Ей даже не понадобилось вчитываться, чтобы сразу узнать знакомое имя под заголовком «Убиты в бою»:
Дэвид.
Глава 10
Странолюбия не забывайте, ибо через него некоторые,
не зная, оказали гостеприимство Ангелам.
апостол Павел Послание к евреям.
Июнь 1864 года
Единственная слеза высохла на запылившейся щеке Доры, пока она ехала в повозке, сидя рядом с пожилым джентльменом в зимнем сюртуке. Широкие поля капора затеняли ее лицо, а сама она сидела вытянувшись в струну, словно тяжелое бремя печали не давило ей плечи. Ей надо было выйти замуж за Дэвида и заставить его не покидать дома. Тогда он был бы сегодня жив – в том случае, если бы она следовала наставлениям Старших Братьев, а не своим собственным представлениям о Внутреннем Свете.
– Ты должна знать, что мы охотно окажем тебе гостеприимство, сестра Дора, – сказал мягко джентльмен.
– Я знаю и благодарна вам. Если бы не ты и не другие братья и сестры, я бы сейчас чувствовала себя одинокой и бесприютной. Я должна думать о том, что лучше для меня. Может быть, останься я здесь, я бы могла спасти Дэвида. Возможно, отправляясь сейчас туда, я спасу другие жизни. Это не тщеславие – так думать?
Несмотря на то, что держалась она прямо, голос ее звучал еле слышно и дрожал. Проклятием ее жизни была нерешительность. Она никогда не чувствовала уверенности в том, что поступает правильно.
– Не тщеславие, нет, наверное, но самопожертвование, что тоже есть грех. В войне и насилии нет ничего романтического. Война – это безобразие и подлость, она делает людей безобразными и низкими. Я много наслышан о полевых госпиталях. Это не место для застенчивой, привыкшей к уединенной жизни женщины. Да и вообще молодой хорошенькой женщине нельзя находиться поблизости от привыкших к насилию молодых людей, которых не сдерживают моральные заповеди, преподанные им в домашних условиях. Я восхищаюсь твоей потребностью помогать другим, но, разумеется, ее можно употребить в дело где-нибудь поближе к дому.
Она могла бы сказать Старшим Братьям, что всю жизнь живет невидимкой, что совсем не хорошенькая и мужчины не замечают ее и самого факта ее существования, но старый джентльмен ее бы не понял. Он жил в сообществе друзей-квакеров, которые мало заботились о внешнем, желая, чтобы воссияла их внутренняя сущность. Его и окружающих спокойная уверенность в себе не оставляли места для веры в невидимое. Они были убеждены в праведности своей жизни и служении Господу Богу. Дора же ни в чем не была уверена и думала, что, возможно, никогда не будет. До восьми лет она носила бархат, кружева, хорошенькие разноцветные платья. С тех пор она видела вокруг много кружев и приятных для взгляда платьев, однако сама жила в сумеречной тени и сделалась частью незаметного серого мира.
Дора очень устала, и мысли у нее путались. Целую неделю она не спала. Она не смогла уснуть от всеподавляющего ощущения боли и то и дело ворочалась с боку на бок от непроходящего беспокойства. Временами она думала, что не в своем уме. Временами задавала себе вопрос, а не лучше ли продать ферму, вернуться в Англию и вновь лицом к лицу оказаться с жизнью, от которой она бежала? Очень может быть, что там, в Англии, осталось нечто, часть ее жизни, которой ей не хватало и которую надо тоже прожить. Сама эта мысль ее ужасала, но она грызла ее постоянно, как идея работать в военном госпитале.
Уже смеркалось, когда она сошла с повозки и поблагодарила Старшего Брата, который предложил подвезти ее домой после собрания. Она вошла в пустой дом Николлзов, где звучало гулкое эхо, и удивилась, как это она могла прежде жаловаться, что в доме стоит шум: плач Эми, ворчливые жалобы Чарли, пронзительный крик Джози. Тогда в доме хотя бы чувствовалась жизнь. Теперь здесь обитало ничто.
Карлсон уехал в погоню за двумя молодыми рабами, сбежавшими прошлой ночью. Дора не ожидала его скорого возвращения. После отмены закона о беглых рабах Карлсон уже не мог обращаться к властям с просьбой о возвращении невольников, если им удалось переплыть на другой берег реки. По закону штата Кентукки они все еще считались беглыми, но Дора сильно сомневалась, что молодые рабы – дураки и остались на территории Кентукки.
