовательно, он выполз, улизнул через какое-нибудь из отверстий, к которым, как я знал, его всегда тянуло. Негодный удав спал и видел, как бы удрать на волю и посвоевольничать. Такие несознательные поползновения уже бывали.
Еще раз все обыскав, я окончательно установил, что его действительно нет. То была великая победа разума: значит, я на верном пути.
Я взял в руки Блондину и погладил ее по шерстке. От дружеской ласки мне стало легче. Но, кажется, у Блондины есть свои, гастрономические, основания радоваться исчезновению Голубчика.
Когда, посадив ее обратно в ящик, я закрывал шкаф, под окном вдруг раздался вой сирен. Я распахнул его, высунулся и увидел, что у подъезда остановились карета «скорой помощи» и полицейская машина.
Меня так и пронзило: в «скорой помощи» он, Голубчик, его задавил шестьдесят третий автобус, в котором лет пять тому назад один тип обозвал меня мозгляком. Его погрузили в «скорую помощь», а полиция пришла допросить меня, в каких условиях я содержу дикую иностранную рабсилу. Я решил дорого продать свою шкуру и схватился за автомат, разумеется, воображаемый — строчить из настоящего я ни за что бы не смог, это только так, чтобы не упасть в собственных глазах. Изготовившись, я стоял посреди комнаты и конспирации ради глотал свои особые человеческие приметы, только несколько штук пробились и скатились по щекам. Сейчас принесут безнадежного Голубчика на носилках. Директор зоопарка еще давно, как увидел его, сразу сказал: «Вот это, я понимаю, удав!» Может, и другие так понимали и по ошибке линчевали его.
Бессильно сжав кулаки, я ждал. Никого. Шумели на лестнице, но где-то внизу. Наконец я не выдержал и, забыв всякую осторожность, сам открыл дверь и вышел.
* * *
События разворачивались этажом ниже. Перегнувшись через перила, я с удивлением увидел, как санитары выносят на носилках мадам Шанжуа дю Жестар. Супруги Шанжуа дю Жестар живут прямо подо мной, просто к слову не пришлось упомянуть о них раньше. На площадке стояли двое полицейских и сам Шанжуа дю Жестар, лысый и в подтяжках. Мне стало неловко, но тут сам Шанжуа дю Жестар поднял голову, увидел меня, и лицо его запылало такой яростью, что я сам в кои-то веки почувствовал себя действующим (только неведомо где и как) лицом.
— Негодяй! Скотина! Извращенец!
В два скачка он одолел разделявшие нас ступеньки и, если бы полицейский не схватил его за руки, набросился бы на меня с кулаками. Шанжуа дю Жестар — рослый, грузный, лысый, коммерческой складки человек о трех подбородках, которыми он как добрый католик мог бы поделиться с ближним. До сих пор мы отлично ладили, поскольку оба понимали: хочешь жить в мире с соседом — поменьше с ним встречайся. Но на этот раз он прямо-таки рвался из кожи вон мне навстречу.
— Мерзавец! Маньяк!
Он захлебнулся, явно не находя больше слов, что неудивительно, поскольку согласно последним социологическим исследованиям словарный запас современного француза сократился на пятьдесят процентов по сравнению с прошлым веком. Я поспешил ему на помощь и с готовностью подсказал:
— Дерьмоед! Хулигад! Безомразник!
Но он принял мои добрые намерения за личные оскорбления, и блюстители порядка еле сдержали новый его порыв.
— Подонок! Так оскорбить честную женщину!
— Пройдемте в участок! — сказал один из блюстителей, пресекая с молчаливого согласия напарника всякие разговоры о честности.
Шанжуа дю Жестар плюнул мне в лицо, но не попал — я стоял на три ступеньки выше.
Блюстители затолкали его в квартиру и заперли, а меня взяли под руки и еще раз настойчиво пригласили в участок.
Представьте же мою радость, когда за решеткой в полицейском комиссариате XV округа я увидел… кого же, как не моего драгоценного Голубчика, свернувшегося собственной персоной в тугую, готовую к самообороне пружину! В помещении сидел он один, всех завсегдатаев: дежурных потаскушек и беспаспортных туристов, не сумевших доказать, что они японцы, -эвакуировали. Я бросился к решетке, протянул руки сквозь прутья и стал гладить Голубчика. Он узнал мою ласку, стремительно распустил узлы и с державной легкостью воздвиг в воздухе спираль, представ во всем своем великолепии и подставив мне голову, особо чувствительную к изъявлению братских чувств. Тут одна эвакуированная потаскушка, — не могу без волнения вспомнить! — белокурая потаскушка, прелестная, как каждая не успевшая утратить веры в свое дело шлюха, сказала:
— Какая лапочка!
