ПРОЛОГ
Двадцать девятого февраля, в самый странный из отмеченных на
календаре дней, Дэвид Хаммер, сотрудник уважаемой городской газеты,
возвращался домой несколько позже, чем обычно.
Был влажный, почти весенний вечер. На вокзале Чаринг-Кросс Дэвид сел
в поезд, который через полчаса должен был высадить его в Восточном
Кройдоне. В купе на восьмерых в этот час никого не было, кроме Дэвида и
парня лет восемнадцати, который, упав на сиденье, сразу же прикрыл глаза
и отдал себя во власть музыки, перетекающей из плоской коробочки плеера
в черные клипсы наушников.
Дэвид смотрел в окно – на далекие цепи огней и собственное печальное
отражение. Он устал, дома его наверняка ждали упреки жены, которая не
терпела, если он задерживался на работе в любой день, кроме пятницы. В
пятницу ему разрешалось пить с друзьями пиво хоть до десяти вечера –
однако сегодня была среда.
Поезд шел мягко и почти беззвучно. Парень в наушниках ритмично
подрыгивал ногой. Дэвид откинулся на мягкую спинку кресла – в этот
момент в голове его, где-то в районе затылка, обозначилось ясно ощутимое
тепло, и чей-то голос – молодой, как показалось Дэвиду, почти детский –
сказал весело и чуть смущенно: – Привет!
Дэвид покосился на парня-попутчика, удивляясь, почему спустя десять
минут пути тот все-таки решил поздороваться. Но парень занимался только
собой и музыкой. Глаза его по-прежнему были прикрыты.
– Это я, – сказало в голове у Дэвида. – Это я, ты не пугайся… Дэвид?
Голос был внутри головы.
– Дэвид?
Всякому человеку хоть раз в жизни мерещится, что его окликнули. Дэвид
потер виски; разумеется, происходящее имело вполне обыкновенное
объяснение. Например, включилось радио в вагоне; например, по радио как
раз передают художественную постановку, где к герою по имени Дэвид
пришел, например, сын. И сейчас этот радио-Дэвид заговорит в ответ…
Он оглядел купе в поисках динамика.
– Дэвид, это я… Слышишь меня?
Может быть, он слышит чей-то телефонный разговор? Может быть, кто-то
в соседнем купе говорит по мобильнику с каким-то Дэвидом?
– Я тебя зову… Тебя…
Разумеется, происходящее по-прежнему имело объяснение. Например,
Дэвиду подсыпали что-то такое в пиво. Кто, что, зачем, почему? Дэвид
попытался вспомнить, кто находился рядом, когда он в компании двух
коллег пил пиво в маленьком пабе напротив входа в редакцию…
– Успокойся. Ну успокойся же. Ничего страшного не происходит…
Голос имел своим источником теплое гнездышко внутри черепной коробки,
чуть позади воображаемой линии, соединяющей уши. Дэвид не был великим
знатоком в психиатрии, однако несколько популярных статей из этой
области ему довелось в свое время прочитать; он понимал, во всяком
случае, чем “внешняя”, истинная галлюцинация отличается от ложной,
“внутренней”.
Шизофрения!
Дэвид разинул рот, собираясь закричать от ужаса, и только сознание,
что он находится в общественном транспорте, заставило его сдержаться.
В этот самый момент парень-попутчик рывком выпрямился, сдернул с
головы наушники – и уставился на Дэвида круглыми, очень удивленными глазами.

* * *

Мбасу лежал на пузе, в просвете перед ним имелась дорога, по которой
очень скоро должен был пройти караван из трех или даже четырех джипов,
пройти и остановиться перед упавшим деревом, и тогда Мбасу и его брат,
сидящий в засаде на другой стороне дороги, смогут перестрелять сперва
вооруженных, потом безоружных, а потом набрать золотого песка, который
добывают на озере и который бесполезен сам по себе, но на него можно
выменять еды и патронов, и командир будет доволен и похвалит Мбасу и его
брата.
А еще можно было бы захватить женщину. Несколько месяцев назад Мбасу
повезло, и он захватил женщину. Командир был очень доволен и присвоил
Мбасу звание лейтенанта.
Мбасу было четырнадцать лет, а его брату было двенадцать. А командиру
было двадцать два; он был великий командир, уже генерал. Его отряд
держал в страхе полмира. А вторую половину мира держал в страхе ублюдок
Гиена со своей ублюдочной шайкой.
У Мбасу был хороший автомат. Это был уже четвертый. Первый он добыл,
когда ему было лет восемь, но то был плохой автомат. Если честно, то
Мбасу просто снял его с трупа. А этот был хороший, почти новый, Мбасу
нравилось его разбирать и собирать. А особенно нравилось стрелять, а для
этого нужно было много патронов, а для этого нужно было выследить
развозчиков золотого песка…
– Эй, – услышал Мбасу за спиной и тут же перевернулся и дал очередь в
лес, хотя никого не увидел. Лучше сперва стрельнуть.
Напротив, за дорогой, колыхнулись ветки. Его брат беспокоился, почему
Мбасу стреляет.
– Дурак, они услышали, – сказал голос. – Они теперь не поедут, дурак.
Мбасу долго оглядывался, но все равно никого не видел. Возможно, с
ним разговаривал дух. Очень неправильно было со стороны духа явиться к
Мбасу именно тогда, когда он лежал в засаде.
– Мбасу, – сказал дух. Мбасу понял, что голос идет не снаружи, а из
головы. И что, наверное, каравана сегодня не будет, не будет золотого
песка, не будет еды и патронов, а значит, командир будет очень недоволен
Мбасу и его братом.
В этот момент напротив, по ту сторону дороги, началась стрельба…

