— Правда, в первые разы было: как только эфир дадут и лампочка загорится. Мысли всякие лезут — а вдруг какую-нибудь гадость как крикну в микрофон. А хорошо, что я сегодня отработал. Вроде только что на радио был и уже здесь. В студии свет такой приятный, у операторов в кабинке аппаратура всякая, суета.
— Здорово, — сказал Тимоха. — Так ты кто у нас теперь, комментатор?
— Ведущий программы «Радиогазета».
— Ух ты, не слабо.
— Тим, на фабрике тебя уже рассчитали? — спросил Гоша.
— Ага. Вчера. Директор премию выписал. Служи, говорит, то-се, после армии ждем тебя опять. Я сразу с премией в магазин — и ребятам пару бутылок выставил. Весело распили.
— А день уже известен? — сказал Нелюбин, отпасовав мяч и уходя к камням, где была сложена одежда.
— Нет, еще комиссия будет, там скажут. Скоро.
— Тебе б хорошо пристроиться где-то на коровнике, знаешь, есть такие коровники, свинарники при больших частях, — сказал Гоша. — Там всегда народу мало и начальства не бывает месяцами.
— Или в музвзвод. Я месяца два был в музвзводе — хоть высыпался как человек. — Нелюбин озабоченно отряхивал песок со своего черного, «дикторского» костюма.
— Да я, наверное, столяром где-нибудь буду. Что, мы уж уходим? Может, посидим тут? Я у мамки бутылку выпросил. Вчера с ней ходили по магазинам — на проводы закупали. Закуски вон пакет.
— Посидим, Тим, посидим, — сказал Волков. — Давайте костерок, хотя б маленький, сделаем. Просто. Чтоб был.
…………………………………………………
… После на троих выпитой бутылки холод воды был вполне терпимым. Уже начинало смеркаться, солнце зашло за скалы, море было темно-синим, а в небе ровно чередовались розовое и голубое. Ветер ослаб. Волны были медленны и широки. В море, невдалеке от берега тянулась мутно-белая полоса. Плывущий то «вразмашку», то «по-собачьи» — когда надо было взбираться на вершины волн, — Тимоха подумал о белой полосе, о молоке, о морских коровах, и недодумал эту мысль и оглянулся. Гоша, на корточках, грел над догорающим костром ладони, Женя держал над огнем прут с наколотым на него хлебным ломтем, другой рукой жестикулировал, что-то рассказывая Гоше. Тимоха хотел помахать им и некоторое время удерживался на месте, возносимый и роняемый, спиною к набегающим волнам, потом, на миг разочаровавшись, поплыл дальше. «А страшно», — радостно подумал он. Озноб уже прошел, телу было горячо. Он обернулся еще раз когда выплыл из пределов тени, отбрасываемой скалами на море. В центре оранжево-дымных кругов само солнце казалось совсем небольшим и катилось над оголенным, со множеством вороньих гнезд, лесом, сквозь который тускло белели окраинные дома. Тут, на волнах, как только тень осталась позади, Тиме показалось, что пространство вдруг раздвинулось, стало бескрайним и хлынуло столько вечернего света… Костер меж скальных камней обратился в массу углей, похожую на это солнце и силуэты друзей расплывались в сгущающейся мгле под скалами. Скоро Тимоха доплыл до яхты, на борту которой было написано: Марина (центр океанологии). Никем не замеченный, Тимоха находился под длинным, красиво изогнутым носом. Он выждал, когда волна вознесла его вверх и схватился за якорный канат. Костер на берегу разгорелся с новой силой. Искры далеко разносило ветром, Волков и Нелюбин ходили по берегу, собирая все то, что могло гореть. Висеть, по грудь в воде, держась обеими руками за канат, было очень холодно, но передышка была необходима. На яхте раздались приближающиеся шаги, голоса, музыка — кто-то нес с собой приемник или магнитофон:
… Time after time… — сорванным высоким голосом пропела «белая» блюзовая певица и барабан веско ударил, и тарелка звякнула, и саксофон взвыл.
Тимоха чувствовал себя превосходно. В голове шумело, все в мире вздымалось, качалось, ухало в бездну, зависало и взлетало. Кто-то на палубе засмеялся. В воду шлепнулась порожняя пивная бутылка. Голоса на палубе смолкли.
