И кроме того, барышня Дакс в своей чистосердечной правдивости не вполне была уверена, не сама ли она виновница своего несчастья. Никем не любима… Быть может, недостойна любви?
Однако на этот раз она стала жаловаться:
– Я знаю, что во мне нечему нравиться! Я не красива, не умна, не занятна. И у меня скверный характер: мне нельзя ничего сказать, я сейчас же заплачу! И все же они жестоки ко мне…
– Алиса!
Аббат Бюир ненавидел некоторые слова, в особенности глаголы «нравиться», «быть приятным», если только за ними не следовало слово «Бог».
– Алиса! Грешно и недостойно доброй христианки думать о том, нравишься ты или нет. Не к чему вам думать о том, красивы ли вы, привлекательны ли. Будьте добры, только добры, и вы будете по сердцу Господу…
Он наставлял, но не слишком строго: оттого что Алиса – чистая, прямодушная, нежная – казалась ему почти по сердцу Господу.
И он внезапно остановился:
– Они жестоки к вам? Кто же?
– Все, – тихо прошептала барышня Дакс, – папа, мама, Бернар…
Аббат Бюир изумился:
– Жестоки?
Он очень внимательно посмотрел на нее. У нее были красивые полные щеки, темного цвета кожа, здоровый вид цветущей девушки; кроме того, на ней было надето очень изящное летнее платье. Короче сказать, она не походила на мученицу. Аббат нахмурил брови:
– Я не вполне понимаю вас, дитя мое… По-моему, вы достойны скорее зависти, чем сожаления.
Барышня Дакс печально покачала головой:
– Завидовать мне? О! Отец мой! Нужно быть бессердечной, чтобы мне завидовать!
– Бессердечной?
– Ну да! Разве весело, по-вашему, не быть любимой никем?
Аббат Бюир слушал внимательно. Но при последних словах он облегченно вздохнул и пожал плечами.
– А! – сказал он. – На вас опять напала блажь… Вас не любят! Никто не любит!
И он снисходительно усмехнулся. Потом заговорил более строго:
– Дитя мое, подумали ли вы, что своими беспричинными и несправедливыми жалобами на ту превосходную участь, которая дарована вам провидением, вы оскорбляете Господа?
Барышня Дакс опустила голову.
– Оттого что, воистину говорю вам, – сурово продолжал священник, – Господь осыпал вас своими милостями. Во-первых – вы католичка. Ваш отец, будучи протестантом, без сомнения, хотел бы видеть вас приверженной его лживой и отвратительной ереси. Но ваша мать, раньше чем вы родились, уже боролась за ваше вечное спасение; ваша мать, которую вы обвиняете в том, что она вас совсем не любит! Вы католичка!.. Какое земное блаженство сравнится с этим сверхчеловеческим счастьем, залогом блаженства вечного? Но вам не отказано и в мирских радостях. Вы пользуетесь хорошим здоровьем, которое ценнее богатства. У вас есть и богатство: я не слишком искушен в мирских делах этого города; но имя господина Дакса дошло даже до меня, до такой степени прославляют повсюду его трудолюбие, его упорство в работе и удачу, которая их венчает. Дитя мое, когда ваш отец, немолодой уже и богатый, проводит жизнь в конторе, чтоб еще больше увеличить состояние, плодами которого он не пользуется и которое когда-нибудь достанется вам, кому жертвует он своим покоем, своим отдыхом? О! Вы неблагодарны, дитя мое! И вы грешите против заповеди: «Чти отца твоего и матерь твою!» Дочь моя, нежность к вам ваши родители выражают действиями, а не словами, что гораздо лучше. Теперь я спрошу вас: какое точное, прямое, реальное обвинение смогли бы вы предъявить вашим родителям, если даже предположить, что ребенок может, не совершая преступления, обвинять в чем-нибудь тех, кто дал ему жизнь и крещение? Да – какое обвинение?
– Никакого, – совсем тихо прошептала барышня Дакс.
И действительно, господин и госпожа Дакс были вполне безупречными родителями и заботились о своей дочери как должно. Но…
Но барышня Дакс, без сомнения, слишком требовательная, искала другой нежности, менее наглядной, менее очевидной, более сладостной.
И, примостившись на своей скамеечке, она смотрела на духовника. У нее были очень большие и очень черные глаза. Неподвижная и задумчивая, она казалась маленьким сфинксом, который старается разгадать собственную свою загадку.