Карлсону, чтобы поймать их, надо будет переправиться через реку и ловить их собственными силами. Он не мог также предложить за них выкуп, а ловцы беглых рабов были заинтересованы только в наживе. Дора не думала, что Карлсону самому удастся изловить беглецов, но он легко не сдастся, это она твердо знала.
Она пошла на кухню проверить, как дела с ужином, но увидела там только горшок с соусом, тихо кипящим на плите. Она не обвиняла слуг в желании ускользнуть из железной хватки дисциплины каждый раз, как им предоставлялся случай, но, сдается, они решили, что настанет время, когда они день-деньской палец о палец не ударят. Доре было, что сказать по этому поводу, им еще неизвестное. Никто и никогда не пользовался такой свободой. Во всяком случае, ничего не делать могут лишь богачи.
Она наполнила две миски и понесла их наверх. Может, ей удастся заинтересовать Харриет Николлз рассказом о домашних делах, когда так пал авторитет дисциплины и власти. Иногда справедливое негодование по поводу упадка нравственности помогает добиться многого.
Харриет уже спала. Несмотря на некоторое улучшение здоровья, она легко уставала. Дора, нахмурясь, поставила одну миску на прикроватный столик и, глядя в окно, стала ужинать сама. Она надеялась, по крайней мере, что удастся поесть в обществе.
Прошел час, а Харриет все еще спала. Дора отнесла миски вниз. Нет, еще никогда в доме не было так пусто. Положим, у Николлзов не было обширной родни, которая постоянно их навещала, как у их друзей и соседей, но все же в доме всегда было шумно, все время стояла суета. Странно, даже слуги не ходили взад-вперед, как обычно.
Из хижин рабов доносились звуки музыки. Этим благоуханным июньским вечером было еще не жарко, как, несомненно, будет через пару недель. Может, немного прогуляться? Вряд ли рабы будут против, если она немного послушает музыку. Доре казалось, что они ее принимают. Может быть, потому, что она их всегда лечила, когда они страдали от болезней и ран.
Дора уже спустилась вниз, чтобы зайти в свою комнату за капором, как услышала, что кто-то бежит по подъездной дорожке. Возможно, в обычное время она бы не услышала столь легкого шума, но нервы у нее были напряжены до крайности, и ухо чутко реагировало на малейший звук. С громко бьющимся сердцем она выглянула в окно, из которого была видна парадная дверь. В сумерках было трудно различить что-то определенное, кроме долговязой фигуры босоногого человека, бегущего по грязи, но она легко его узнала. Солли. А Солли никогда не бегал, если мог плестись нога за ногу, вразвалку, неспешно. Случилось что-то неладное.
Первое инстинктивное ее побуждение – взглянуть на вечернее небо и удостовериться, что табачный сарай не полыхает огнем. Она прекрасно знала, что Чарли и его бедовые дружки способны выжечь все ее владения, если увидят в ее земле недостающий им лакомый кусочек. Она не сомневалась, что прежние неполадки с фермой и плантацией их рук дело. Но Чарли сейчас был в отъезде, а другие недавно перестали ее донимать. Они могли найти себе развлечения поинтереснее, чем поджог крошечной фермы и разорение нескольких акров земли.
Нет, пламя не освещало ночное небо. Тогда что же случилось?
Дора вышла на порог, тем самым, перехватив Солли, устремившегося к черному ходу. Увидев ее, он побежал прямо через лужайку, крича:
– Возьмите свою лекарскую сумку, мисс Дора, и давайте быстро сюда!
Она хотела спросить, кто пострадал, и как, и почему, но все уже знала. Она догадалась по боли в сердце, от которой страдала все эти дни. Ей бы раньше догадаться, но столько всего произошло одновременно, что она не обращала внимания на болезненное стеснение в груди.
Она вбежала наверх, схватила саквояж и поспешила вниз, забыв о капоре и накидке. Ночь была теплая, а Дора очень спешила. Она не могла простить себе смерть Дэвида. Она никогда себе не простит, если Пэйс умрет потому, что слишком поздно подоспела ее помощь.
Пэйс сморщился от боли, земля словно вздрогнула под ним. Голова была легкая и как бы не на своем месте, но, попытавшись привести мысли в порядок, он подумал, что, возможно, лежит не на голой земле, а в постели. Мучительная боль в руке и плече стала частью всего существа, но, прежде чем сдаться на милость этой боли, он остро ощутил то, что лежит на постели. Покинув госпиталь, он вроде взял в собственные руки свою судьбу. Потом какие-то невидимки перенесли его из повозки в вагон поезда, потом положили на повозку снова и повезли туда, где он как раз сейчас и находился.
