Мои надежды - мечты дурака... Меня
пригласили, когда все уже началось. Старый порядок, в мире которого я, Жан
Антуан Никола, был рожден маркизом де Кондорсе [Кондорсе - Жан Антуан
Никола (1743-1794), маркиз, французский философ-просветитель, математик,
социолог, политический деятель; в философии - сторонник деизма и
сенсуализма; развил концепцию исторического прогресса, в основе которого
развитие разума], отпраздновал свой расцвет и проводил его во тьму задолго
до того, как я увидел этот свет, и меня приветствовала Революция. Прошло
еще три года - и я уже сидел в законодательном собрании. И террор... Но
спустя еще год из-за моего сочувствия Жиронде я утратил завидное положение
и бежал в якобинцы... Смехотворно! Здесь вот я и сижу, их пленник. Я знаю,
чего мне теперь надо ждать, но этого они от меня не получат! Смехотворно
это - пока так считаю я. Все, что хотел, я написал: что человек может за
один день стать свободным от нужды и войны, что углубление и
распространение знаний, открытие законов поведения людей в обществе могут
привести человека к совершенству... Смехотворно - верить в это и
рассчитывать таким путем стать хозяином гильотины... Еще вот что:
умеренность не есть путь революции; мы, вовлеченные в дело гуманисты,
частенько усваиваем это слишком поздно... Я все еще верю, хотя мои идеалы
сегодня кажутся дальше, чем уже были однажды... Нам следует надеяться, что
они на прежнем месте и работают на пользу дела... Но я устал. Чистое дело
скучно... На мой взгляд, в дальнейшем я не смогу быть использован здесь...
Время писать заключение и закрывать книгу...
Мы совершаем последние приготовления. В момент боли я - он... Мы
смотрим сквозь голубой туман и бледный круг, всплывающий над стеной...

Теперь, снова теперь, вновь как всегда... Боль, и женщина баюкает
сраженное тело, дыша мне в рот; она бьет меня по груди, растирает его руки
и шею... Как бы желая этим призвать обратно, как будто вместе с дыханием
она отдает часть своей души...
Земля под нашими плечами бугристая, и когда дыхание становится чаще и
сильнее, нам больно... Стоит мне пошевелиться снова - и хлынет кровь. Он
должен оставаться совершенно неподвижным... Солнце мечет стрелы прямо нам
в веки...

...Гилберт Ван Дайн бросил последний взгляд на свою речь.
"Я уже знаю, что собираюсь сказать, знаю точно, где отступить от
текста и как... Все это имеет какую-то нереальную важность. Вопрос почти
разложен по полочкам. Все, что я должен сделать, - это встать и произнести
слова. Спокойненько... Обращаться к Генеральной Ассамблее Организации
Объединенных Наций - не совсем одно и то же, что разговаривать с
аудиторией, заполненной студентами. Я меньше нервничал в Стокгольме, в тот
день, восемь лет назад... Странно, что Премии придается столь огромное
значение... Но если бы не это, лишь несколько человек прочли бы
когда-нибудь мою речь - или что-нибудь очень похожее на нее... Главное -
сделать так, чтобы слова мои прозвучали..."
Он пробежал рукой по тому, что оставалось от когда-то пышной
шевелюры.
"Как пройдет голосование, хотел бы я знать? Все говорят, что оно
должно быть закрытым... Я, честно говоря, надеюсь на единственное:
получить самое широкое представление о мнении большинства, быть в
состоянии видеть не только поверхностные неточности, - вот в чем мы
заинтересованы... Господи! Я действительно надеюсь..."
Ведущий подбирался к финалу своего вступительного слова. Навстречу
его речи поднималось мягкое течение ропота, повторяемого на полусотне
языков, оно растекалось по залу, затухая, как уже отработанный момент
ритуала. Вот, вот сейчас... Он взглянул на ведущего, на стенные часы, на
собственные руки...
Ведущий поклонился, повернул голову, сделал жест рукой. Гилберт Ван
Дайн поднялся и пошел к микрофону. Раскладывая бумаги перед собой, он
улыбался. Короткая пауза... Он начал говорить...
Мертвая тишина.