– Не забывайте, – продолжал аббат Бюир, – не забывайте последнего доказательства любви, которое дали вам ваши родители: вы невеста, и невеста по выбору вашего сердца. Чтоб обеспечить ваше супружеское счастье, ваши родители даже не ждали, чтоб вам исполнилось двадцать лет. Дальновидные и бдительные, они не спеша избрали для вас превосходного мужа. Я помню, как ваша мать говорила мне, что она согласится выдать вас только за самого почтенного человека в Лионе. Такого человека нашли. И несмотря на то, что усомниться в нем было невозможно, у вас спросили согласия, предоставили вам свободу выбора. Вас ни к чему не принуждали. Вы согласились. И что же?
Аббат Бюир остановился. Было жарко. Оттого что окно было полуоткрыто, в келье не было прохладнее. Аббат распахнул настежь обе половинки его. И, возвращаясь к своей кающейся:
– И что же? – повторил он.
Барышня Дакс улыбнулась:
– Это верно, – сказала она. – Я согласилась. Мне кажется, что я буду вполне счастлива с господином Баррье. И я уже теперь очень люблю его.
Она в нерешительности остановилась на мгновение:
– Но только…
– Только что?..
– Но только… Я боюсь, что он не любит меня. Недостаточно любит меня… Не так, как бы я того хотела.
На этот раз священник рассердился:
– Не так, как вы бы того хотели? Какой же любви хотите вы, Алиса?
Она покраснела. Сквозь матовую кожу брюнетки румянец просвечивал, как темный пурпур. Она пролепетала:
– Не знаю…
Потом, собравшись с духом:
– Я не знаю наверно. Но мне хотелось бы, чтоб со мной говорили нежно, чтоб меня не бранили, чтоб мне не говорили постоянно неприятных вещей. Мне хотелось бы, чтоб меня немного побаловали, приласкали. О, отец мой! Когда мне было десять лет, как раз перед моим первым причастием, меня отдали в пансион на полгода, вы помните? И там мои подруги и мои учительницы любили меня такой сладостной любовью, такой нежной. Со мной играли, меня целовали… Вот так, вот так хотела бы я, чтоб меня любили.
Священник холодно посмотрел на нее:
– Остерегайтесь! – сказал он. – Вас искушает дьявол! Та любовь, которую он заставляет мерещиться вашим глазам, не есть христианская любовь. Алиса, Алиса! Ваши глаза устремлены на химеру чувствительности, химеру греховную и языческую. Вы уже не девочка. Вам двадцать лет, вы уже женщина. Не следует женщине быть любимой иначе, как в Господе. Он взял со стола оставшуюся раскрытой книгу:
– Слушайте, что сказано в Писании. Там написано: «Жена связана законом. Она свободна выйти за кого хочет, только в Господе».
Барышня Дакс, огорченная до глубины души, закрыла лицо руками.
Воцарилось долгое молчание.
На одной из четырех башен зазвонил колокол, отбивавший часы.
– Половина четвертого, – сказал аббат Бюир. – Угодно будет вам приступить к исповеди сейчас же, дитя мое? Вы едва успеете возвратиться в город; ведь вы обычно встречаете Бернара, когда он возвращается из школы.
Барышня Дакс опустилась на колени. И сразу же тяжелые мысли, теснившиеся в ее уме, успокоились. В нее вошла монашеская суровость, смирение монахини на молитве, и они умиротворили ее, как только приблизилось мгновение таинства. Она заговорила тихо, как говорят перед алтарем:
– Благословите меня, отец мой, оттого что я согрешила…
III
– До свиданья, отец мой. До сентября месяца!
– Да охранит вас Господь, маленькая моя Алиса! И барышня Дакс вышла.
Аббат Бюир закрыл апостол и отыскал молитвенник.
– В исповедальне нет никого? – спросил он, проходя через ризницу.
– Никого, господин аббат.
Так как до вечерней прохлады было еще далеко, аббат Бюир вышел из церкви, чтоб подышать воздухом. Позади абсиды Фурвьерского собора находился величественный балкон, с которого открывался вид на всю Лионскую равнину, – вроде кормовой галереи исполинского каменного корабля, который строители посадили на мель на холме. С этого балкона один раз в год первый архиепископ Галлии с большой пышностью благословляет свою столицу. Тогда весь Лион, лежащий под благословляющей рукой прелата, может видеть митру, крест и обрядный жест его.
Даже в тихие и душные летние дни слабый ветерок овевает балкон архиепископа. Аббат Бюир отправился туда читать свой часослов. Балкон возвышается над благоухающими садами, круто спускающимися к Соне. Опершись на балюстраду, аббат увидел вдали, на извилистой тропинке, светлое платье удаляющейся барышни Дакс.