– Горячую воду, Джексон. Согрей побольше воды. Голос прошелестел у него в мозгу, словно его прошила невидимая нить, и он снова вернулся к осознанию себя. Да, он снова дал себе волю и куда-то поплыл. В последние несколько часов он проделывал это довольно регулярно уже несколько раз. Когда боль становилась невыносимой, он мог усилием воли как бы оторваться от самого себя и куда-то плыть, плыть. Но тихий голос снова и снова звал его и возвращал назад.
Нежные прохладные пальцы касались его лба. Он ощущал, что давно не брит, чувствовал зловоние своей грязной одежды. Ему хотелось заорать, чтобы женщина убралась прочь, но Пэйс не мог вспомнить, кто она и почему он должен ее гнать.
Потом почувствовал, что его раздевают. И не мог сказать, то ли крикнул от боли и тревоги или только хотел закричать. Прохладные руки снова вернулись с теплой душистой водой, и тихий голос что-то успокаивающе сказал, когда он попытался избежать ее прикосновений. Острые ножи вонзились в его плоть – это она занялась его раненой рукой, и он едва не отшвырнул эту женщину, стараясь ускользнуть от ее ладоней.
– Не трогай, – прорычал он. Но, может быть, только подумал, что прорычал. – Ее нельзя отнимать.
– А я и не хочу, – пробормотал насмешливо голос. – Но и тебе она сейчас не пригодится, в таком вот состоянии, так что не беспокойся.
Дора сказала это каким-то особенным голосом, который сразу проник в мозг, и Пэйс быстро открыл глаза.
Он, несомненно, был без сознания несколько дней. Свет лампы окружал нимбом светлые кудри, а нежные черты лица терялись в тени. Тем не менее, он разглядел губы, изогнутые, как лук Купидона, прекрасные, похожие на жемчуг зубы, задорный носик и большие, с длинными ресницами, голубые ангельские глаза. Интересно, а где же крылья?
Закрыв глаза, он сумел произнести связную фразу:
– Ангелов в аду не бывает.
– Но если его обитатели не безнадежны, то им как раз там самое место.
Пэйс едва не рассмеялся. Его упрямый ангел поступил бы именно так: сошел бы в преисподнюю, чтобы спасти черта. Но там, где он был сначала, Пэйс забыл, как смеются. И у него вырвался крик, когда она повернула руку взглянуть, насколько серьезна рана.
– Да, некоторое время тебе придется воздерживаться от боевых схваток, – заметила она, колыхаясь над ним в сером тумане. И Пэйс не мог сказать, звучит ли в этих словах печаль или наоборот. Да ему и некогда было думать об этом – он изо всех сил цеплялся за саму возможность думать.
– Не отнимайте ее! – опять предупредил он. Эти слова Пэйс с большей яростью выкрикнул несколько дней или недель назад, когда приказывал своим солдатам вырвать его из госпиталя и погрузить в поезд.
– Но она скоро сгниет, и ты вместе с ней, тоже ответила девушка без обиняков.
– Тогда пусть и я умру. – Пэйс знал, что сказал именно то, что хотел, но усилие совсем лишило его возможности сказать что-нибудь еще. Да, он предпочитает смерть существованию, которое едва мог себе сейчас представить. Он видел, как четырнадцатилетнего мальчика-барабанщика разнесло в кровавые клочья при взрыве. Он видел, как женщина погибла в море огня, отказавшись бросить свой дом и все имущество. Он видел, как его ближайшие соратники гибнут, с вывалившимися внутренностями, от снарядов и пуль, которые должны были бы поразить его самого. Он видел, как повозки, доверху нагруженные оторванными и отрезанными руками и ногами, едут ко рвам для захоронения этих останков. Пэйс уже забыл, почему и за что сражается, но беспощадно продолжал убивать, чтобы не убили его самого. Если смерть означала мир и покой, то он к ней готов.
Дора горестно наблюдала за тем, как Пэйс соскользнул в лихорадочное бесчувствие, и качала головой, рассматривая кровавые клочья мышц и обломки костей, – все, что осталось от некогда прекрасной в своей мужественности, сильной руки. Она не была врачом. Она мало что могла – так, почистить рану, наложить повязку. И взглянула на Джексона, который тревожно маячил в дальнем углу.