Не только ропот, но самый малейший звук в зале прекратился. Ни кашля,
ни скрипа кресла, ни возни с портфелем, ни чирканья спичек, никакого
шороха бумаг, звона бокалов с водой, хлопанья закрываемой двери или
шарканья подошв. Ни звука.
Гилберт Ван Дайн сделал паузу и огляделся.
Все люди в зале сидели, не шелохнувшись. Всеобщая неподвижность,
точно на моментальной фотографии.
Ни одно тело не шевельнулось. Дымок сигареты застыл в воздухе.
Он повернул голову, высматривая какую-нибудь малую активность внутри
собрания - хоть какую-то?
Затем Гилберта Ван Дайна сковал мороз. Один из делегатов маленького
южного государства вскочил на ноги, очевидно, всего за миг до этого:
кресло его все еще наклонялось назад, падающая папка, ровно висевшая под
невозможным углом перед ним, все еще бесшумно рассыпала по воздуху бумаги.
Мужчина держал в руке револьвер, нацеленный прямо в Ван Дайна, еле
заметный пучок не убегающего дыма подрагивал над стволом слева.
Чуть погодя Гилберт Ван Дайн зашевелился. Он оставил приготовленные
заметки, отошел от микрофона, спустился в зал, пересек его прежним путем в
обратную сторону, направляясь к тому месту, где стоял человек со своим
револьвером, выпученными глазами, обнаженными зубами, сведенными бровями.
Ван Дайн подошел к нему, постоял с минуту, затем язвительно пожал
человеку руку.
...Непреклонный, несгибаемый, как изваяние. При рукопожатии Ван Дайн
почувствовал не прохладную кожу ладони, но нечто более плотное, более
косное. Впрочем, и материя его рукава казалась более твердой, чем могла
быть.
Повернувшись, Ван Дайн дотронулся до другого ближайшего человека.
Ощущение - то же самое. Даже рубашки у обоих словно из грубой, жестко
накрахмаленной материи.
Гилберт Ван Дайн наблюдал за бумагами, все еще неестественно
подвешенными перед стрелявшим. Тронул один из листков. Та же самая
жесткость... Он дернул бумагу. Она разорвалась бесшумно.
Из делегатского набора Ван Дайн извлек автоматический карандаш,
поднял его перед собой, отпустил. Карандаш повис в воздухе неподвижно.
Он взглянул на свои часы. Не новые, они не шли. Ван Дайн встряхнул
их, прижал к уху. Ни звука.
Вернувшись к вооруженному человеку, он осмотрел ствол револьвера.
Сомнений быть не могло. Оружие нацелено как раз в то место, которое Ван
Дайн недавно покинул.
...И что это там у него над головой?
Он выпрямился, прибавил шагу, обошел и осмотрел пулю, висевшую футов
за шесть от револьверного ствола, - она парит, ползет вперед с едва
заметной скоростью.
Он встряхнул головой, отступил назад.
Вдруг ему стали совершенно ясны масштабы феномена. Ван Дайн
повернулся и зашагал к входной двери, по пути ускоряя шаг. Выходя, он
повернулся к ближайшему окну и окинул взглядом мир по ту сторону стены.
Уличное движение замерло и стояло беззвучно, птицы парили неподвижно,
ни один флаг не трепетал. Облака тоже стояли на месте.
- Наваждение, а? - раздалось, кажется, нечто вроде голоса. - По всей
вероятности, так. Я понял, как вы бы выразились, в последнюю минуту, что
должен поговорить с вами.
Ван Дайн обернулся.
Смуглолицый человек, одетый в зеленые слаксы и линялую спортивную
рубашку, стоял у стены, левая нога его отдыхала на широкой черной сумке.
Плотно сложенный, с широким лбом, темными глазами, тяжелыми бровями,
чуткими ноздрями...
- Да, - ответил Ван Дайн, - это наваждение. Вы знаете, что случилось?
Его собеседник кивнул.
- Как я уже сказал, мне хотелось с вами поговорить.
- За тем-то вы и остановили время?
Послышалось нечто похожее на смех.
- Произошло как раз обратное. Я ускорил вас. За время, которое вам
покажется несколькими минутами, вы можете развиваться с экстремальной
быстротой. Только скажите мне, когда начнете. У меня даже еда с собой. -
Незнакомец встряхнул свою сумку. - Подходите, прошу вас!