«Добрая девушка! – подумал он. – Вот она очищена таинством, и когда я увижу ее снова через два месяца, вряд ли душа ее будет менее чиста, чем даже в этот миг».
Аббат Бюир следил глазами за светлым платьем, пока оно не скрылось в чаще деревьев. Светлое платье шло по направлению к Лиону. Огромный Лион глухо гудел заводами, трамваями, вокзалами, рынками, казармами, портом, полным пароходов; и этот глухой гул доносился до епископского балкона, как некий натиск современности, разбивающийся у подножия базилики.
«В этом испорченном мире, – думал аббат, – эта девушка чудесным образом сберегла свою чистоту. И, однако, она видела гнусность мира и коснулась ее. Она знает зло. Дьявол дал ей познать грех помысла и грех плоти. Но милосердие Создателя сохранило ее от искушения».
Зазвонил колокол в Фурвьере. На некоторое время священные звуки заглушили мирской шум, доносившийся из города. Но когда звон окончился, колебания меди быстро утихли, а гул людей оттуда, снизу, воцарился снова, мощный и упорный.
«У Алисы Дакс, – продолжал священник, погруженный в свои мысли, – есть вера. Вера охранит ее. Она девственница по воле божьей. Скоро она будет супругой во Христе; и она свято прольет на мужа и на детей избыток своего сердца, столь жаждущего нежности!..»
Аббат Бюир открыл свой молитвенник. В листве липы, шагов на сто ниже балкона архиепископа, внезапно и звонко заворковала влюбленная горлинка.
IV
– Дакс! Дакс! У тебя стибрили фотографии актрис!
Дакс (Бернар), ученик четвертого класса Лионского лицея, злобно пожал плечами и не удостоил ответом. Отвечать было совершенно ни к чему, фотографии все равно стибрили, – это было очевидно. Обнаружив воровство, он обливался холодным потом при мысли, что, быть может, какой-нибудь воспитатель рылся у него в парте. К черту тогда сразу его так ревниво оберегаемая им репутация ученика, «безупречного во всех отношениях»…
Но нет, это была только проделка товарищей. Скверная шутка. Он здорово злился, Бернар Дакс, сохраняя вид светского человека, над которым подшутили уличные мальчишки.
Ученики расходились из лицея. Стремительным потоком вырывались приходящие ученики из старой черной тюрьмы, и среди толстых щек, надвинутых на уши фуражек и рваных курток Бернар Дакс, одетый с иголочки и прилизанный, выделялся элегантным пятном. Вообще говоря, он был красивый мальчик, и знал это. Он был скороспелкой, уже заглядывался на женщин и хотел нравиться им. Скрытный, несмотря на свои четырнадцать лет, он был бы приятен, если б не его позерство и снобизм. За это товарищи единодушно не переваривали его.
– Дакс, – крикнул один малыш, – вон твоя нянька ждет тебя на тротуаре.
Насмешливый хохот прокатился по улице, кишащей лицеистами. Действительно, сопровождаемая горничной-савояркой барышня Дакс ждала слишком близко от входа. До глубины души почувствовав унижение, Бернар притворился слепым и быстро прошел мимо них, выпрямившись, как палка. Барышня Дакс дала ему пройти вперед и нагнала, только далеко отойдя от насмешников.
– Дура! – вдруг окрысился он в бешенстве. – Я научу тебя делать из меня посмешище в глазах всего лицея! Идиотка! Разве ты не могла дождаться меня на набережной под деревьями? Ведь ты нарочно сделала это?
Барышня Дакс часто теряла терпение. От отца, сурового и упрямого, и от вспыльчивой матери ей досталась по наследству кипучая кровь. Но недавняя исповедь располагала ее прощать оскорбления. Она промолчала, немного опечалившись.
Они шли по набережной. Бернар, шагавший впереди, свернул в первую же улицу.
– Куда ты пошел? – спросила старшая сестра. Бернар дерзко не отвечал.
– Ты хочешь пройти по улице Республики? Это будет крюк…
Кроме того, эта дорога была не из приятных: на улице Республики всегда толпа, и толпа элегантная: слишком многие разглядывают тебя, задевают, улыбаются. Барышня Дакс, возвращавшаяся из Фурвьера такой строгой и такой сосредоточенной, предпочла бы уединение набережных.
Однако же она последовала за лицеистом, который коротко бросил:
– На берегу реки можно встретить только всякую шваль.