Я вспыхнул и затрепетал от этого комплимента. Затем меня провели к уже знакомому комиссару, и я наконец узнал, что произошло между Голубчиком и внешним миром.
Голубчик обожает плескаться, мне приходится постоянно следить, чтобы он не шалил в туалете, где вода не первой свежести. Но в тот день перед уходом я, должно быть, неплотно прикрыл дверь, и любознательный удав дорвался. Ну, а дальше все пошло как по писаному: он обследовал унитаз, нашел дыру, радостно влез в нее и заполз в канализационную трубу. Приятная освежающая прогулка — и он вынырнул этажом ниже, в туалете Шанжуа дю Жестаров, как раз в тот момент, когда хозяйка восседала на толчке. Голубчик высунулся, чтобы глотнуть воздуха и осмотреться, и при этом задел особу мадам Шанжуа дю Жестар. Будучи женщиной весьма степенной, имеющей склонность к классической музыке и утонченному вышиванию, она сначала решила, что ей почудилось. Однако Голубчик проявил упорство и еще несколько раз легонько боднул мадам Шанжуа дю Жестар в интересное место. Тогда она подумала, не засорилась ли труба, привстав, заглянула в унитаз, и глазам ее предстал вздымающийся из воды удав. Бедная женщина испустила страшный вопль и, не сходя с места, потеряла сознание. Ее легко понять: в Голубчике два с лишним метра, для человека непривычного это многовато. Тут-то и последовала упомянутая выше бурная сцена с участием Шанжуа дю Жестара, «скорой помощи» и наряда полиции. Я попытался объяснить комиссару, что Голубчик — абсолютно невинное существо и ни за что не притронулся бы к прелестям почтенной мадам Шанжуа дю Жестар, если бы не вмешался случай. Но тут ввели разгневанного супруга, который, в свою очередь, немедленно вмешался и заорал на меня: «Свинья! Подонок!» — как будто это я просочился в канализацию, чтобы пощупать его супругу за пикантные места. Я оборонялся как мог, втолковывал ему, что я занимаюсь не чем-нибудь, а статистикой и не имею обыкновения ползать по вонючим трубам, — все напрасно: Шанжуа дю Жестар вцепился в меня мертвой хваткой. Комиссар сказал, что меня могут привлечь к суду за нанесение ущерба психическому здоровью с его возмещением. Он опять спросил, есть ли у меня разрешение на содержание экзотических эмигрантов в домашних условиях, и я опять предъявил ему документ. Стоило большого труда убедить его, что я не спускал Голубчика в канализацию с каким-то тайным умыслом. Наконец мне разрешили забрать удава, я шагнул за решетку, взял его на руки, а он в ту же минуту прижался головой к моему плечу и заснул от перевозбуждения.
Попрощавшись со всем обществом, я хотел поскорее уйти восвояси, но комиссар остановил меня.
Вы не можете идти по улице, обернувшись удавом, сказал он отеческим тоном. — Париж
— Город нервный, достаточно искры, чтобы вызвать взрыв. По инерции все худо-бедно идет своим чередом. Но если народ взбаламутить, показать ему иные возможности, он разнесет все к чертям.
В то же время комиссар протянул руку и потрепал буйную головушку Голубчика.
— Красота! Живая природа! — сказал он и вздохнул из глубины своей полицейской души.
— О-хо-хо! Бывает же!
— Еще бы! — подхватил я. — При моей профессии так приятно прийти вечером домой и найти образчик живой природы.
— Что и говорить, — подытожил он. — Ладно, идите, только будьте осторожны. Возьмите такси. Обстановка в Париже накалена до крайности. Все держится только в силу привычки. Недавно один тип бегал по улице и стрелял направо-налево, в правых и виноватых. А тут еще вы с вашим удавом… Люди примут это за покушение на привычный образ жизни. Ну, счастливо. Но больше не попадайтесь в трубу и не щекочите порядочных дам в неположенном месте. Конечно, конечно, это не вы, а удав, я все понимаю, но ответственность все равно на вас.