… Time after time… — заходилась певица в экстазе горя, слышны были ее резкие, гибельные вдохи после спетых фраз. На палубе что-то зашипело, будто шар, готовый лопнуть, но в который все вкачивается гелий. Зашипело… и Тимоха увидел, как оставляя бело-розовую извилистую траекторию, в небо вертикально уходит ракета, с отстающим отрешенным гулом. Гулом возрождения и небытия… Где-то там, в глубинах небес, что-то кратко вспыхнуло. «Метеорологический зонд, кажется», — подумал Тимоха. На палубе снова засмеялись, заговорили. Тимоха отпустил канат и поплыл к берегу, вслушиваясь в летящее ему вслед, но звучащее навстречу, в сердце, в упор:
… Time after time…
20
… И в свой день рождения, в последнее лето тысячелетия, он вновь встретился со своею любовью… Поехали с приятелем далеко за город, где в недавно отстроенном здании еще не открытого санатория проводился аукцион скульптуры, картин. День был солнечный и прохладный, в просветах меж деревьями мелькала синь моря. Дорога была пустынна, и придорожные заведения, где они наскоро подкреплялись или выпивали по рюмке — тоже. Внутри павильонов ветром вздымало скатерти на столах.
Санаторий белел на берегу, возвышаясь над рыбацкой деревней, у домов которой сидели на лавках старики, в пыли возились чумазые ребятишки, и по обочинам дороги, шедшей под уклон, паслись коровы. На дороге несколько подростков были увлечены игрой: один, в кругу остальных — дразнящих, хохочущих, — раскручивал над головой веревку, привязанную к хвосту неестественных размеров дохлой водяной крысы, и, раскрутив, выпускал из рук. Если крыса, летя в непредсказуемом направлении, кого-то задевала, — тот, задетый, под возбужденный вой плелся в центр круга и все шло сначала. Когда автомобиль проезжал мимо ватаги, — крыса скользнула по ветровому стеклу. Можно было увидеть ее рыже-пегую, в пыльных сосульках, шерсть. Подростки стояли на дороге, глядя вслед машине.
После первой части аукциона и «легкого ужина», который был просто-напросто скверным, всем собравшимся было предложено погулять, отдохнуть в номерах санатория. Впереди, в программе вечера, был вновь аукцион, концерт, и фуршетный банкет. Оставшись один (приятель куда-то делся еще в начале аукциона), он лежал на кровати одноместной палаты туберкулезного санатория и видел себя в настенном зеркале, где отражался в безумном ореоле закатного пурпура, и слышал, как над селеньем весомо и неторопливо перемещается ветер…
Он проснулся когда уже вовсю шел концерт, сделанный силами местной самодеятельности. Когда, после выступления доморощенного иллюзиониста, детского хора и красавицы-танцовщицы, что с потрясающим мастерством исполняла фламенко (был момент — показалось, что она вот-вот заплачет от лютой злобы и тоски под звуки неуемной гитарной смуты), ведущая объявила следующий номер: барочные пьесы и вариации на тему песни «По воле ветра», — он понял кто сейчас выйдет к фортепиано (хотя ведущая назвала другую фамилию). Во время исполнения музыки он один средь собравшихся выглядел истым ценителем музыки.
На фуршете она подошла к нему, одиноко стоящему с бокалом шампанского у стола, познакомила с мужем. Радостно сказала, что им повезло купить единственную его, шедшую с «молотка», работу. За разговором об искусствах, погоде, общих друзьях, ее муж быстро и сильно охмелел и ушел, поддерживаемый ею, по коридору. Он увидел, что номер, в который они зашли — соседний с тем, где он спал. Минуту спустя он сидел в темноте на кровати в номере, куда захватил шампанского и прислушивался. Слышалось: рвота, звяканье ложки в стакане, стоны, и звуки ее — утешающего — голоса.
В ту ночь он поговорил с нею, с минуту (также как и на банкете — о том, о сем) — когда услышал в продуваемой ветром наступившей тишине, что открылась балконная дверь их номера. И он вышел на свой балкон… Но послышался стон и она скрылась в номере, выбросив едва прикуренную сигарету, — «всего тебе хорошего».
… Утром трещала голова и он вышел в буфет взять что-нибудь выпить. Средь буфетной сутолоки была и она, но заметив друг друга, они отвели взгляды и он почувствовал, что эта встреча была лишней… Потом он пил вино, сидя в проеме балконной двери, дул свежий ветер с моря, дымно-туманно-голубого от брызг сталкивающихся, теснящих друг друга волн, и в тени было приятно, хотя сквозь сорочку немного знобило. На залитом полуденным солнцем асфальте перед входом в санаторий стоял туристский автобус, готовый к отправке. Он видел ее — у окна, голова мужа покоилась на ее плече. (Вспомнилось: «решили в город съездить» — сказала она на балконе). Она, что-то рассказывая, улыбалась…
Допивал вино долго, солнце уже освещало балконный пол, грело босые ступни. Когда вышел — стояла тишина в здании, буфет был закрыт. В вестибюле у сторожа узнал, что рейсовый автобус ушел еще утром, следующий завтра.