На улице Республики Бернар подобрел. Он любил толпу, женские туалеты и витрины магазинов, праздный шум гуляющих. Повеселев, он даже осчастливил сестру, пошел с ней рядом; что ни говори, она была красивой девушкой, хотя ему больше нравились накрашенные женщины. Сдвинув на затылок соломенную шляпу, подбоченившись и небрежно сунув под мышку портфель, он разыгрывал из себя молодого человека, студента. Встречные, быть может, принимали их за любовников. Несмотря на свои четырнадцать лет, он был одного роста с ней. Он выпрямился и, внезапно сделавшись любезным, стал предлагать понести ее зонтик.
– Знаешь, – сказала Алиса, – мне надо будет пройти к папе: у меня поручение к нему от мамы.
Бернар сейчас же стал иронически жалеть ее:
– Бедная девочка! Тебе вечно не везет на всякие поручения!
– Но ты пойдешь со мной?
– Ты сама этого не захочешь, моя дорогая. Я должен приняться за заданные на лето уроки.
Учебный год почти кончился, но Бернар был образцовым учеником – оттого что он как нельзя лучше понимал, как будут оценены дома награды и хорошие отметки, оттого что господин Дакс, трудолюбивый безмерно, гордился своим сыном.
Алиса вздохнула. Если Бернар возвратится домой один и раньше нее, сцена упреков обеспечена; правда, если бы Бернар возвратился с опозданием и стал бы жаловаться, ее ожидала бы другая сцена, худшая… Они были на углу улицы Сухих Деревьев. Внезапно Бернар поклонился проезжавшей коляске. Барышня Дакс кинула быстрый взгляд.
Это был собственный экипаж, чрезвычайно элегантная виктория. Кони играли на бегу, а на кучере была парадная ливрея. На голубых кожаных подушках довольно красивая женщина выставляла напоказ слишком рыжие волосы, слишком продолговатые глаза, слишком накрашенные губы и платье, достойное королевы.
Дама улыбнулась Бернару и проехала. Барышня Дакс, изумленная и шокированная, схватила брата за руку:
– Бернар! Ты с ума сошел? С чего ты вздумал раскланиваться с этой… с этой кокоткой?
Бернар, рассерженный, огрызнулся:
– Отчего ты не скажешь прямо «девкой»! Кокотка? Это страшно шикарная женщина. Ее зовут Диана д'Арк…
Барышня Дакс пожала плечами: буржуазная кровь всех ее почтенных бабушек возмутилась в ней, наполнила ее отвращением и презрением.
– Мама была бы очень довольна, если б слыхала тебя! Где ты познакомился с этой тварью?
– Если тебя станут спрашивать, ты скажешь, что ничего не знаешь об этом.
Барышня Дакс сдержала резкое слово и повернулась спиной к рыжей Диане д'Арк, как поворачиваются спиной к куче грязи.
V
«Дакс и K°, торговля шелком»; социальное положение ясно из медной дощечки на двери, которая выходит на улицу Террай. Улица Террай, сумрачная и тусклая, стиснута между огромными уродливыми домами, липкими от сырости. За шершавыми, потемневшими от селитры и копоти стенами шелк отдыхает от путешествий. Его привозят издалека. Он родится в Сирии или Бруссе, на турецких полях, утыканных белыми минаретами и черными кипарисами, или в Персии, опоясанной заостренными утесами, или в кочевом Туркестане, или в китайском Кантоне, насквозь пропахшем дикой мятой, или на плоском берегу Голубой реки, которая кишит джонками, или среди японских долин, гармонично изрезанных ручьями и озерами. Жительницы Кантона, усыпанные украшениями из нефрита, женщины Срединного царства с крохотными ножками, жеманные мусмэ окружали его материнскими заботами, кормили листьями шелковицы, отогревали в особых плотно закрытых питомниках для шелковичных червей. Потом в шумных шелкопрядильнях его распутывали под небольшими проворными щетками в кипящей и проточной воде. И шелковая пряжа цвета кокона – золотисто-желтая, водянисто-зеленая или белоснежная, – заплетенная мотками, веером, овалами, сложенная в пакеты с тысячью разных названий и тысячью разных форм, начинала свое медленное путешествие. Она плыла на сампанах по большим рекам, ее перегружали на шаланды в морских портах. Пузатые торговые суда и длинные пакетботы складывали ее в своих трюмах; локомотивы перевозили ее в бесчисленных вагонах. Она отдыхала в доках и складах; тряские грузовые автомобили укрывали ее под своим брезентом, – и вот наконец она спит в складе на улице Террай в ожидании новых будущих томлений – сучения, окраски, тканья, выделки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Однако на этот раз она стала жаловаться:
– Я знаю, что во мне нечему нравиться! Я не красива, не умна, не занятна. И у меня скверный характер: мне нельзя ничего сказать, я сейчас же заплачу! И все же они жестоки ко мне…
– Алиса!