Он не сводил глаз с Голубчика. Все-таки не каждый день такое увидишь. Потаскушки и даже подчиненные комиссара тоже смотрели как зачарованные. В каменных джунглях не часто встретишь явление природы. Все люди как люди, а тут особь совсем другого вида!
— Да, это дело долгое и кропотливое, — сказал комиссар. Туманное замечание, но для меня в нем забрезжила Надежда.
Дома, как по заказу, меня ждала под дверью желтая бумажка: наконец-то Общество собралось принять меня в расчет. Я заполнил анкету очень тщательно: пригодится, если возникнут сомнения или придется доказывать свое существование. Всякое бывает. Когда население норовит перевалить за три миллиарда, а в ближайшее десятилетие подобраться к десяти, проблем хватает: тут и инфляция, и девальвация, и падение нравов, и рост поголовья на корню в мировом масштабе.
Пятница подходила к концу, а в субботу в пять обещала заглянуть мадемуазель Дрейфус.
Я стал готовиться. Поражать Иренэ показным блеском и пускать ей пыль в глаза ни к чему. Пусть меня любят ради меня самого. Поэтому я ограничился тем, что принял ванну и смыл последние следы канализации. Из ванной меня вытащил телефонный звонок. Натурально, кто-то опять ошибся номером. Я настолько привык отвечать: «Это ошибка», что стал и впрямь чувствовать себя ошибкой. Так часто звонят незнакомые люди, которые ищут кого-то другого. В этих поисках наугад другого существа есть что-то бесконечно трогательное: может, тут проявляется некое, отличное от обычного, телефонное подсознание…
Итак, я накрыл стол скатертью, украсил букетом ландышей в простой вазочке, расставил чайный сервиз на две персоны и положил две красные салфетки в форме сердечка. Сервиз на две персоны приобретен мною давным-давно: судьба требует, чтобы ей доверяли, и эти требования следует выполнять, тогда есть надежда хоть когда-нибудь ее задобрить. Но что подать гостье к чаю, я не имел ни малейшего представления. Как вспомню, сколько я натерпелся из-за разборчивости Голубчика! Однако мадемуазель Дрейфус живет в наших широтах уже давно и, надо полагать, не столь привередлива.
Спал я плохо, меня лихорадило — все из-за предстоящей встречи, ведь я был уверен, что мадемуазель Дрейфус действительно придет, а когда всю жизнь ждешь и ждешь любовь, оказываешься к ней совсем неподготовленным.
В голову лезли разные мысли. Я думал о том, что безупречность любой системы обеспечивается наличием фактора ошибки, и, значит, следует ждать его вмешательства. Что ж, как говаривал нам Вездесущий Голубчик, «прости им, ибо не ведают, что творят». Позволю себе и я заметить своим ученикам, в случае, если по опубликовании настоящего труда удостоюсь институтской кафедры, что предвестия грядущего предела мечтаний можно наблюдать под цветущими каштанами, на скамейках Люксембургского сада и в подворотнях, а именуются они «прологомены» (от греческого «пролог» и английского «men» — «люди»), то бишь «прелюдии». Перейдем, однако, к ошибке, касающейся нас вплотную.
* * *
Я был готов к приходу мадемуазель Дрейфус уже в два часа дня. Правда, она обещала к пяти, но при парижских уличных пробках!
Голубчика я расположил на самом виду, в кресле у окна. Выгодно освещенный, он весь сиял, словно аттракцион в луна-парке (от англ, to attract — приманивать), — это как приманка и задумано, чтобы понравиться мадемуазель Дрейфус.
Сам же нарядился в светлый костюм с зеленым галстуком. Одеваться следует внушительно, тогда не так опасно переходить улицу — вас считают персоной и потому обращают на вас внимание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Я снова обыскал все углы и даже, как каждый на моем месте, заглянул в запертый снаружи шкаф. Но обнаружить удава не удалось, несмотря на весь мой опыт в этом жанре.
Шкаф зиял вопиющей невозможностью.
Невозможное в обличье чисто французского общества закрытого типа со всеобщим избирательным правом собственности под ключ подступало с ножом к горлу.