Снаружи было очень солнечно. Думая о том, как может получаться такая центробежная пустота в груди, он вышел на длинную узкую улицу с домами, стоящими на едином стенообразном фундаменте с отметками уровней давних приливов, и увидел, как темно-синие воды заходят в улицу, тяжко отступают, и продвигаются еще дальше… Он взбежал на террасу харчевни, когда волна омыла каменные плиты нижних ступеней, вымочив до колен брюки. По террасе мимо него пробежали с криками восторга несколько парней-подростков, и средь них он узнал двоих из тех, вчерашних. На другой стороне улицы, по плоскости фундаментной галереи бежала такая ж пестрая компания. Крыса со шлейфом веревки перелетела через поток и шмякнулась на бетонные плиты. Бегущие на миг остановились, кто-то поднял «снаряд», и, привычно крутнув им над головой, отослал назад. Все — и с той и с другой стороны — взахлеб смеясь, выкрикивали ругательства, вскидывали руки в непотребных жестах. Развеселая процессия продвигалась вместе с приливом. Крыса несколько раз падала в воду, не долетев, или влипнув в стену фундамента, и каждый раз кто-либо прыгал за нею, и, рискуя быть накрытым, унесенным волной, ухитрялся ухватить веревку. Еще до того, как крыса шлепнется у его ног, он, уже полностью мокрый от брызг, почувствовал себя втянутым в азарт опасной игры. Вместе с другими, младшим из которых он «годился в отцы», во всю глотку матерясь и выкрикивая от переполняющего восторга все что ни попадя, он отступал вглубь улицы, раскручивал веревку с тяжеленной, навпитавшей воды, крысой, и со вдруг замирающим дыханьем следил за ее траекторией. На террасах ряда харчевен для туристов — равнодушно шлепали по мокрым плитам толстые, на ходу лениво интересующиеся происходящим, кухарки, посудомойки, и он чуть не сбил плечом одну — с подносом грязной посуды. Он не успел выговорить слов извинения, как веревка оборвалась и крыса полетела над улицей в сторону моря, и исчезла в потоке, и раздался выдох всеобщего разочарования, сменившийся возгласами изумления — в начале улицы в волнах ныряли бледно-серые плавники касаток… Однако через несколько секунд их как не было. Но пауза была краткой. Кто-то из парней, озаренный вдохновением нового игрища, спрыгнул на мокрую от схлынувшей воды уличную дорогу, и в стойке боксера, осыпаемого серией ударов, принял на себя натиск водяной лавины. И она отбросила его, отфыркивающегося, и, уже встающего на ноги, протащила — под смех — дальше по улице, и отступила.
И только он, на стене, увидел, как касатка высоко выпрыгнула из воды, там, где улица впадала в море, и всею тяжестью блестящего длинного туловища упала на электрические провода — близко от столба с керамическими катушками изоляторов на перекладине. Вспыхнул сноп искр, возникло облако кровяного пара, и рыба, вялая и скучная, соскользнула-перевалилась с проводов в море, и из привинченного к одному из столбов динамика, вещавшего только в дни объявлений о началах и концах отечественных войн, вылетела, огласив побережье, латиноамериканская румба… Парни, один за другим мощью волн испытывали меру собственных сил, и все были отброшены, и он, чувствуя уже не буйство восторга, а разреженную как грозовой озон немоту триумфа, и сам спрыгнул вниз, и, держа руки со сжатыми кулаками перед лицом, сжавшись, набычась, пробыл так мгновение, а потом изумрудная толща ударила в грудь, ноги оторвались от земли, в позвоночнике что-то зазвенело и едва не лопнуло, и, в момент сомкнувшейся над ним зелено-голубой тьмы, он ощутил в паху импульс любовного акта, и волна протащила его по острым камням сельской дороги. Вставши, в потеках грязи по белой рубахе, за пазуху которой набились мелкие камни, он шатаясь отошел к ближайшим ступеням стены, зная, что он еще раз встанет на дороге, если никому не удастся удержаться. Он сел на верхней ступени над стремниной, и, переводя дыхание, увидел рядом с собой чью-то тень. Пестро наряженная старуха, отстав от стада туристов, запечатлевала происходящее любительской камерой, щерясь в удовольствии от зрелища. Сняв очередное поражение, она направилась к микроавтобусу, стоящему на вершине улицы, дальше восходящей в пологий холм.