– Надо постараться найти доктора. Я ничего не могу больше сделать, только устроить его поудобнее.
– Но доктор отрежет руку, – протянул Джексон. – А это правая рука. Без нее он больше не сможет ни стрелять, ни драться.
– Неужели без этого жизнь ничего не стоит? – сердито возразила Дора. – Может быть, Пэйс был бы гораздо счастливее, не умей он стрелять и сражаться. Приведи доктора.
Джексон пошел выполнять приказание. Дора осталась сидеть около умирающего молодого солдата. Если бы она могла думать о Пэйсе вот так, отстранение, она бы как-нибудь справилась и с этой трагедией. Она бы могла срезать с него окровавленные, грязные лохмотья формы и не думать об этом исхудавшем, горящем в лихорадочном огне обнаженном теле. Конечно, сила еще оставалась в мощных мышцах груди, но Дора видела Пэйса цветущим и здоровым и знала, что тело, лежащее перед ней, жалкая пародия на то, что было прежде. Сколько времени он провалялся в фургонах и поездах, прежде чем был доставлен домой? Когда он ел в последний раз? Не надо бы об этом думать. Надо притвориться и сделать вид, что она не знает, каким он был прежде.
Лихорадка усилилась. Пэйс бормотал проклятия и сопротивлялся ее прикосновениям. Дора смачивала ему лоб прохладной водой, затем вымыла его всего. Скромность воспрещала ей поднимать простыню у пояса и ниже. Она еще никогда не видела тело обнаженного мужчины. Ее пациентами всегда были женщины и дети или мальчишки-подростки с ушибами и ожогами, не требовавшими, чтобы для лечения надо было раздеваться. Она еще никогда не прикасалась к мужскому телу. Но он был весь грязный, и от него несло такой же вонью, как от свиней в загоне. Она не могла оставить его так и лежать в грязи.
Решительно, притворившись, что она Клара Бартон, Дора приподняла простыню и стала не глядя, на ощупь, работать мочалкой. Если она не будет смотреть, то, может быть, это не грешно. Она же видела, в конце концов, младенцев-мальчиков и знала, что мужчины устроены иначе, нежели женщины.
Да, но мужчины – не мальчишки. Дора вспыхнула и отдернула руку, коснувшись мощных чресел. Закусив нижнюю губу, она заставила себя продолжать. Он без сознания. Он грязен и от него пахнет. А она няня. И сможет сделать все как надо.
Ей было нелегко, однако постепенно, не приподнимая простыни, она вымыла его, как только могла чисто. Пэйс перестал бормотать во сне и лежал так тихо, что Дора могла подумать, будто он умер, если бы кончиками пальцев не ощущала биение его сердца. Зачарованно она смотрела, как тихо поднимается и опускается его грудь. На груди вились темные волосы, и у нее даже пальцы заныли, так ей хотелось потрогать их. Да что с ней, с ума она, что ли, сошла после этого несчастья с Пэйсом?
Дора не могла представить себе, как будет жить без Пэйса, хотя это просто безрассудство с ее стороны. Ведь он ей никто. И никогда никем не был. Он не раз и не два очень ясно дал ей это понять. Это она была одержима им, и совершенно непонятно почему. И уж он точно никогда ее не поощрял. Он просто видел ее, когда другие не замечали, протягивал ей руку дружбы, единственный из всех всегда имел для нее доброе, вежливое слово, когда другие относились к ней пренебрежительно. И она воздвигла на этом шатком, хрупком основании грандиозное здание своей мечты, поставила в зависимость от Пэйса всю свою жизнь, даже зная, что мужчина, внешне добрый, все равно живет, творя жестокость и насилие. Да, она сошла с ума.
Сознание того, что Пэйс лежит умирающий, разрывало ей сердце. Потускнели в памяти дни веселого детства. Музыка смолкла. Драгоценная кукла, все еще спящая у ее подушки, перестала существовать. Больше ничто не имело значения. Без Пэйса жизнь становилась бессмысленной. Да она была уже лишенной смысла. И это открытие сейчас, у постели Пэйса, потрясло ее гораздо больше, чем Дора могла предполагать.
Почему же раньше она всего этого не понимала? Пэйс просто предлог. Ему почти тридцать лет, он хорошо известный адвокат, офицер армии северян, и он жил все это время такой насыщенной, разнообразной, открытой миру жизнью, которую она и вообразить не могла. И она связала все свои надежды именно с таким человеком?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Дэвид.