Короче, каждый знает, что значит потерять близкое существо. Наконец я лег с дикой головной болью, меня ломало и скручивало в такие узлы, что не продохнуть. Я не случайно говорю о ломке — ни с чем другим так не схожи муки человека, лишенного опоры и утешения, человека, который, отдав все душевные излишки, любимой твари (ведь все мы твари Божьи), спешит домой после долгого отсутствия (на службе и вообще), заранее улыбаясь при мысли, что любимец поджидает его, свернувшись в уголке или повиснув на занавеске, — и вдруг… «Кто же теперь будет обо мне заботиться, кормить меня, брать на руки и обвивать вокруг плеч от избытка братских чувств и одиночества», — в отчаянии думал я. По-моему, братство — это слияние грамматических лиц «я» и «он», «я» и «ты», обогащающее возможности сопряжения. На секунду мне показалось, что я просто опоздал, например из-за забастовки в метро, и сейчас буду дома, усталый, но довольный; вот-вот, как обычно, щелкнет ключ в замке и войдет с полной сумкой продуктов и с газетой под мышкой Голубчик. Я поползу ему навстречу, приветливо извиваясь; дурачась, потяну за брючину, и все снова будет к лучшему в этом лучшем из миров — глупейшее, между нами говоря, выражение! Но поверить в это по-настоящему я не мог, как не мог вернуться в свои восемь лет — самый подходящий возраст, когда только и возможно невозможное. Меня обуревал страх очутиться на дне корзинки с затравленным попугаем и даже без родственной души его зрелой хозяйки; в горле застряла пятнадцатикилометровая пробка под Жювизи, перед глазами вставали душераздирающие картины: вот Голубчика сбивает грузовик, и мадам Нибельмесс преподносит мне его в виде дамской сумочки; в мозгу бушевал смерч, поднимая застрявшие в извилинах частицы культурного багажа: Наполеон, выводящий свой народ из Египта, наши предки галлы, бюст Бетховена, забастовка на заводах Рено, программа фронта левых сил, Ассоциация врачей, профессор Лорта-Жакоб на страже жертв аборта, Голубчик, представляющий Францию на мировом форуме. Меня не удивило бы, если бы в квартиру в самом деле вошли, связали меня по рукам и ногам, подвергли экспертизе на степень негодности, а затем передали в Лигу прав человека для окончательного заключения.
Часам к одиннадцати я настолько запутался и замотался, что решил пока не дергаться, памятуя, что шнурки следует развязывать потихоньку, не то затянешь узел еще сильнее. В лихорадочно воспаленном сознании вспыхивал красный свет, магистральные артерии распирал напряженный поток, респираторные пути периодически закупоривались пробками, пульсировали мигалки и выли сирены «скорой помощи» с пожарной командой. Со всех сторон скрежетало и грохотало, и каждую минуту увеличивалось поголовье недородков, обеспечивая рабсилу, изобилие и полную занятость. Нарастало всеобщее нервное истощение, духовное оскотение и бессердечная недостаточность последних предметов необходимости. Стадо эмбрионов паслось на ниве Министерства инородного образования. Я попытался отогнать наваждение, увести мысли в сторону по тропкам ассоциативных связей: от эмбрионов к пробиркам, от пробирок к культурам, а уж культура — совсем другая музыка, Девятая симфония Брамса, иерихонские трубы, от которых падают стенки. Но легионы недородков врывались во все бреши, расползались, как фашистская зараза. А что толку кричать: «Фашизм не пройдет!» — хрен редьки не слаще, пройдет что-нибудь другое, такое, что не обрадуешься. Тот же эмбрионал-социализм (не угодно ли?). Это не политическая партия, не идеология, никакой поддержки избирателей тут не нужно. Это явление демографическое, обусловленное самой природой, священным правом на мочеполовую жизнь. Я вдруг ощутил столь мощный позыв в этой области, что встал и пошел по нужде.
* * *
Все-таки выйти Голубчик никак не мог: у него нет ключа. Наверно, задержался на работе, какие-нибудь сверхурочные часы, другого объяснения не было. Разве что завернул в бордель, но маловероятно: он ходил туда, если приспичит, только в обеденное время, с двенадцати до двух, когда нет наплыва людей. Такой уж он чудак. Трудно представить, чтобы его опознали и затоптали в метро — после долгого рабочего дня парижане едут усталые и пассивные. В полицию тоже вряд ли забрали — полиция ничего не имеет против пресмыкающихся.