Один из парней, неимоверно худой, кадыкастый, в одних только шортах (верней, в джинсах с оборванными штанинами), весело что-то крикнул, прыгая на дорогу, и выкинул в похабном жесте, руку в сторону налетающей громады волны… И, сидя на ступеньках (парень на дороге стоял — в профиль — как раз напротив), он, покрываясь мурашками, увидел, как пролетели хлопья пены, тонкое лезвие гребня, и затем весь монолит волны, и… остался за спиной человека (тот лишь сделал пару шагов назад, и, приветствуемый ревом ватаги, оскалясь в улыбке, занавешенной стекающей с волос пленкой воды, воздел вверх руки со сжатыми кулаками).
Парень не успел добраться до ступеней, а он уже бежал вослед за старухой. Он еще не догнал ее, как она испуганно обернулась, увидев, как недоуменно перекосились лица людей, ждущих ее у микроавтобуса. И, вытащив из кармана рубахи бумажник с раскисшими деньгами, он, задыхаясь, выпалил, схватясь другой рукой за ремешок камеры, висящей на запястье старушенции «вот деньги… возьмите… пожалста… камеру… продайте… камеру…» И все загалдели, теснее сплотясь, но слегка отступя назад, и смуглый крепыш-шофер выскочил из кабины, и надвигался с гаечным ключом в руке, а старуха, мертво вцепясь в ремешок, хлопала округленными глазами, и, отшвырнув бумажник, он стал вырывать камеру обоими руками, и в конце концов замахнулся «да отдай же, тварь!», и ремешок лопнул, и старуха села на траву, и он сам, едва не упав, уже бежал, а шофер, помешкав, стал помогать старухе подняться.
И, сбегая вниз по дороге, он отыскивал взглядом — средь горстки перемещающихся фигур, там, внизу, на фундаментных берегах аспидно-синего океанского потока под уже чуть покрасневшим на западе небом — того кадыкастого, надеясь, что если не этот, то кто-то другой сможет повторить трюк. Он ускорял бег и услышал свой краткий счастливый смех среди голосов ветра, поющего в полете на волне ликующего латиноамериканского танца…
21
… На рассвете дремлешь, укрытый овчиной, что впитала в себя запахи смертного пота и пота зачатий нескольких поколений. Жесткая шерсть покалывает тело сквозь исподнее, надежно сохраняя тепло твоей жизни от холода поздней осени. А на черную, жирную грязь деревенской дороги слетают белые мухи первого снега. В бесприютных далях мертвого поля покачиваются сухие былинки, и где-то там занимает собой сажени остывающей земли — опустелый английский танк. Допотопный, нелепый, увиденный впервые. И в тишине, по улице деревни, мимо окон дедовского дома бесшумно проносится единорог в развевающихся, спутанных лентах пожара. Снежинки опускаются на навозную жижу скотного двора, а ты, ученик выпускного класса, одетый в «школьный» костюм, осторожно ступаешь, выбирая место почище, посуше, боясь запачкать туфли, и заглядываешь в дверной проем хлева. К потолку подвешена еще дымящаяся, свежеванная баранья туша, а твои дед и дядька курят, сидя на корточках, глядя на снегопад, и молча улыбаются, когда ты предстаешь их взорам. С близкой окраины деревни доносятся звуки аккордеонов — догуливая свадебную ночь, танцуют пары в недавно отстроенном сарае с еще слезящимися смолой стенами. Твоему приятелю не досталось пары, и, грустный, он обнял шею смирной лошади, и, медленно покачиваясь в танце, смотрит в осеннее поле, над которым грают вороны, что-то выискивая средь жухлой, присыпанной снегом, ботвы. А в пыльном сумраке чулана тоненько свистит ветер, лиясь в стенные щели заодно с бледным светом. И по углам паутина — как пятна извести. А на полке, среди подсадных уток, патронташей, скомканных солдатских рубах с мировых войн, среди почернелых пчелиных сот и закопченных окуривателей — в мерцающем круге своего ореола рубинно зарделась беспечальная вещая птица…
22
Александр смотрел на дождь из окна палаты. (Его все-таки положили на несколько дней на обследование.) Асфальтовые дорожки парка были красно-желтыми от покрывшей их — за три дня тайфуна — палой листвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— Здорово, — сказал Тимоха. — Так ты кто у нас теперь, комментатор?