Глава 10
Странолюбия не забывайте, ибо через него некоторые,
не зная, оказали гостеприимство Ангелам.
апостол Павел Послание к евреям.
Июнь 1864 года
Единственная слеза высохла на запылившейся щеке Доры, пока она ехала в повозке, сидя рядом с пожилым джентльменом в зимнем сюртуке. Широкие поля капора затеняли ее лицо, а сама она сидела вытянувшись в струну, словно тяжелое бремя печали не давило ей плечи. Ей надо было выйти замуж за Дэвида и заставить его не покидать дома. Тогда он был бы сегодня жив – в том случае, если бы она следовала наставлениям Старших Братьев, а не своим собственным представлениям о Внутреннем Свете.
– Ты должна знать, что мы охотно окажем тебе гостеприимство, сестра Дора, – сказал мягко джентльмен.
– Я знаю и благодарна вам. Если бы не ты и не другие братья и сестры, я бы сейчас чувствовала себя одинокой и бесприютной. Я должна думать о том, что лучше для меня. Может быть, останься я здесь, я бы могла спасти Дэвида. Возможно, отправляясь сейчас туда, я спасу другие жизни. Это не тщеславие – так думать?
Несмотря на то, что держалась она прямо, голос ее звучал еле слышно и дрожал. Проклятием ее жизни была нерешительность. Она никогда не чувствовала уверенности в том, что поступает правильно.
– Не тщеславие, нет, наверное, но самопожертвование, что тоже есть грех. В войне и насилии нет ничего романтического. Война – это безобразие и подлость, она делает людей безобразными и низкими. Я много наслышан о полевых госпиталях. Это не место для застенчивой, привыкшей к уединенной жизни женщины. Да и вообще молодой хорошенькой женщине нельзя находиться поблизости от привыкших к насилию молодых людей, которых не сдерживают моральные заповеди, преподанные им в домашних условиях. Я восхищаюсь твоей потребностью помогать другим, но, разумеется, ее можно употребить в дело где-нибудь поближе к дому.
Она могла бы сказать Старшим Братьям, что всю жизнь живет невидимкой, что совсем не хорошенькая и мужчины не замечают ее и самого факта ее существования, но старый джентльмен ее бы не понял. Он жил в сообществе друзей-квакеров, которые мало заботились о внешнем, желая, чтобы воссияла их внутренняя сущность. Его и окружающих спокойная уверенность в себе не оставляли места для веры в невидимое. Они были убеждены в праведности своей жизни и служении Господу Богу. Дора же ни в чем не была уверена и думала, что, возможно, никогда не будет. До восьми лет она носила бархат, кружева, хорошенькие разноцветные платья. С тех пор она видела вокруг много кружев и приятных для взгляда платьев, однако сама жила в сумеречной тени и сделалась частью незаметного серого мира.
Дора очень устала, и мысли у нее путались. Целую неделю она не спала. Она не смогла уснуть от всеподавляющего ощущения боли и то и дело ворочалась с боку на бок от непроходящего беспокойства. Временами она думала, что не в своем уме. Временами задавала себе вопрос, а не лучше ли продать ферму, вернуться в Англию и вновь лицом к лицу оказаться с жизнью, от которой она бежала? Очень может быть, что там, в Англии, осталось нечто, часть ее жизни, которой ей не хватало и которую надо тоже прожить. Сама эта мысль ее ужасала, но она грызла ее постоянно, как идея работать в военном госпитале.
Уже смеркалось, когда она сошла с повозки и поблагодарила Старшего Брата, который предложил подвезти ее домой после собрания. Она вошла в пустой дом Николлзов, где звучало гулкое эхо, и удивилась, как это она могла прежде жаловаться, что в доме стоит шум: плач Эми, ворчливые жалобы Чарли, пронзительный крик Джози. Тогда в доме хотя бы чувствовалась жизнь. Теперь здесь обитало ничто.
Карлсон уехал в погоню за двумя молодыми рабами, сбежавшими прошлой ночью. Дора не ожидала его скорого возвращения. После отмены закона о беглых рабах Карлсон уже не мог обращаться к властям с просьбой о возвращении невольников, если им удалось переплыть на другой берег реки. По закону штата Кентукки они все еще считались беглыми, но Дора сильно сомневалась, что молодые рабы – дураки и остались на территории Кентукки.