Аббат Бюир ненавидел некоторые слова, в особенности глаголы «нравиться», «быть приятным», если только за ними не следовало слово «Бог».
– Алиса! Грешно и недостойно доброй христианки думать о том, нравишься ты или нет. Не к чему вам думать о том, красивы ли вы, привлекательны ли. Будьте добры, только добры, и вы будете по сердцу Господу…
Он наставлял, но не слишком строго: оттого что Алиса – чистая, прямодушная, нежная – казалась ему почти по сердцу Господу.
И он внезапно остановился:
– Они жестоки к вам? Кто же?
– Все, – тихо прошептала барышня Дакс, – папа, мама, Бернар…
Аббат Бюир изумился:
– Жестоки?
Он очень внимательно посмотрел на нее. У нее были красивые полные щеки, темного цвета кожа, здоровый вид цветущей девушки; кроме того, на ней было надето очень изящное летнее платье. Короче сказать, она не походила на мученицу. Аббат нахмурил брови:
– Я не вполне понимаю вас, дитя мое… По-моему, вы достойны скорее зависти, чем сожаления.
Барышня Дакс печально покачала головой:
– Завидовать мне? О! Отец мой! Нужно быть бессердечной, чтобы мне завидовать!
– Бессердечной?
– Ну да! Разве весело, по-вашему, не быть любимой никем?
Аббат Бюир слушал внимательно. Но при последних словах он облегченно вздохнул и пожал плечами.
– А! – сказал он. – На вас опять напала блажь… Вас не любят! Никто не любит!
И он снисходительно усмехнулся. Потом заговорил более строго:
– Дитя мое, подумали ли вы, что своими беспричинными и несправедливыми жалобами на ту превосходную участь, которая дарована вам провидением, вы оскорбляете Господа?
Барышня Дакс опустила голову.
– Оттого что, воистину говорю вам, – сурово продолжал священник, – Господь осыпал вас своими милостями. Во-первых – вы католичка. Ваш отец, будучи протестантом, без сомнения, хотел бы видеть вас приверженной его лживой и отвратительной ереси. Но ваша мать, раньше чем вы родились, уже боролась за ваше вечное спасение; ваша мать, которую вы обвиняете в том, что она вас совсем не любит! Вы католичка!.. Какое земное блаженство сравнится с этим сверхчеловеческим счастьем, залогом блаженства вечного? Но вам не отказано и в мирских радостях. Вы пользуетесь хорошим здоровьем, которое ценнее богатства. У вас есть и богатство: я не слишком искушен в мирских делах этого города; но имя господина Дакса дошло даже до меня, до такой степени прославляют повсюду его трудолюбие, его упорство в работе и удачу, которая их венчает. Дитя мое, когда ваш отец, немолодой уже и богатый, проводит жизнь в конторе, чтоб еще больше увеличить состояние, плодами которого он не пользуется и которое когда-нибудь достанется вам, кому жертвует он своим покоем, своим отдыхом? О! Вы неблагодарны, дитя мое! И вы грешите против заповеди: «Чти отца твоего и матерь твою!» Дочь моя, нежность к вам ваши родители выражают действиями, а не словами, что гораздо лучше. Теперь я спрошу вас: какое точное, прямое, реальное обвинение смогли бы вы предъявить вашим родителям, если даже предположить, что ребенок может, не совершая преступления, обвинять в чем-нибудь тех, кто дал ему жизнь и крещение? Да – какое обвинение?
– Никакого, – совсем тихо прошептала барышня Дакс.
И действительно, господин и госпожа Дакс были вполне безупречными родителями и заботились о своей дочери как должно. Но…
Но барышня Дакс, без сомнения, слишком требовательная, искала другой нежности, менее наглядной, менее очевидной, более сладостной.
И, примостившись на своей скамеечке, она смотрела на духовника. У нее были очень большие и очень черные глаза. Неподвижная и задумчивая, она казалась маленьким сфинксом, который старается разгадать собственную свою загадку.