— Ведущий программы «Радиогазета».
— Ух ты, не слабо.
— Тим, на фабрике тебя уже рассчитали? — спросил Гоша.
— Ага. Вчера. Директор премию выписал. Служи, говорит, то-се, после армии ждем тебя опять. Я сразу с премией в магазин — и ребятам пару бутылок выставил. Весело распили.
— А день уже известен? — сказал Нелюбин, отпасовав мяч и уходя к камням, где была сложена одежда.
— Нет, еще комиссия будет, там скажут. Скоро.
— Тебе б хорошо пристроиться где-то на коровнике, знаешь, есть такие коровники, свинарники при больших частях, — сказал Гоша. — Там всегда народу мало и начальства не бывает месяцами.
— Или в музвзвод. Я месяца два был в музвзводе — хоть высыпался как человек. — Нелюбин озабоченно отряхивал песок со своего черного, «дикторского» костюма.
— Да я, наверное, столяром где-нибудь буду. Что, мы уж уходим? Может, посидим тут? Я у мамки бутылку выпросил. Вчера с ней ходили по магазинам — на проводы закупали. Закуски вон пакет.
— Посидим, Тим, посидим, — сказал Волков. — Давайте костерок, хотя б маленький, сделаем. Просто. Чтоб был.
…………………………………………………
… После на троих выпитой бутылки холод воды был вполне терпимым. Уже начинало смеркаться, солнце зашло за скалы, море было темно-синим, а в небе ровно чередовались розовое и голубое. Ветер ослаб. Волны были медленны и широки. В море, невдалеке от берега тянулась мутно-белая полоса. Плывущий то «вразмашку», то «по-собачьи» — когда надо было взбираться на вершины волн, — Тимоха подумал о белой полосе, о молоке, о морских коровах, и недодумал эту мысль и оглянулся. Гоша, на корточках, грел над догорающим костром ладони, Женя держал над огнем прут с наколотым на него хлебным ломтем, другой рукой жестикулировал, что-то рассказывая Гоше. Тимоха хотел помахать им и некоторое время удерживался на месте, возносимый и роняемый, спиною к набегающим волнам, потом, на миг разочаровавшись, поплыл дальше. «А страшно», — радостно подумал он. Озноб уже прошел, телу было горячо. Он обернулся еще раз когда выплыл из пределов тени, отбрасываемой скалами на море. В центре оранжево-дымных кругов само солнце казалось совсем небольшим и катилось над оголенным, со множеством вороньих гнезд, лесом, сквозь который тускло белели окраинные дома. Тут, на волнах, как только тень осталась позади, Тиме показалось, что пространство вдруг раздвинулось, стало бескрайним и хлынуло столько вечернего света… Костер меж скальных камней обратился в массу углей, похожую на это солнце и силуэты друзей расплывались в сгущающейся мгле под скалами. Скоро Тимоха доплыл до яхты, на борту которой было написано: Марина (центр океанологии). Никем не замеченный, Тимоха находился под длинным, красиво изогнутым носом. Он выждал, когда волна вознесла его вверх и схватился за якорный канат. Костер на берегу разгорелся с новой силой. Искры далеко разносило ветром, Волков и Нелюбин ходили по берегу, собирая все то, что могло гореть. Висеть, по грудь в воде, держась обеими руками за канат, было очень холодно, но передышка была необходима. На яхте раздались приближающиеся шаги, голоса, музыка — кто-то нес с собой приемник или магнитофон:
… Time after time… — сорванным высоким голосом пропела «белая» блюзовая певица и барабан веско ударил, и тарелка звякнула, и саксофон взвыл.
Тимоха чувствовал себя превосходно. В голове шумело, все в мире вздымалось, качалось, ухало в бездну, зависало и взлетало. Кто-то на палубе засмеялся. В воду шлепнулась порожняя пивная бутылка. Голоса на палубе смолкли.