Состояние мое было неописуемо, — выражаясь техническим языком, я попросту слетел с катушек. Однако ценой невероятных усилий произвел полную перемотку и восстановил присущую мне картезианскую ясность ума. В доме Голубчика нет, следовательно, он выполз, улизнул через какое-нибудь из отверстий, к которым, как я знал, его всегда тянуло. Негодный удав спал и видел, как бы удрать на волю и посвоевольничать. Такие несознательные поползновения уже бывали.
Еще раз все обыскав, я окончательно установил, что его действительно нет. То была великая победа разума: значит, я на верном пути.
Я взял в руки Блондину и погладил ее по шерстке. От дружеской ласки мне стало легче. Но, кажется, у Блондины есть свои, гастрономические, основания радоваться исчезновению Голубчика.
Когда, посадив ее обратно в ящик, я закрывал шкаф, под окном вдруг раздался вой сирен. Я распахнул его, высунулся и увидел, что у подъезда остановились карета «скорой помощи» и полицейская машина.
Меня так и пронзило: в «скорой помощи» он, Голубчик, его задавил шестьдесят третий автобус, в котором лет пять тому назад один тип обозвал меня мозгляком. Его погрузили в «скорую помощь», а полиция пришла допросить меня, в каких условиях я содержу дикую иностранную рабсилу. Я решил дорого продать свою шкуру и схватился за автомат, разумеется, воображаемый — строчить из настоящего я ни за что бы не смог, это только так, чтобы не упасть в собственных глазах. Изготовившись, я стоял посреди комнаты и конспирации ради глотал свои особые человеческие приметы, только несколько штук пробились и скатились по щекам. Сейчас принесут безнадежного Голубчика на носилках. Директор зоопарка еще давно, как увидел его, сразу сказал: «Вот это, я понимаю, удав!» Может, и другие так понимали и по ошибке линчевали его.
Бессильно сжав кулаки, я ждал. Никого. Шумели на лестнице, но где-то внизу. Наконец я не выдержал и, забыв всякую осторожность, сам открыл дверь и вышел.
* * *
События разворачивались этажом ниже. Перегнувшись через перила, я с удивлением увидел, как санитары выносят на носилках мадам Шанжуа дю Жестар. Супруги Шанжуа дю Жестар живут прямо подо мной, просто к слову не пришлось упомянуть о них раньше. На площадке стояли двое полицейских и сам Шанжуа дю Жестар, лысый и в подтяжках. Мне стало неловко, но тут сам Шанжуа дю Жестар поднял голову, увидел меня, и лицо его запылало такой яростью, что я сам в кои-то веки почувствовал себя действующим (только неведомо где и как) лицом.
— Негодяй! Скотина! Извращенец!
В два скачка он одолел разделявшие нас ступеньки и, если бы полицейский не схватил его за руки, набросился бы на меня с кулаками. Шанжуа дю Жестар — рослый, грузный, лысый, коммерческой складки человек о трех подбородках, которыми он как добрый католик мог бы поделиться с ближним. До сих пор мы отлично ладили, поскольку оба понимали: хочешь жить в мире с соседом — поменьше с ним встречайся. Но на этот раз он прямо-таки рвался из кожи вон мне навстречу.
— Мерзавец! Маньяк!
Он захлебнулся, явно не находя больше слов, что неудивительно, поскольку согласно последним социологическим исследованиям словарный запас современного француза сократился на пятьдесят процентов по сравнению с прошлым веком. Я поспешил ему на помощь и с готовностью подсказал:
— Дерьмоед! Хулигад! Безомразник!
Но он принял мои добрые намерения за личные оскорбления, и блюстители порядка еле сдержали новый его порыв.
— Подонок! Так оскорбить честную женщину!
— Пройдемте в участок! — сказал один из блюстителей, пресекая с молчаливого согласия напарника всякие разговоры о честности.
Шанжуа дю Жестар плюнул мне в лицо, но не попал — я стоял на три ступеньки выше.
Блюстители затолкали его в квартиру и заперли, а меня взяли под руки и еще раз настойчиво пригласили в участок.