- На самом деле вы не разговариваете, - заметил Ван Дайн. - До меня
только сейчас это дошло. Ваши слова звучат у меня прямо в голове.
Человек снова кивнул.
- Это происходит здесь или пишется в записях. Послушайте! - Он
улыбнулся. - Вы не можете расслышать даже собственного шарканья. Звук -
неудачная шутка всего на миг... Или наоборот, мы сами для нее слишком
непробиваемы. Давайте же! Время - дорогой товар.
Он повернулся, и Ван Дайн последовал за ним вон из здания.
Смуглолицый считал, видимо, что открывать дверь нет необходимости: слишком
долго. Он взял Ван Дайна за руку и сделал что-то со своей сумкой. Они
поднялись в воздух.
Несколькими минутами позднее они присели отдохнуть на крышу здания.
Здесь незнакомец обернулся и жестом указал на Ист-ривер, кусок мутного
стекла, и на затуманенное небо, мраморное, - пряди дыма лежали на нем, как
вздувшаяся рыба на отмели.
- Вот оно. И там... - Он взял Ван Дайна под руку и повел на другой
конец крыши. - Город...
Ван Дайн огляделся, скользнув взглядом по городу, тихому, где
неподвижные автомобили лежали, приникнув к морскому дну своими выхлопными
трубами, - скучные, надежные с виду, с флагштоками, гидрантами, рядом с
кустами, подписями, мотками провода, световыми столбами; с травой,
несколькими деревьями и бродячим котом все это составляло единство. Он
смотрел вверх, на темные тучи, вниз, на освещенное место и тени на тусклых
поверхностях машин.
- Что именно я должен, согласно вашему желанию, увидеть?
- Осквернение, - ответил собеседник.
- Я хорошо сознаю его суть - особенно сегодня.
- ...И мощь, и красота...
- Не могу отрицать.
- Решение, настоять на принятии которого вы хотели... Как вы думаете,
каковы его реальные шансы?
- Все надеются, что голосование будет закрытым.
Смуглолицый незнакомец кивнул.
- Но что несет решение по существу? - спросил он. - Этот текст окажет
некоторое давление на другие нации, не предлагая им стать участниками
нескольких уже существующих договоров, целью которых является ограничение
загрязнения морей и атмосферы. Каждый в принципе согласен с тем, что миру
надлежит быть чистым, хотя существует жестокое противодействие
предложенным мерам.
- Которое тоже можно понять. Благоденствующие могущественные нации
мощью своей, своим здоровьем, уровнем жизни обязаны другим,
эксплуатируемым народам, - сказал Ван Дайн, - их-то теперь и призывают к
воздержанию, причем призыв звучит как раз в тот момент, когда те, другие,
выходят на уровень, позволяющий им дать себе волю в инициативах иного рода
и снять урожай сходных выгод. Поэтому подозревать нас в плутовстве,
воспринимать наши предложения как результат заговора неоколониалистов и
воздерживаться от участия в нем с их стороны просто проявление
человечности.
- Просто проявление человечности, - откликнулся собеседник. - Вот в
чем, к несчастью, проблема, - и гораздо более широкая проблема, чем вы,
возможно, представляете. Я ужасно уважаю вас, доктор Ван Дайн, и поэтому
решил потратить время на то, чтобы объяснить вам, что на самом деле
означает это слово. Человечность. Вы думаете, Ликей и остальные были
правы, полагая, что именно Восточная Африка оказалась немного гуманней,
оттого и далась первой им во власть и была допущена к рычагам гуманного
бизнеса?
- Вполне возможно. Знать наверняка мы никогда не будем, но речь идет
об очевидности...
- Я избавлю вас от сомнений. Отвечать следует однозначно - да.
Тогда-то им и удалось это сделать. Но в том, что произошло, они не
обошлись без чужой помощи - и тогда, и в другие переломные моменты,
гораздо раньше, очень давно.
- Не понимаю.
- Разумеется! Ваше обучение было основано на замечательном
предположении господства логики и неприкосновенной уклончивости
телеологии. Вы - жертва вашего собственного логического мышления. Нет
пути, по которому вы могли пройти к должному выводу, о котором маловато
говорят. Кроме всего прочего, этот вывод телеологичен: человеческая раса
была предназначена служить неким завершением, и закат ее нам уже виден.