… Time after time… — заходилась певица в экстазе горя, слышны были ее резкие, гибельные вдохи после спетых фраз. На палубе что-то зашипело, будто шар, готовый лопнуть, но в который все вкачивается гелий. Зашипело… и Тимоха увидел, как оставляя бело-розовую извилистую траекторию, в небо вертикально уходит ракета, с отстающим отрешенным гулом. Гулом возрождения и небытия… Где-то там, в глубинах небес, что-то кратко вспыхнуло. «Метеорологический зонд, кажется», — подумал Тимоха. На палубе снова засмеялись, заговорили. Тимоха отпустил канат и поплыл к берегу, вслушиваясь в летящее ему вслед, но звучащее навстречу, в сердце, в упор:
… Time after time…
20
… И в свой день рождения, в последнее лето тысячелетия, он вновь встретился со своею любовью… Поехали с приятелем далеко за город, где в недавно отстроенном здании еще не открытого санатория проводился аукцион скульптуры, картин. День был солнечный и прохладный, в просветах меж деревьями мелькала синь моря. Дорога была пустынна, и придорожные заведения, где они наскоро подкреплялись или выпивали по рюмке — тоже. Внутри павильонов ветром вздымало скатерти на столах.
Санаторий белел на берегу, возвышаясь над рыбацкой деревней, у домов которой сидели на лавках старики, в пыли возились чумазые ребятишки, и по обочинам дороги, шедшей под уклон, паслись коровы. На дороге несколько подростков были увлечены игрой: один, в кругу остальных — дразнящих, хохочущих, — раскручивал над головой веревку, привязанную к хвосту неестественных размеров дохлой водяной крысы, и, раскрутив, выпускал из рук. Если крыса, летя в непредсказуемом направлении, кого-то задевала, — тот, задетый, под возбужденный вой плелся в центр круга и все шло сначала. Когда автомобиль проезжал мимо ватаги, — крыса скользнула по ветровому стеклу. Можно было увидеть ее рыже-пегую, в пыльных сосульках, шерсть. Подростки стояли на дороге, глядя вслед машине.
После первой части аукциона и «легкого ужина», который был просто-напросто скверным, всем собравшимся было предложено погулять, отдохнуть в номерах санатория. Впереди, в программе вечера, был вновь аукцион, концерт, и фуршетный банкет. Оставшись один (приятель куда-то делся еще в начале аукциона), он лежал на кровати одноместной палаты туберкулезного санатория и видел себя в настенном зеркале, где отражался в безумном ореоле закатного пурпура, и слышал, как над селеньем весомо и неторопливо перемещается ветер…
Он проснулся когда уже вовсю шел концерт, сделанный силами местной самодеятельности. Когда, после выступления доморощенного иллюзиониста, детского хора и красавицы-танцовщицы, что с потрясающим мастерством исполняла фламенко (был момент — показалось, что она вот-вот заплачет от лютой злобы и тоски под звуки неуемной гитарной смуты), ведущая объявила следующий номер: барочные пьесы и вариации на тему песни «По воле ветра», — он понял кто сейчас выйдет к фортепиано (хотя ведущая назвала другую фамилию). Во время исполнения музыки он один средь собравшихся выглядел истым ценителем музыки.
На фуршете она подошла к нему, одиноко стоящему с бокалом шампанского у стола, познакомила с мужем. Радостно сказала, что им повезло купить единственную его, шедшую с «молотка», работу. За разговором об искусствах, погоде, общих друзьях, ее муж быстро и сильно охмелел и ушел, поддерживаемый ею, по коридору. Он увидел, что номер, в который они зашли — соседний с тем, где он спал. Минуту спустя он сидел в темноте на кровати в номере, куда захватил шампанского и прислушивался. Слышалось: рвота, звяканье ложки в стакане, стоны, и звуки ее — утешающего — голоса.
В ту ночь он поговорил с нею, с минуту (также как и на банкете — о том, о сем) — когда услышал в продуваемой ветром наступившей тишине, что открылась балконная дверь их номера. И он вышел на свой балкон… Но послышался стон и она скрылась в номере, выбросив едва прикуренную сигарету, — «всего тебе хорошего».
… Утром трещала голова и он вышел в буфет взять что-нибудь выпить. Средь буфетной сутолоки была и она, но заметив друг друга, они отвели взгляды и он почувствовал, что эта встреча была лишней… Потом он пил вино, сидя в проеме балконной двери, дул свежий ветер с моря, дымно-туманно-голубого от брызг сталкивающихся, теснящих друг друга волн, и в тени было приятно, хотя сквозь сорочку немного знобило. На залитом полуденным солнцем асфальте перед входом в санаторий стоял туристский автобус, готовый к отправке. Он видел ее — у окна, голова мужа покоилась на ее плече. (Вспомнилось: «решили в город съездить» — сказала она на балконе). Она, что-то рассказывая, улыбалась…
Допивал вино долго, солнце уже освещало балконный пол, грело босые ступни. Когда вышел — стояла тишина в здании, буфет был закрыт. В вестибюле у сторожа узнал, что рейсовый автобус ушел еще утром, следующий завтра.
