– Прошу вас выслушать меня и понять! – взмолилась она, пытаясь отнять его руки. – Есть одно обстоятельство… я должна объяснить вам все.
Уорбек уселся на край учительского стола и приготовился слушать, но что-то в его взгляде сказало Филиппе, что все объяснения напрасны, он добьется своего.
– Милорд, – начала она, – как вы, должно быть, успели понять во время своего визита в Суррей, у меня нет никого, кроме дяди. После пожара я осталась сиротой. В возрасте шести лет я была зачислена в лиллибриджский пансион и с тех пор не покидала его. – Она посмотрела на Уорбека и, увидев глубокое сострадание в его глазах, едва не зарыдала. – Вы не должны думать, что я была несчастлива, наоборот, у меня было много друзей, воспитательницы любили меня, как дочь, и учиться было интересно… – невольно улыбнувшись тому, как нелепо все это должно звучать для ее собеседника, Филиппа поспешно продолжила: – Словом, все шло хорошо до пятнадцати лет. Однажды летним вечером я зашла в кабинет мисс Бланш и мисс Беатрисы, чтобы выбрать себе книгу для чтения. Я нечаянно уронила, перебирая книги, какой-то толстый справочник. Он раскрылся, и из него выпало письмо. Оно было написано Эразмом Кроутером, моим дядей и опекуном, написано давно, когда мне еще было десять лет. Он писал, что вконец обнищал и не может больше посылать деньги на мое содержание, что ему остается только забрать меня из пансиона и определить на мануфактуру, чтобы я могла зарабатывать себе на жизнь.
– Будь проклята его черная душа! – взорвался Уорбек, соскакивая со стола и яростно сжимая кулаки. – Что за бездушная тварь, что за ублюдок! Да лучше мошенничать и воровать, чем обречь вас на столь ужасную участь! Мануфактура! Там и простолюдинки тают, как свечки!
– Даже в пятнадцать лет я понимала это, – тихо сказала Филиппа, опустив голову, чтобы скрыть слезы, слезы благодарности за сердечное участие. – Я была ошеломлена, я была в ужасе. Мне живо представилось, что было бы со мной, если бы Бланш и Беатриса последовали совету дяди. Но они не только не показали мне письмо, они ни разу не упомянули о неоплаченном долге за мое содержание. Наоборот, они обращались со мной, как с родной дочерью… – Филиппа улыбнулась, но губы ее дрожали. – Единственное, чем я могу отплатить за их великодушие, за их любовь – это учить лиллибриджских пансионерок. Теперь вы понимаете, почему я не могу покинуть моих названых матерей? Я в слишком большом долгу перед ними. Если бы не они, сейчас меня могло уже не быть в живых.
Уорбек привлек Филиппу к себе, и ей показалось, что она очутилась не в объятиях, а в уютном коконе, способном защитить от всего, от всего абсолютно. Несколько минут длилось молчание, потом он приподнял за подбородок ее лицо, бережно убрал растрепавшиеся локоны и заглянул в глаза, полные слез. Когда он заговорил, голос его звучал негромко, и в нем слышались нежность и ласковая насмешка.
– Моя дорогая, моя прекрасная Филли-фея, женщин, подходящих на роль воспитательницы даже для несравненного лиллибриджского пансиона полным-полно, а вот на роль моей жены подходит одна-единственная, «самая хорошенькая во всем подлунном мире».
С этими словами он наклонился и осторожно поцеловал ее…
В отдалении раздался звон церковного колокола, и Филиппа вздрогнула. Она была одна в пустой и сумрачной классной комнате. С печальным вздохом вернулась она к событиям далеких лет.
…Филиппа ни словом не обмолвилась Уорбеку о том, что в письме Эразма Кроутера были строки, касавшиеся обстоятельств смерти ее родителей. Стыд заставил ее молчать. Ей казалось, что надменный аристократ, почему-то удостоивший ее вниманием, резко изменит свое отношение, если узнает правду о Филиппе и Гиацинте Мур. Возможно, он даже почувствует к ней отвращение, И Филиппа дала себе слово, что будет хранить свой постыдный секрет ото всех, и уж тем более от человека, которого почти боготворила.
Уорбек категорически отказался смириться с отказом. Ничего не зная о мучительной тайне Филиппы, он с ходу заявил: если она примет его предложение, он пожертвует пансиону деньги для содержания даже не одной, а двух воспитательниц. Что ей оставалось делать?