- Безумие! Нелепость! - проговорил Ван Дайн, и смуглолицый человек
указал в сторону города.
- Можете заставить вещи двигаться снова? - спросил он. Ван Дайн
опустил голову. - Тогда выслушайте меня до конца. Отложите вынесение
приговора до того времени, когда я закончу рассказ. Есть хотите?
- Да.
Незнакомец полез в свою сумку.
- Сандвичи, вино, лимонад, шоколад, кофе... - Он вытащил скатерть и
разложил на ней снедь. - Ешьте и слушайте.
- Много веков назад, - начал он, - диковинное существо было отобрано,
чтобы оно могло развиться в жизненную форму, на этой планете доминирующую.
Ему были даны серьезные шансы, и серьезные препятствия были поставлены
перед ним, причем таким образом, что, будучи преодолены им, они отмечали
его особыми неизгладимыми следами, - так шаг за шагом существо все более
развивало в себе высокую чувствительность. Курс его был проложен через
множество критических положений, ведущих существо к человекоподобию и
выше, чтобы добиться господства на планете обезьян-убийц, собравшихся в
стада. Это был необходимый этап на пути создания такой формы жизни,
которая успешно достигнет уровня развитого общества и приобретет
способность манипулировать средой своего обитания таким путем, чтобы дать
максимальный подъем уровню городской жизни и добиться во что бы то ни
стало великолепного развития тяжелой промышленности.
Ван Дайн встряхнул головой, но рот его был наполнен едой, и ему
ничего не оставалось, как только слушать продолжение.
- Все это было бы достаточным основанием дальнейшего развития, ибо в
качестве побочного продукта нормального функционирования цивилизации
происходят физические деформации мира. Движущие силы, развивающие
человечество, направляли его в сторону эволюции, которая, с точки зрения
состава окружающей среды, характеризовалась бы присутствием таких
компонентов, как серный диоксид, оксид азота, ртутный метил, фтористый
углерод, тетрахлорэтилен, чистый углерод и углеродистый моноксид,
полихлорные бифенилы, органические фосфаты и множество других промышленных
отходов и шлаков, характерных для современного мира. Короче говоря, была
изобретена человеческая раса - саморазвивающаяся сила, задуманная и
запрограммированная столь совершенно, что она не только выполнит заданную
работу, но и осуществит самоуничтожение, когда придет пора.
- Но почему? - изумился Ван Дайн. - Ради какой цели?
- Человеческая раса, - отвечал его собеседник, - была так задумана
существами иного мира. Не знаю, какие события разрушили в конце концов их
собственную планету, однако я в состоянии делать некоторые предположения.
Отдельные особи из них спаслись и явились сюда. Земля, очевидно, оказалась
подходящим миром, ее бы только решительно изменить... Инопланетян было
слишком мало, чтобы приступить к гигантской работе, так что они предпочли
переложить ее на плечи рода человеческого, который все для них приготовит.
Сами же они весь этот период времени спокойно спали в уютных спальнях на
борту своих кораблей. Время от времени один из них просыпается, чтобы
курировать прогресс человеческого рода, так или иначе корректируя его
развитие, - все должно идти своим чередом в нужном направлении.
- Приближая наше уничтожение?
- Да. Они подсчитали все с поразительной точностью, - быть может, уже
проведя когда-то эксперимент с ситуацией подобного рода. Итак, планета
становится подходящей для них как раз в тот момент, когда она становится
неподходящей для человекоподобных. Ваша задача - отработать для них до
конца, а в завершение работы - умереть.
- Как могло развиться существо такого типа? Я не могу понять, зачем
природе нужно развивать тварь, приспособленную заранее к планете,
ограбленной столь утонченным способом. Если...
Незнакомец пожал плечами.
- Быть может, какой-то побочный род, развившийся в полностью
разрушенном мира? Или, что гораздо вероятней, им был нанесен удар
случайным рядом мутаций? Или, быть может, они зашли достаточно далеко по
пути естественных наук и смогли индуцировать перемены, чтобы спасти самих
себя, уже разрушив свой мир? Не знаю. Мне известно лишь, что они ищут
особый сорт среды, планету, пережившую экологическую катастрофу, и они
идут верным путем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18