Карлсону, чтобы поймать их, надо будет переправиться через реку и ловить их собственными силами. Он не мог также предложить за них выкуп, а ловцы беглых рабов были заинтересованы только в наживе. Дора не думала, что Карлсону самому удастся изловить беглецов, но он легко не сдастся, это она твердо знала.
Она пошла на кухню проверить, как дела с ужином, но увидела там только горшок с соусом, тихо кипящим на плите. Она не обвиняла слуг в желании ускользнуть из железной хватки дисциплины каждый раз, как им предоставлялся случай, но, сдается, они решили, что настанет время, когда они день-деньской палец о палец не ударят. Доре было, что сказать по этому поводу, им еще неизвестное. Никто и никогда не пользовался такой свободой. Во всяком случае, ничего не делать могут лишь богачи.
Она наполнила две миски и понесла их наверх. Может, ей удастся заинтересовать Харриет Николлз рассказом о домашних делах, когда так пал авторитет дисциплины и власти. Иногда справедливое негодование по поводу упадка нравственности помогает добиться многого.
Харриет уже спала. Несмотря на некоторое улучшение здоровья, она легко уставала. Дора, нахмурясь, поставила одну миску на прикроватный столик и, глядя в окно, стала ужинать сама. Она надеялась, по крайней мере, что удастся поесть в обществе.
Прошел час, а Харриет все еще спала. Дора отнесла миски вниз. Нет, еще никогда в доме не было так пусто. Положим, у Николлзов не было обширной родни, которая постоянно их навещала, как у их друзей и соседей, но все же в доме всегда было шумно, все время стояла суета. Странно, даже слуги не ходили взад-вперед, как обычно.
Из хижин рабов доносились звуки музыки. Этим благоуханным июньским вечером было еще не жарко, как, несомненно, будет через пару недель. Может, немного прогуляться? Вряд ли рабы будут против, если она немного послушает музыку. Доре казалось, что они ее принимают. Может быть, потому, что она их всегда лечила, когда они страдали от болезней и ран.
Дора уже спустилась вниз, чтобы зайти в свою комнату за капором, как услышала, что кто-то бежит по подъездной дорожке. Возможно, в обычное время она бы не услышала столь легкого шума, но нервы у нее были напряжены до крайности, и ухо чутко реагировало на малейший звук. С громко бьющимся сердцем она выглянула в окно, из которого была видна парадная дверь. В сумерках было трудно различить что-то определенное, кроме долговязой фигуры босоногого человека, бегущего по грязи, но она легко его узнала. Солли. А Солли никогда не бегал, если мог плестись нога за ногу, вразвалку, неспешно. Случилось что-то неладное.
Первое инстинктивное ее побуждение – взглянуть на вечернее небо и удостовериться, что табачный сарай не полыхает огнем. Она прекрасно знала, что Чарли и его бедовые дружки способны выжечь все ее владения, если увидят в ее земле недостающий им лакомый кусочек. Она не сомневалась, что прежние неполадки с фермой и плантацией их рук дело. Но Чарли сейчас был в отъезде, а другие недавно перестали ее донимать. Они могли найти себе развлечения поинтереснее, чем поджог крошечной фермы и разорение нескольких акров земли.
Нет, пламя не освещало ночное небо. Тогда что же случилось?
Дора вышла на порог, тем самым, перехватив Солли, устремившегося к черному ходу. Увидев ее, он побежал прямо через лужайку, крича:
– Возьмите свою лекарскую сумку, мисс Дора, и давайте быстро сюда!
Она хотела спросить, кто пострадал, и как, и почему, но все уже знала. Она догадалась по боли в сердце, от которой страдала все эти дни. Ей бы раньше догадаться, но столько всего произошло одновременно, что она не обращала внимания на болезненное стеснение в груди.
Она вбежала наверх, схватила саквояж и поспешила вниз, забыв о капоре и накидке. Ночь была теплая, а Дора очень спешила. Она не могла простить себе смерть Дэвида. Она никогда себе не простит, если Пэйс умрет потому, что слишком поздно подоспела ее помощь.
Пэйс сморщился от боли, земля словно вздрогнула под ним. Голова была легкая и как бы не на своем месте, но, попытавшись привести мысли в порядок, он подумал, что, возможно, лежит не на голой земле, а в постели. Мучительная боль в руке и плече стала частью всего существа, но, прежде чем сдаться на милость этой боли, он остро ощутил то, что лежит на постели. Покинув госпиталь, он вроде взял в собственные руки свою судьбу. Потом какие-то невидимки перенесли его из повозки в вагон поезда, потом положили на повозку снова и повезли туда, где он как раз сейчас и находился.