– Не забывайте, – продолжал аббат Бюир, – не забывайте последнего доказательства любви, которое дали вам ваши родители: вы невеста, и невеста по выбору вашего сердца. Чтоб обеспечить ваше супружеское счастье, ваши родители даже не ждали, чтоб вам исполнилось двадцать лет. Дальновидные и бдительные, они не спеша избрали для вас превосходного мужа. Я помню, как ваша мать говорила мне, что она согласится выдать вас только за самого почтенного человека в Лионе. Такого человека нашли. И несмотря на то, что усомниться в нем было невозможно, у вас спросили согласия, предоставили вам свободу выбора. Вас ни к чему не принуждали. Вы согласились. И что же?
Аббат Бюир остановился. Было жарко. Оттого что окно было полуоткрыто, в келье не было прохладнее. Аббат распахнул настежь обе половинки его. И, возвращаясь к своей кающейся:
– И что же? – повторил он.
Барышня Дакс улыбнулась:
– Это верно, – сказала она. – Я согласилась. Мне кажется, что я буду вполне счастлива с господином Баррье. И я уже теперь очень люблю его.
Она в нерешительности остановилась на мгновение:
– Но только…
– Только что?..
– Но только… Я боюсь, что он не любит меня. Недостаточно любит меня… Не так, как бы я того хотела.
На этот раз священник рассердился:
– Не так, как вы бы того хотели? Какой же любви хотите вы, Алиса?
Она покраснела. Сквозь матовую кожу брюнетки румянец просвечивал, как темный пурпур. Она пролепетала:
– Не знаю…
Потом, собравшись с духом:
– Я не знаю наверно. Но мне хотелось бы, чтоб со мной говорили нежно, чтоб меня не бранили, чтоб мне не говорили постоянно неприятных вещей. Мне хотелось бы, чтоб меня немного побаловали, приласкали. О, отец мой! Когда мне было десять лет, как раз перед моим первым причастием, меня отдали в пансион на полгода, вы помните? И там мои подруги и мои учительницы любили меня такой сладостной любовью, такой нежной. Со мной играли, меня целовали… Вот так, вот так хотела бы я, чтоб меня любили.
Священник холодно посмотрел на нее:
– Остерегайтесь! – сказал он. – Вас искушает дьявол! Та любовь, которую он заставляет мерещиться вашим глазам, не есть христианская любовь. Алиса, Алиса! Ваши глаза устремлены на химеру чувствительности, химеру греховную и языческую. Вы уже не девочка. Вам двадцать лет, вы уже женщина. Не следует женщине быть любимой иначе, как в Господе. Он взял со стола оставшуюся раскрытой книгу:
– Слушайте, что сказано в Писании. Там написано: «Жена связана законом. Она свободна выйти за кого хочет, только в Господе».
Барышня Дакс, огорченная до глубины души, закрыла лицо руками.
Воцарилось долгое молчание.
На одной из четырех башен зазвонил колокол, отбивавший часы.
– Половина четвертого, – сказал аббат Бюир. – Угодно будет вам приступить к исповеди сейчас же, дитя мое? Вы едва успеете возвратиться в город; ведь вы обычно встречаете Бернара, когда он возвращается из школы.
Барышня Дакс опустилась на колени. И сразу же тяжелые мысли, теснившиеся в ее уме, успокоились. В нее вошла монашеская суровость, смирение монахини на молитве, и они умиротворили ее, как только приблизилось мгновение таинства. Она заговорила тихо, как говорят перед алтарем:
– Благословите меня, отец мой, оттого что я согрешила…
III
– До свиданья, отец мой. До сентября месяца!
– Да охранит вас Господь, маленькая моя Алиса! И барышня Дакс вышла.
Аббат Бюир закрыл апостол и отыскал молитвенник.
– В исповедальне нет никого? – спросил он, проходя через ризницу.
– Никого, господин аббат.
Так как до вечерней прохлады было еще далеко, аббат Бюир вышел из церкви, чтоб подышать воздухом. Позади абсиды Фурвьерского собора находился величественный балкон, с которого открывался вид на всю Лионскую равнину, – вроде кормовой галереи исполинского каменного корабля, который строители посадили на мель на холме. С этого балкона один раз в год первый архиепископ Галлии с большой пышностью благословляет свою столицу. Тогда весь Лион, лежащий под благословляющей рукой прелата, может видеть митру, крест и обрядный жест его.
Даже в тихие и душные летние дни слабый ветерок овевает балкон архиепископа. Аббат Бюир отправился туда читать свой часослов. Балкон возвышается над благоухающими садами, круто спускающимися к Соне. Опершись на балюстраду, аббат увидел вдали, на извилистой тропинке, светлое платье удаляющейся барышни Дакс.