Снаружи было очень солнечно. Думая о том, как может получаться такая центробежная пустота в груди, он вышел на длинную узкую улицу с домами, стоящими на едином стенообразном фундаменте с отметками уровней давних приливов, и увидел, как темно-синие воды заходят в улицу, тяжко отступают, и продвигаются еще дальше… Он взбежал на террасу харчевни, когда волна омыла каменные плиты нижних ступеней, вымочив до колен брюки. По террасе мимо него пробежали с криками восторга несколько парней-подростков, и средь них он узнал двоих из тех, вчерашних. На другой стороне улицы, по плоскости фундаментной галереи бежала такая ж пестрая компания. Крыса со шлейфом веревки перелетела через поток и шмякнулась на бетонные плиты. Бегущие на миг остановились, кто-то поднял «снаряд», и, привычно крутнув им над головой, отослал назад. Все — и с той и с другой стороны — взахлеб смеясь, выкрикивали ругательства, вскидывали руки в непотребных жестах. Развеселая процессия продвигалась вместе с приливом. Крыса несколько раз падала в воду, не долетев, или влипнув в стену фундамента, и каждый раз кто-либо прыгал за нею, и, рискуя быть накрытым, унесенным волной, ухитрялся ухватить веревку. Еще до того, как крыса шлепнется у его ног, он, уже полностью мокрый от брызг, почувствовал себя втянутым в азарт опасной игры. Вместе с другими, младшим из которых он «годился в отцы», во всю глотку матерясь и выкрикивая от переполняющего восторга все что ни попадя, он отступал вглубь улицы, раскручивал веревку с тяжеленной, навпитавшей воды, крысой, и со вдруг замирающим дыханьем следил за ее траекторией. На террасах ряда харчевен для туристов — равнодушно шлепали по мокрым плитам толстые, на ходу лениво интересующиеся происходящим, кухарки, посудомойки, и он чуть не сбил плечом одну — с подносом грязной посуды. Он не успел выговорить слов извинения, как веревка оборвалась и крыса полетела над улицей в сторону моря, и исчезла в потоке, и раздался выдох всеобщего разочарования, сменившийся возгласами изумления — в начале улицы в волнах ныряли бледно-серые плавники касаток… Однако через несколько секунд их как не было. Но пауза была краткой. Кто-то из парней, озаренный вдохновением нового игрища, спрыгнул на мокрую от схлынувшей воды уличную дорогу, и в стойке боксера, осыпаемого серией ударов, принял на себя натиск водяной лавины. И она отбросила его, отфыркивающегося, и, уже встающего на ноги, протащила — под смех — дальше по улице, и отступила.
И только он, на стене, увидел, как касатка высоко выпрыгнула из воды, там, где улица впадала в море, и всею тяжестью блестящего длинного туловища упала на электрические провода — близко от столба с керамическими катушками изоляторов на перекладине. Вспыхнул сноп искр, возникло облако кровяного пара, и рыба, вялая и скучная, соскользнула-перевалилась с проводов в море, и из привинченного к одному из столбов динамика, вещавшего только в дни объявлений о началах и концах отечественных войн, вылетела, огласив побережье, латиноамериканская румба… Парни, один за другим мощью волн испытывали меру собственных сил, и все были отброшены, и он, чувствуя уже не буйство восторга, а разреженную как грозовой озон немоту триумфа, и сам спрыгнул вниз, и, держа руки со сжатыми кулаками перед лицом, сжавшись, набычась, пробыл так мгновение, а потом изумрудная толща ударила в грудь, ноги оторвались от земли, в позвоночнике что-то зазвенело и едва не лопнуло, и, в момент сомкнувшейся над ним зелено-голубой тьмы, он ощутил в паху импульс любовного акта, и волна протащила его по острым камням сельской дороги. Вставши, в потеках грязи по белой рубахе, за пазуху которой набились мелкие камни, он шатаясь отошел к ближайшим ступеням стены, зная, что он еще раз встанет на дороге, если никому не удастся удержаться. Он сел на верхней ступени над стремниной, и, переводя дыхание, увидел рядом с собой чью-то тень. Пестро наряженная старуха, отстав от стада туристов, запечатлевала происходящее любительской камерой, щерясь в удовольствии от зрелища. Сняв очередное поражение, она направилась к микроавтобусу, стоящему на вершине улицы, дальше восходящей в пологий холм.