– Горячую воду, Джексон. Согрей побольше воды. Голос прошелестел у него в мозгу, словно его прошила невидимая нить, и он снова вернулся к осознанию себя. Да, он снова дал себе волю и куда-то поплыл. В последние несколько часов он проделывал это довольно регулярно уже несколько раз. Когда боль становилась невыносимой, он мог усилием воли как бы оторваться от самого себя и куда-то плыть, плыть. Но тихий голос снова и снова звал его и возвращал назад.
Нежные прохладные пальцы касались его лба. Он ощущал, что давно не брит, чувствовал зловоние своей грязной одежды. Ему хотелось заорать, чтобы женщина убралась прочь, но Пэйс не мог вспомнить, кто она и почему он должен ее гнать.
Потом почувствовал, что его раздевают. И не мог сказать, то ли крикнул от боли и тревоги или только хотел закричать. Прохладные руки снова вернулись с теплой душистой водой, и тихий голос что-то успокаивающе сказал, когда он попытался избежать ее прикосновений. Острые ножи вонзились в его плоть – это она занялась его раненой рукой, и он едва не отшвырнул эту женщину, стараясь ускользнуть от ее ладоней.
– Не трогай, – прорычал он. Но, может быть, только подумал, что прорычал. – Ее нельзя отнимать.
– А я и не хочу, – пробормотал насмешливо голос. – Но и тебе она сейчас не пригодится, в таком вот состоянии, так что не беспокойся.
Дора сказала это каким-то особенным голосом, который сразу проник в мозг, и Пэйс быстро открыл глаза.
Он, несомненно, был без сознания несколько дней. Свет лампы окружал нимбом светлые кудри, а нежные черты лица терялись в тени. Тем не менее, он разглядел губы, изогнутые, как лук Купидона, прекрасные, похожие на жемчуг зубы, задорный носик и большие, с длинными ресницами, голубые ангельские глаза. Интересно, а где же крылья?
Закрыв глаза, он сумел произнести связную фразу:
– Ангелов в аду не бывает.
– Но если его обитатели не безнадежны, то им как раз там самое место.
Пэйс едва не рассмеялся. Его упрямый ангел поступил бы именно так: сошел бы в преисподнюю, чтобы спасти черта. Но там, где он был сначала, Пэйс забыл, как смеются. И у него вырвался крик, когда она повернула руку взглянуть, насколько серьезна рана.
– Да, некоторое время тебе придется воздерживаться от боевых схваток, – заметила она, колыхаясь над ним в сером тумане. И Пэйс не мог сказать, звучит ли в этих словах печаль или наоборот. Да ему и некогда было думать об этом – он изо всех сил цеплялся за саму возможность думать.
– Не отнимайте ее! – опять предупредил он. Эти слова Пэйс с большей яростью выкрикнул несколько дней или недель назад, когда приказывал своим солдатам вырвать его из госпиталя и погрузить в поезд.
– Но она скоро сгниет, и ты вместе с ней, тоже ответила девушка без обиняков.
– Тогда пусть и я умру. – Пэйс знал, что сказал именно то, что хотел, но усилие совсем лишило его возможности сказать что-нибудь еще. Да, он предпочитает смерть существованию, которое едва мог себе сейчас представить. Он видел, как четырнадцатилетнего мальчика-барабанщика разнесло в кровавые клочья при взрыве. Он видел, как женщина погибла в море огня, отказавшись бросить свой дом и все имущество. Он видел, как его ближайшие соратники гибнут, с вывалившимися внутренностями, от снарядов и пуль, которые должны были бы поразить его самого. Он видел, как повозки, доверху нагруженные оторванными и отрезанными руками и ногами, едут ко рвам для захоронения этих останков. Пэйс уже забыл, почему и за что сражается, но беспощадно продолжал убивать, чтобы не убили его самого. Если смерть означала мир и покой, то он к ней готов.
Дора горестно наблюдала за тем, как Пэйс соскользнул в лихорадочное бесчувствие, и качала головой, рассматривая кровавые клочья мышц и обломки костей, – все, что осталось от некогда прекрасной в своей мужественности, сильной руки. Она не была врачом. Она мало что могла – так, почистить рану, наложить повязку. И взглянула на Джексона, который тревожно маячил в дальнем углу.