«Добрая девушка! – подумал он. – Вот она очищена таинством, и когда я увижу ее снова через два месяца, вряд ли душа ее будет менее чиста, чем даже в этот миг».
Аббат Бюир следил глазами за светлым платьем, пока оно не скрылось в чаще деревьев. Светлое платье шло по направлению к Лиону. Огромный Лион глухо гудел заводами, трамваями, вокзалами, рынками, казармами, портом, полным пароходов; и этот глухой гул доносился до епископского балкона, как некий натиск современности, разбивающийся у подножия базилики.
«В этом испорченном мире, – думал аббат, – эта девушка чудесным образом сберегла свою чистоту. И, однако, она видела гнусность мира и коснулась ее. Она знает зло. Дьявол дал ей познать грех помысла и грех плоти. Но милосердие Создателя сохранило ее от искушения».
Зазвонил колокол в Фурвьере. На некоторое время священные звуки заглушили мирской шум, доносившийся из города. Но когда звон окончился, колебания меди быстро утихли, а гул людей оттуда, снизу, воцарился снова, мощный и упорный.
«У Алисы Дакс, – продолжал священник, погруженный в свои мысли, – есть вера. Вера охранит ее. Она девственница по воле божьей. Скоро она будет супругой во Христе; и она свято прольет на мужа и на детей избыток своего сердца, столь жаждущего нежности!..»
Аббат Бюир открыл свой молитвенник. В листве липы, шагов на сто ниже балкона архиепископа, внезапно и звонко заворковала влюбленная горлинка.
IV
– Дакс! Дакс! У тебя стибрили фотографии актрис!
Дакс (Бернар), ученик четвертого класса Лионского лицея, злобно пожал плечами и не удостоил ответом. Отвечать было совершенно ни к чему, фотографии все равно стибрили, – это было очевидно. Обнаружив воровство, он обливался холодным потом при мысли, что, быть может, какой-нибудь воспитатель рылся у него в парте. К черту тогда сразу его так ревниво оберегаемая им репутация ученика, «безупречного во всех отношениях»…
Но нет, это была только проделка товарищей. Скверная шутка. Он здорово злился, Бернар Дакс, сохраняя вид светского человека, над которым подшутили уличные мальчишки.
Ученики расходились из лицея. Стремительным потоком вырывались приходящие ученики из старой черной тюрьмы, и среди толстых щек, надвинутых на уши фуражек и рваных курток Бернар Дакс, одетый с иголочки и прилизанный, выделялся элегантным пятном. Вообще говоря, он был красивый мальчик, и знал это. Он был скороспелкой, уже заглядывался на женщин и хотел нравиться им. Скрытный, несмотря на свои четырнадцать лет, он был бы приятен, если б не его позерство и снобизм. За это товарищи единодушно не переваривали его.
– Дакс, – крикнул один малыш, – вон твоя нянька ждет тебя на тротуаре.
Насмешливый хохот прокатился по улице, кишащей лицеистами. Действительно, сопровождаемая горничной-савояркой барышня Дакс ждала слишком близко от входа. До глубины души почувствовав унижение, Бернар притворился слепым и быстро прошел мимо них, выпрямившись, как палка. Барышня Дакс дала ему пройти вперед и нагнала, только далеко отойдя от насмешников.
– Дура! – вдруг окрысился он в бешенстве. – Я научу тебя делать из меня посмешище в глазах всего лицея! Идиотка! Разве ты не могла дождаться меня на набережной под деревьями? Ведь ты нарочно сделала это?
Барышня Дакс часто теряла терпение. От отца, сурового и упрямого, и от вспыльчивой матери ей досталась по наследству кипучая кровь. Но недавняя исповедь располагала ее прощать оскорбления. Она промолчала, немного опечалившись.
Они шли по набережной. Бернар, шагавший впереди, свернул в первую же улицу.
– Куда ты пошел? – спросила старшая сестра. Бернар дерзко не отвечал.
– Ты хочешь пройти по улице Республики? Это будет крюк…
Кроме того, эта дорога была не из приятных: на улице Республики всегда толпа, и толпа элегантная: слишком многие разглядывают тебя, задевают, улыбаются. Барышня Дакс, возвращавшаяся из Фурвьера такой строгой и такой сосредоточенной, предпочла бы уединение набережных.
Однако же она последовала за лицеистом, который коротко бросил:
– На берегу реки можно встретить только всякую шваль.