Когда старые девы пришли к решению, что настала пора появляться с Уорбеком на людях, Филиппе открылась еще одна черта жениха: он ревновал ее, ревновал безумно и буквально к каждому. У него было множество друзей и знакомых, которые могли соперничать с ним в элегантности и остроумии (так, во всяком случае, казалось ему), и его мучили опасения, что светские повесы вскружат ей голову. Филиппа польщена, ошеломлена вниманием столь знатного и богатого человека, опасался Корт в глубине души, потому так быстро и согласилась выйти за него замуж. Отчасти это было правдой, но не всей. Главным же было то, что Филиппа действительно любила своего жениха, любила сумасшедшей, самозабвенной любовью.
Филиппа вернулась в кабинет, немного побродила среди знакомых вещей, потом, поддавшись внезапному порыву, достала с верхней полки потертый справочник. Письмо так и оставалось между страницами.
Очевидно, о нем давно забыли. Поколебавшись, Филиппа развернула пожелтевший листок.
«19 марта 1800 года,
Уважаемые мисс Бланш и мисс Беатриса!
Я вынужден взять на себя весьма неприятную обязанность и сообщить, что не имею более возможности посылать деньги на содержание моей племянницы Филиппы Мур. Дела мои таковы, что я обнищал совершенно и, вероятно, скоро окажусь в ночлежке. Потому-то, хотя сердце мое разрывается от сожаления, я даю свое согласие на помещение Филиппы в качестве работницы на мануфактурную фабрику, нанимающую детей такого возраста.
Подобный шаг может показаться жестоким, но я надеюсь оправдать себя в ваших глазах, осветив обстоятельства, доселе мной скрываемые. Вина за теперешнее положение девочки лежит полностью на ее родителях. Если бы эти эгоистичные и бесчувственные создания не были так погружены в чревоугодие и похоть и уделяли бы единственному ребенку хоть немного внимания, Филиппе не выпала бы эта жестокая участь. Нелепая случайность явилась причиной пожара, в котором погибло все достояние семьи Мур. Однажды, после долгих возлияний, отец Филиппы обвинил Гиацинту, свою жену, в неверности. В ответ она швырнула в него канделябр с горящими свечами. Дом сгорел дотла, а с ним и множество невинных людей, хотя Господь явил праведный гнев и поразил также обоих грешников.
Вот что явилось причиной того что малышка осталась сиротой. Поистине страшны человеческие пороки! Кровь леденеет в жилах при мысли о том, что ни Гиацинта Мур, женщина с каменным сердцем, ни грубый, вечно пьяный Филипп Мур не любили мою бедную племянницу, эту невинную крошку.
Уповаю на то, что вы сочтете возможным оставить в тайне мою горькую исповедь.
С тем остаюсь вашим покорным слугой
Эразм Кроутер».
Филиппа аккуратно сложила письмо, вложила его в книгу, поставила справочник на прежнее место, где ему предстояло пылиться еще Бог знает сколько лет. Горечь была уже не так сильна, как в пятнадцать лет, но даже теперь сердце болезненно ныло, и от стыда пылали щеки. Филиппа в который уже раз спросила себя: неужели это возможно – не любить собственного ребенка?
Через четыре дня после вечера у Белль открытая коляска уносила Корта в Кент, в Чиппингельм, на похороны давно усопшего маркиза Сэндхерста.
Корт правил сам. Веснушчатый грум подскакивал на запятках, как мячик, шепча побелевшими губами молитву и горько сожалея, что оказался в коляске хозяина, а не в покойной дорожной карете с камердинером и секретарем.
Когда впереди показался мирно дремлющий городок, Корт нагнал другой быстро несущийся экипаж. Грум громко задудел в жестяной рожок, требуя уступить дорогу. Однако кучер-соперник даже и не подумал свернуть к обочине. Дорога была узкой, и задние оси экипажей со скрежетом сцепились. Пассажиры кареты завопили так, словно их атаковала банда разбойников, но Корт и головы не повернул, только скривил губы в угрюмой усмешке.
Недолгое время упряжки летели голова к голове. Гнедые Корта стали обходить белую, как снег, упряжку. Разъяренный кучер-соперник, чувствуя близкое поражение, занес кнут, явно намереваясь расквитаться с нахалом. Корт схватился за свой. Казалось, мгновения растянулись до бесконечности, но наконец гнедые вырвались вперед, оставив за собой клубы пыли.