Один из парней, неимоверно худой, кадыкастый, в одних только шортах (верней, в джинсах с оборванными штанинами), весело что-то крикнул, прыгая на дорогу, и выкинул в похабном жесте, руку в сторону налетающей громады волны… И, сидя на ступеньках (парень на дороге стоял — в профиль — как раз напротив), он, покрываясь мурашками, увидел, как пролетели хлопья пены, тонкое лезвие гребня, и затем весь монолит волны, и… остался за спиной человека (тот лишь сделал пару шагов назад, и, приветствуемый ревом ватаги, оскалясь в улыбке, занавешенной стекающей с волос пленкой воды, воздел вверх руки со сжатыми кулаками).
Парень не успел добраться до ступеней, а он уже бежал вослед за старухой. Он еще не догнал ее, как она испуганно обернулась, увидев, как недоуменно перекосились лица людей, ждущих ее у микроавтобуса. И, вытащив из кармана рубахи бумажник с раскисшими деньгами, он, задыхаясь, выпалил, схватясь другой рукой за ремешок камеры, висящей на запястье старушенции «вот деньги… возьмите… пожалста… камеру… продайте… камеру…» И все загалдели, теснее сплотясь, но слегка отступя назад, и смуглый крепыш-шофер выскочил из кабины, и надвигался с гаечным ключом в руке, а старуха, мертво вцепясь в ремешок, хлопала округленными глазами, и, отшвырнув бумажник, он стал вырывать камеру обоими руками, и в конце концов замахнулся «да отдай же, тварь!», и ремешок лопнул, и старуха села на траву, и он сам, едва не упав, уже бежал, а шофер, помешкав, стал помогать старухе подняться.
И, сбегая вниз по дороге, он отыскивал взглядом — средь горстки перемещающихся фигур, там, внизу, на фундаментных берегах аспидно-синего океанского потока под уже чуть покрасневшим на западе небом — того кадыкастого, надеясь, что если не этот, то кто-то другой сможет повторить трюк. Он ускорял бег и услышал свой краткий счастливый смех среди голосов ветра, поющего в полете на волне ликующего латиноамериканского танца…
21
… На рассвете дремлешь, укрытый овчиной, что впитала в себя запахи смертного пота и пота зачатий нескольких поколений. Жесткая шерсть покалывает тело сквозь исподнее, надежно сохраняя тепло твоей жизни от холода поздней осени. А на черную, жирную грязь деревенской дороги слетают белые мухи первого снега. В бесприютных далях мертвого поля покачиваются сухие былинки, и где-то там занимает собой сажени остывающей земли — опустелый английский танк. Допотопный, нелепый, увиденный впервые. И в тишине, по улице деревни, мимо окон дедовского дома бесшумно проносится единорог в развевающихся, спутанных лентах пожара. Снежинки опускаются на навозную жижу скотного двора, а ты, ученик выпускного класса, одетый в «школьный» костюм, осторожно ступаешь, выбирая место почище, посуше, боясь запачкать туфли, и заглядываешь в дверной проем хлева. К потолку подвешена еще дымящаяся, свежеванная баранья туша, а твои дед и дядька курят, сидя на корточках, глядя на снегопад, и молча улыбаются, когда ты предстаешь их взорам. С близкой окраины деревни доносятся звуки аккордеонов — догуливая свадебную ночь, танцуют пары в недавно отстроенном сарае с еще слезящимися смолой стенами. Твоему приятелю не досталось пары, и, грустный, он обнял шею смирной лошади, и, медленно покачиваясь в танце, смотрит в осеннее поле, над которым грают вороны, что-то выискивая средь жухлой, присыпанной снегом, ботвы. А в пыльном сумраке чулана тоненько свистит ветер, лиясь в стенные щели заодно с бледным светом. И по углам паутина — как пятна извести. А на полке, среди подсадных уток, патронташей, скомканных солдатских рубах с мировых войн, среди почернелых пчелиных сот и закопченных окуривателей — в мерцающем круге своего ореола рубинно зарделась беспечальная вещая птица…
22
Александр смотрел на дождь из окна палаты. (Его все-таки положили на несколько дней на обследование.) Асфальтовые дорожки парка были красно-желтыми от покрывшей их — за три дня тайфуна — палой листвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17