На улице Республики Бернар подобрел. Он любил толпу, женские туалеты и витрины магазинов, праздный шум гуляющих. Повеселев, он даже осчастливил сестру, пошел с ней рядом; что ни говори, она была красивой девушкой, хотя ему больше нравились накрашенные женщины. Сдвинув на затылок соломенную шляпу, подбоченившись и небрежно сунув под мышку портфель, он разыгрывал из себя молодого человека, студента. Встречные, быть может, принимали их за любовников. Несмотря на свои четырнадцать лет, он был одного роста с ней. Он выпрямился и, внезапно сделавшись любезным, стал предлагать понести ее зонтик.
– Знаешь, – сказала Алиса, – мне надо будет пройти к папе: у меня поручение к нему от мамы.
Бернар сейчас же стал иронически жалеть ее:
– Бедная девочка! Тебе вечно не везет на всякие поручения!
– Но ты пойдешь со мной?
– Ты сама этого не захочешь, моя дорогая. Я должен приняться за заданные на лето уроки.
Учебный год почти кончился, но Бернар был образцовым учеником – оттого что он как нельзя лучше понимал, как будут оценены дома награды и хорошие отметки, оттого что господин Дакс, трудолюбивый безмерно, гордился своим сыном.
Алиса вздохнула. Если Бернар возвратится домой один и раньше нее, сцена упреков обеспечена; правда, если бы Бернар возвратился с опозданием и стал бы жаловаться, ее ожидала бы другая сцена, худшая… Они были на углу улицы Сухих Деревьев. Внезапно Бернар поклонился проезжавшей коляске. Барышня Дакс кинула быстрый взгляд.
Это был собственный экипаж, чрезвычайно элегантная виктория. Кони играли на бегу, а на кучере была парадная ливрея. На голубых кожаных подушках довольно красивая женщина выставляла напоказ слишком рыжие волосы, слишком продолговатые глаза, слишком накрашенные губы и платье, достойное королевы.
Дама улыбнулась Бернару и проехала. Барышня Дакс, изумленная и шокированная, схватила брата за руку:
– Бернар! Ты с ума сошел? С чего ты вздумал раскланиваться с этой… с этой кокоткой?
Бернар, рассерженный, огрызнулся:
– Отчего ты не скажешь прямо «девкой»! Кокотка? Это страшно шикарная женщина. Ее зовут Диана д'Арк…
Барышня Дакс пожала плечами: буржуазная кровь всех ее почтенных бабушек возмутилась в ней, наполнила ее отвращением и презрением.
– Мама была бы очень довольна, если б слыхала тебя! Где ты познакомился с этой тварью?
– Если тебя станут спрашивать, ты скажешь, что ничего не знаешь об этом.
Барышня Дакс сдержала резкое слово и повернулась спиной к рыжей Диане д'Арк, как поворачиваются спиной к куче грязи.
V
«Дакс и K°, торговля шелком»; социальное положение ясно из медной дощечки на двери, которая выходит на улицу Террай. Улица Террай, сумрачная и тусклая, стиснута между огромными уродливыми домами, липкими от сырости. За шершавыми, потемневшими от селитры и копоти стенами шелк отдыхает от путешествий. Его привозят издалека. Он родится в Сирии или Бруссе, на турецких полях, утыканных белыми минаретами и черными кипарисами, или в Персии, опоясанной заостренными утесами, или в кочевом Туркестане, или в китайском Кантоне, насквозь пропахшем дикой мятой, или на плоском берегу Голубой реки, которая кишит джонками, или среди японских долин, гармонично изрезанных ручьями и озерами. Жительницы Кантона, усыпанные украшениями из нефрита, женщины Срединного царства с крохотными ножками, жеманные мусмэ окружали его материнскими заботами, кормили листьями шелковицы, отогревали в особых плотно закрытых питомниках для шелковичных червей. Потом в шумных шелкопрядильнях его распутывали под небольшими проворными щетками в кипящей и проточной воде. И шелковая пряжа цвета кокона – золотисто-желтая, водянисто-зеленая или белоснежная, – заплетенная мотками, веером, овалами, сложенная в пакеты с тысячью разных названий и тысячью разных форм, начинала свое медленное путешествие. Она плыла на сампанах по большим рекам, ее перегружали на шаланды в морских портах. Пузатые торговые суда и длинные пакетботы складывали ее в своих трюмах; локомотивы перевозили ее в бесчисленных вагонах. Она отдыхала в доках и складах; тряские грузовые автомобили укрывали ее под своим брезентом, – и вот наконец она спит в складе на улице Террай в ожидании новых будущих томлений – сучения, окраски, тканья, выделки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18