– Надо постараться найти доктора. Я ничего не могу больше сделать, только устроить его поудобнее.
– Но доктор отрежет руку, – протянул Джексон. – А это правая рука. Без нее он больше не сможет ни стрелять, ни драться.
– Неужели без этого жизнь ничего не стоит? – сердито возразила Дора. – Может быть, Пэйс был бы гораздо счастливее, не умей он стрелять и сражаться. Приведи доктора.
Джексон пошел выполнять приказание. Дора осталась сидеть около умирающего молодого солдата. Если бы она могла думать о Пэйсе вот так, отстранение, она бы как-нибудь справилась и с этой трагедией. Она бы могла срезать с него окровавленные, грязные лохмотья формы и не думать об этом исхудавшем, горящем в лихорадочном огне обнаженном теле. Конечно, сила еще оставалась в мощных мышцах груди, но Дора видела Пэйса цветущим и здоровым и знала, что тело, лежащее перед ней, жалкая пародия на то, что было прежде. Сколько времени он провалялся в фургонах и поездах, прежде чем был доставлен домой? Когда он ел в последний раз? Не надо бы об этом думать. Надо притвориться и сделать вид, что она не знает, каким он был прежде.
Лихорадка усилилась. Пэйс бормотал проклятия и сопротивлялся ее прикосновениям. Дора смачивала ему лоб прохладной водой, затем вымыла его всего. Скромность воспрещала ей поднимать простыню у пояса и ниже. Она еще никогда не видела тело обнаженного мужчины. Ее пациентами всегда были женщины и дети или мальчишки-подростки с ушибами и ожогами, не требовавшими, чтобы для лечения надо было раздеваться. Она еще никогда не прикасалась к мужскому телу. Но он был весь грязный, и от него несло такой же вонью, как от свиней в загоне. Она не могла оставить его так и лежать в грязи.
Решительно, притворившись, что она Клара Бартон, Дора приподняла простыню и стала не глядя, на ощупь, работать мочалкой. Если она не будет смотреть, то, может быть, это не грешно. Она же видела, в конце концов, младенцев-мальчиков и знала, что мужчины устроены иначе, нежели женщины.
Да, но мужчины – не мальчишки. Дора вспыхнула и отдернула руку, коснувшись мощных чресел. Закусив нижнюю губу, она заставила себя продолжать. Он без сознания. Он грязен и от него пахнет. А она няня. И сможет сделать все как надо.
Ей было нелегко, однако постепенно, не приподнимая простыни, она вымыла его, как только могла чисто. Пэйс перестал бормотать во сне и лежал так тихо, что Дора могла подумать, будто он умер, если бы кончиками пальцев не ощущала биение его сердца. Зачарованно она смотрела, как тихо поднимается и опускается его грудь. На груди вились темные волосы, и у нее даже пальцы заныли, так ей хотелось потрогать их. Да что с ней, с ума она, что ли, сошла после этого несчастья с Пэйсом?
Дора не могла представить себе, как будет жить без Пэйса, хотя это просто безрассудство с ее стороны. Ведь он ей никто. И никогда никем не был. Он не раз и не два очень ясно дал ей это понять. Это она была одержима им, и совершенно непонятно почему. И уж он точно никогда ее не поощрял. Он просто видел ее, когда другие не замечали, протягивал ей руку дружбы, единственный из всех всегда имел для нее доброе, вежливое слово, когда другие относились к ней пренебрежительно. И она воздвигла на этом шатком, хрупком основании грандиозное здание своей мечты, поставила в зависимость от Пэйса всю свою жизнь, даже зная, что мужчина, внешне добрый, все равно живет, творя жестокость и насилие. Да, она сошла с ума.
Сознание того, что Пэйс лежит умирающий, разрывало ей сердце. Потускнели в памяти дни веселого детства. Музыка смолкла. Драгоценная кукла, все еще спящая у ее подушки, перестала существовать. Больше ничто не имело значения. Без Пэйса жизнь становилась бессмысленной. Да она была уже лишенной смысла. И это открытие сейчас, у постели Пэйса, потрясло ее гораздо больше, чем Дора могла предполагать.
Почему же раньше она всего этого не понимала? Пэйс просто предлог. Ему почти тридцать лет, он хорошо известный адвокат, офицер армии северян, и он жил все это время такой насыщенной, разнообразной, открытой миру жизнью, которую она и вообразить не могла. И она связала все свои надежды именно с таким человеком?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43