Представьте же мою радость, когда за решеткой в полицейском комиссариате XV округа я увидел… кого же, как не моего драгоценного Голубчика, свернувшегося собственной персоной в тугую, готовую к самообороне пружину! В помещении сидел он один, всех завсегдатаев: дежурных потаскушек и беспаспортных туристов, не сумевших доказать, что они японцы, -эвакуировали. Я бросился к решетке, протянул руки сквозь прутья и стал гладить Голубчика. Он узнал мою ласку, стремительно распустил узлы и с державной легкостью воздвиг в воздухе спираль, представ во всем своем великолепии и подставив мне голову, особо чувствительную к изъявлению братских чувств. Тут одна эвакуированная потаскушка, — не могу без волнения вспомнить! — белокурая потаскушка, прелестная, как каждая не успевшая утратить веры в свое дело шлюха, сказала:
— Какая лапочка!
Я вспыхнул и затрепетал от этого комплимента. Затем меня провели к уже знакомому комиссару, и я наконец узнал, что произошло между Голубчиком и внешним миром.
Голубчик обожает плескаться, мне приходится постоянно следить, чтобы он не шалил в туалете, где вода не первой свежести. Но в тот день перед уходом я, должно быть, неплотно прикрыл дверь, и любознательный удав дорвался. Ну, а дальше все пошло как по писаному: он обследовал унитаз, нашел дыру, радостно влез в нее и заполз в канализационную трубу. Приятная освежающая прогулка — и он вынырнул этажом ниже, в туалете Шанжуа дю Жестаров, как раз в тот момент, когда хозяйка восседала на толчке. Голубчик высунулся, чтобы глотнуть воздуха и осмотреться, и при этом задел особу мадам Шанжуа дю Жестар. Будучи женщиной весьма степенной, имеющей склонность к классической музыке и утонченному вышиванию, она сначала решила, что ей почудилось. Однако Голубчик проявил упорство и еще несколько раз легонько боднул мадам Шанжуа дю Жестар в интересное место. Тогда она подумала, не засорилась ли труба, привстав, заглянула в унитаз, и глазам ее предстал вздымающийся из воды удав. Бедная женщина испустила страшный вопль и, не сходя с места, потеряла сознание. Ее легко понять: в Голубчике два с лишним метра, для человека непривычного это многовато. Тут-то и последовала упомянутая выше бурная сцена с участием Шанжуа дю Жестара, «скорой помощи» и наряда полиции. Я попытался объяснить комиссару, что Голубчик — абсолютно невинное существо и ни за что не притронулся бы к прелестям почтенной мадам Шанжуа дю Жестар, если бы не вмешался случай. Но тут ввели разгневанного супруга, который, в свою очередь, немедленно вмешался и заорал на меня: «Свинья! Подонок!» — как будто это я просочился в канализацию, чтобы пощупать его супругу за пикантные места. Я оборонялся как мог, втолковывал ему, что я занимаюсь не чем-нибудь, а статистикой и не имею обыкновения ползать по вонючим трубам, — все напрасно: Шанжуа дю Жестар вцепился в меня мертвой хваткой. Комиссар сказал, что меня могут привлечь к суду за нанесение ущерба психическому здоровью с его возмещением. Он опять спросил, есть ли у меня разрешение на содержание экзотических эмигрантов в домашних условиях, и я опять предъявил ему документ. Стоило большого труда убедить его, что я не спускал Голубчика в канализацию с каким-то тайным умыслом. Наконец мне разрешили забрать удава, я шагнул за решетку, взял его на руки, а он в ту же минуту прижался головой к моему плечу и заснул от перевозбуждения.
Попрощавшись со всем обществом, я хотел поскорее уйти восвояси, но комиссар остановил меня.
Вы не можете идти по улице, обернувшись удавом, сказал он отеческим тоном. — Париж
— Город нервный, достаточно искры, чтобы вызвать взрыв. По инерции все худо-бедно идет своим чередом. Но если народ взбаламутить, показать ему иные возможности, он разнесет все к чертям.
В то же время комиссар протянул руку и потрепал буйную головушку Голубчика.
— Красота! Живая природа! — сказал он и вздохнул из глубины своей полицейской души.
— О-хо-хо! Бывает же!
— Еще бы! — подхватил я. — При моей профессии так приятно прийти вечером домой и найти образчик живой природы.