– Ух ты, ваша милость! – послышался восхищенный голос грума. – То-то вы им всыпали по первое число!
Корт не удостоил Слейни ответом. Ему было нисколько не интересно, что случилось с экипажем, запряженным четверкой белых. Он смотрел на шпиль церкви святого Адельма, возвышающийся над городом.
Корт был не в самом лучшем расположении духа. На другой день после вечера у Белль, за чаепитием, леди Августа попросила сопровождать ее в Чиппингельм, где е должно было состояться захоронение останков маркиза Сэндхерста и последующее поминовение. Расценив это как новое предательство, Корт отказался, не стесняясь в выражениях. Он даже не вышел попрощаться с леди Августой в день ее отъезда. Отдав секретарю все необходимые распоряжения, он заперся в кабинете и предался хандре. Когда Нейл Толандер явился с сообщением, что вдовствующая герцогиня благополучно отбыла, Корту послышалось неодобрение в голосе секретаря, и настроение его окончательно испортилось.
Пустота огромного дома тяготила Корта. Уезжая, леди Августа забрала с собой всех своих многочисленных слуг и служанок, и в комнатах теперь царила мертвая тишина. Первый вечер Корт скоротал в одном из клубов. Он испепелял взглядом каждого, кто поворачивался в его сторону, в надежде, что тот вызовет его на дуэль и ему удастся наконец на ком-нибудь сорвать зло. Но его слишком хорошо знали, и случая не представилось. При нем не произносилось не только «Сэндхерст», но даже и «маркиза», о какой бы ни шла речь. Следующий вечер он провел дома, валяясь в кабинете на диване и то и дело доливая стакан, пока не впал в пьяное забытье. Он спал беспокойно, со сновидениями, видел то Филиппу в платье фиалкового шелка, смотревшую на него испуганно и вызывающе, то Тобиаса, предлагавшего ничего не предпринимать, пока он не увидит ребенка.
Утром, после бутылки бордо, Корт принял решение. Что ж, если все считают этого ребенка таким важным действующим лицом, не мешает и ему посмотреть на него.
Вот так и случилось, что на следующее утро Корт с сумасшедшей скоростью несся по дороге в Чиппингельм. Только через три часа дороги он вспомнил, что в этот вечер должен был сопровождать Клер в театр. Проклятие! Ему следовало по крайней мере послать записку с извинениями. Корт нахмурился, но в душе не почувствовал раскаяния и равнодушно решил, что по возвращении пошлет Клер рубиновое колье. Еще в самом начале знакомства он понял: ничто на свете, кроме дорогой побрякушки, не способно заставить сверкать глаза его невесты.
Городок Чиппингельм, располагавшийся на северной границе земель Уорбеков, был, по существу, разросшейся деревней, возникшей еще в средние века. В те времена здесь устраивались ярмарки, на которые стекался народ со всей округи. Городок пересекала извилистая речушка в зарослях плакучих ив. Корт с детства помнил крутую каменную арку моста, обилие зелени вокруг домов, приветливый постоялый двор с резными ставнями на окнах и тяжелыми, обитыми железом дверями. Въезжая на центральную улицу Чиппингельма, Корт перевел разгоряченных гнедых на легкую рысцу. Мимо проплывали лавки, наполовину каменные, наполовину бревенчатые, дома с островерхими черепичными крышами; наконец впереди открылась церковь.
Церковь была построена в XIII веке монахами-цистерцианцами, орденом весьма могучим и амбициозным, и потому названа собором святого Адельма. Но время шло, орден распался и был практически забыт, а собор превратился в обычную приходскую церковь, и только шпиль, высоко вознесшийся над городком, напоминал проезжающим о некогда гордых норманнах.
У церкви Корт увидел множество экипажей. Злое оживление сменилось угрюмостью, когда он понял, сколь многие из числа его друзей и знакомых явились отдать последний долг Артуру Бентинку. Он выругался сквозь зубы и натянул вожжи. Слейни, неугомонная душа, спрыгнул с запяток и бросился ловить их еще до того, как упряжка остановилась. Корт выбрался из коляски и, тяжело хромая, не глядя по сторонам, пошел по дорожке, мощенной красным кирпичом, к церкви. Жесткое, неуступчивое выражение заострило его черты, рот сжался в одну линию. Это был первый раз за последние шесть лет, когда его нога ступала в церковь.