— Что и говорить, — подытожил он. — Ладно, идите, только будьте осторожны. Возьмите такси. Обстановка в Париже накалена до крайности. Все держится только в силу привычки. Недавно один тип бегал по улице и стрелял направо-налево, в правых и виноватых. А тут еще вы с вашим удавом… Люди примут это за покушение на привычный образ жизни. Ну, счастливо. Но больше не попадайтесь в трубу и не щекочите порядочных дам в неположенном месте. Конечно, конечно, это не вы, а удав, я все понимаю, но ответственность все равно на вас.
Он не сводил глаз с Голубчика. Все-таки не каждый день такое увидишь. Потаскушки и даже подчиненные комиссара тоже смотрели как зачарованные. В каменных джунглях не часто встретишь явление природы. Все люди как люди, а тут особь совсем другого вида!
— Да, это дело долгое и кропотливое, — сказал комиссар. Туманное замечание, но для меня в нем забрезжила Надежда.
Дома, как по заказу, меня ждала под дверью желтая бумажка: наконец-то Общество собралось принять меня в расчет. Я заполнил анкету очень тщательно: пригодится, если возникнут сомнения или придется доказывать свое существование. Всякое бывает. Когда население норовит перевалить за три миллиарда, а в ближайшее десятилетие подобраться к десяти, проблем хватает: тут и инфляция, и девальвация, и падение нравов, и рост поголовья на корню в мировом масштабе.
Пятница подходила к концу, а в субботу в пять обещала заглянуть мадемуазель Дрейфус.
Я стал готовиться. Поражать Иренэ показным блеском и пускать ей пыль в глаза ни к чему. Пусть меня любят ради меня самого. Поэтому я ограничился тем, что принял ванну и смыл последние следы канализации. Из ванной меня вытащил телефонный звонок. Натурально, кто-то опять ошибся номером. Я настолько привык отвечать: «Это ошибка», что стал и впрямь чувствовать себя ошибкой. Так часто звонят незнакомые люди, которые ищут кого-то другого. В этих поисках наугад другого существа есть что-то бесконечно трогательное: может, тут проявляется некое, отличное от обычного, телефонное подсознание…
Итак, я накрыл стол скатертью, украсил букетом ландышей в простой вазочке, расставил чайный сервиз на две персоны и положил две красные салфетки в форме сердечка. Сервиз на две персоны приобретен мною давным-давно: судьба требует, чтобы ей доверяли, и эти требования следует выполнять, тогда есть надежда хоть когда-нибудь ее задобрить. Но что подать гостье к чаю, я не имел ни малейшего представления. Как вспомню, сколько я натерпелся из-за разборчивости Голубчика! Однако мадемуазель Дрейфус живет в наших широтах уже давно и, надо полагать, не столь привередлива.
Спал я плохо, меня лихорадило — все из-за предстоящей встречи, ведь я был уверен, что мадемуазель Дрейфус действительно придет, а когда всю жизнь ждешь и ждешь любовь, оказываешься к ней совсем неподготовленным.
В голову лезли разные мысли. Я думал о том, что безупречность любой системы обеспечивается наличием фактора ошибки, и, значит, следует ждать его вмешательства. Что ж, как говаривал нам Вездесущий Голубчик, «прости им, ибо не ведают, что творят». Позволю себе и я заметить своим ученикам, в случае, если по опубликовании настоящего труда удостоюсь институтской кафедры, что предвестия грядущего предела мечтаний можно наблюдать под цветущими каштанами, на скамейках Люксембургского сада и в подворотнях, а именуются они «прологомены» (от греческого «пролог» и английского «men» — «люди»), то бишь «прелюдии». Перейдем, однако, к ошибке, касающейся нас вплотную.
* * *
Я был готов к приходу мадемуазель Дрейфус уже в два часа дня. Правда, она обещала к пяти, но при парижских уличных пробках!
Голубчика я расположил на самом виду, в кресле у окна. Выгодно освещенный, он весь сиял, словно аттракцион в луна-парке (от англ, to attract — приманивать), — это как приманка и задумано, чтобы понравиться мадемуазель Дрейфус.
Сам же нарядился в светлый костюм с зеленым галстуком. Одеваться следует внушительно, тогда не так опасно переходить улицу — вас считают персоной и потому обращают на вас внимание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15