Внутри было сумрачно и прохладно, пахло сыростью и ладаном. Толстые, прочной кладки стены придела были украшены каменными изваяниями нескольких особенно щедрых представителей семейства Шелбурн. По причине, оставшейся неизвестной Корту, все они возлежали на розах, приподнявшись на локте и милостиво улыбаясь. Возможно, тем самым каменотесы пытались выразить свою признательность сиятельным господам, чьими стараниями церковь святого Адельма процветала. Здесь не было ни одного витража, ни одной скамьи, которые не были бы приобретены на деньги Шелбурнов.
Корт решительно стиснул набалдашник и медленно зашагал по проходу к алтарю. Ему казалось, что на месте сердца ворочается ледяная глыба: в этой церкви он венчался с Филиппой. Точно это было только вчера. Он помнил, как собравшиеся умилялись на невесту, обворожительно красивую в своем белоснежном наряде и сияющую от. счастья. Так же, как он сейчас, она медленно приближалась к алтарю, и так же собравшиеся смотрели во все глаза… только тогда они улыбались, а теперь – нет. .
Тихие разговоры при появлении Корта замолкли, и под сводами воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь звуком шагов и постукиванием трости. Головы поворачивались ему вслед, а глаза округлялись от изумления.
Корт не подал виду, что замечает, какой эффект произвело его появление. Какое дело ему до этих болванов? Все они пришли сюда, чтобы расшаркаться перед семьей, которая того не стоит, на всякий случай – вдруг пригодится в будущем. Они чтили память подлеца и труса и выражали соболезнования развратнице.
С каменным лицом Корт приблизился к передней, почетной, скамье и уселся на пустое место рядом с вдовствующей герцогиней Уорбек. Леди Августа смотрела на него, приподняв седые брови, но что значило это выражение: удивление, предостережение или сочувствие, – Корт не понял. Покосившись через проход, он увидел, что на него смотрят Рокингемы. Глаза Белль за толстыми стеклами очков казались неестественно громадными, а сама она выглядела растерянной. Тобиас был явно рад Корту.
Преподобный Захария Троттер замолчал, ожидая, когда вновь прибывший усядется, потом продолжил поминальное слово. Он углубился в перечисление всевозможных достоинств усопшего, праху которого вскоре Предстояло навсегда упокоиться в родной земле. Корт только мысленно пожимал плечами. Даже Сэнди, думал он мрачно, и тот посмеялся бы над этим фарсом.
Наслушавшись до тошноты умилительных слов преподобного Троттера, Корт решил, что настало время посмотреть на того, ради кого он сюда приехал.
Филиппа, с головы до ног в черном атласе, сидела на самом краешке скамьи. Шляпка с двойной черной вуалью совершенно затеняла ее лицо. Рядом застыла леди Гарриэт, тоже в глубоком трауре. Обе женщины держались так, словно его не было в церкви. Почти не заметный между пышными подолами траурных одеяний, на него с любопытством поглядывал ребенок лет пяти. Убедившись, что его заметили, он застенчиво улыбнулся Корту. Казалось, он не может определить, друг или недруг этот мужчина, так пристально на него смотревший.
Корт оцепенел; Даже сердце на несколько мгновений Перестало биться. Люди, церковные стены, свечи – все дрогнуло и поплыло перед глазами. Ребенок Филиппы! Он был совсем не похож на мать: ни белокурых локонов, ни небесной синевы в глазах – и тем более в нем не было ничего от фамильной кудрявой рыжины и зелено-, яГлазости Бентинков. У мальчика были серые глаза – глаза редкого серебряного оттенка – и прямые иссиня-черные волосы. На Корта смотрела его точная копия.
Ему казалось, что они смотрят друг другу в глаза долго-долго. Он и его сын. Сын! Его наследник, тот, кому по праву принадлежал недавно обретенный титул, кто должен был бы стать вторым герцогом Уорбеком.
Корт с трудом оторвал взгляд от мальчика и взглянул на Филиппу. Ее лицо, прекрасное и лживое, было скрыто вуалью. Она не отрывала взгляда от преподобного Троттера. Мальчик придвинулся к матери и что-то шепнул ей на ухо. Филиппа обернулась, слишком поспешно для женщины, погруженной в молитву, и, хотя Корт не мог видеть ее глаз, он знал, что взгляды их встретились. Все тело ее напряглось и окаменело, словно в эпилептическом припадке.
Значит, она знала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42