* * *

Андреевна вернулась с почты, у дверей стянула с опухших ног резиновые
сапоги, щелкнула выключателем и поняла, что света опять нет; свечной
огарок лежал наготове. Андреевна чиркнула спичкой, осветив шкаф и
умывальник, ящики с помидорной рассадой, детали самогонного аппарата в
углу и аккуратный штабелек щепок перед остывшей печкой.
Муж Андреевны, Игнатыч, умер полтора года назад. Сын Борька и
невестка Оля жили в райцентре и звали к себе, но Андреевна к ним не хотела.
Андреевна открыла вентиль газового баллона. Сунула в огонь свечи
белый кончик уже использованной спички и, когда та загорелась, поднесла
к горелке.
Слабенько, привычно запахло газом. Андреевна разогрела на сковородке
утреннюю пшенку, залила утренним же молоком. Звонко тикали часы на
стене; забрехал во дворе Пират – видно, кто-то прошел вдоль забора. На
разные голоса отозвались соседские собаки.
Андреевна сидела, зачерпывая ложку за ложкой, поскребывая об
эмалированное дно миски, жевала и думала о рубероиде на крышу и о пленке
для парника.
И что надо попросить соседа Васю подварить раму на велосипеде. И что
сегодня она опять пропустит сериал. И что на ночь надо будет протопить
получше, потому что обещали мороз…
В этот момент в голове ее будто зашуршало, негромко, по-мышиному.
Андреевна положила ложку и устало подперла щеку рукой.
Треск в ушах то усиливался, то умолкал. Андреевна вспомнила, что уже
три дня не принимает таблетки, которые выписал ей доктор. Со свечкой
открыла тумбочку, взяла аптечный пузырек, выкатила на темную и жесткую
ладонь белое колесико, разделенное на две равные части тонкой
линией-ложбинкой. Полюбовалась; проглотила, запив водой. Поморщилась.
– Андреевна, – укоризненно сказала темнота, но в этот момент
вспыхнула лампочка под потолком, а секунду спустя забормотал телевизор.
Андреевна обрадовалась. Задула свечу, уселась в продавленное кресло,
положив ноги на деревянную скамеечку. Молодой парень в пиджаке
рассказывал прогноз погоды – сразу после него будет реклама, а потом,
Андреевна знала, будет сериал…
– Андреевна, – сказал голос внутри головы, и, соглашаясь с ним, она
повторила вслух:
– Андреевна-Андреевна, старая ты рухлядь, к Михайловне-то опять не
зашла сегодня…
Парень в телевизоре как раз сказал: “Днем три-пять градусов мороза”.
Сказал – и замолчал, глядя на Андреевну выпученными в ужасе глазами.
– А потепление обещали, сволочи, – сказала Андреевна сама себе. – Ну,
где ваше потепление?
Парень проглотил слюну. И заговорил быстро и громко, будто желая
заглушить собственные мысли:
– Второго-третьего марта ожидается незначительное потепление до ноля
градусов днем и минус двух-пяти ночью. Затем снова похолодание до…
И осекся. Дернул головой, словно вытряхивая воду из ушей.
– …До минус двух-трех градусов мороза днем и пяти-семи ночью…
Андреевна не могла понять, что шумит в ее голове – то самое
“давление”, против которого помогают белые с ложбинкой таблетки или это
ветер качает на крыше телевизионную антенну…
На счастье, прогноз погоды уже закончился. Начиналась реклама.

ТОЧКА ОТСЧЕТА

ГЛАВА 1
Вот уже несколько дней Ким был пьян, не прикасаясь к спиртному;
растерянность была столь же непривычна для него, как для форели – жажда.
Потрясение пополам с эйфорией привели наконец к несчастью: подмерзшая
трасса не пожелала носить на себе рассеянного и беспечного ездока. В
четыре утра вокруг было темно и пусто, по обе стороны трассы чернел лес,
машина, оказавшаяся на обочине в позе опрокинутого жука, вхолостую
вертела колесами, а Ким Андреевич висел на ремне безопасности, пытаясь
открыть дверцу и выбраться из мышеловки.
Дверцу заклинило. Мимо промчались фары и скрылись за близким
горизонтом: водитель либо не заметил катастрофы, либо решил не забивать
себе голову пустяками. Сегодня утром Ким наполнил бензобак до краев.
“Странно, что он не взорвался до сих пор”, – думал Ким, вернее, не
думал, а ощущал, пытаясь освободиться от ремня. Пытаясь высадить стекло.
Пытаясь хоть что-то – в эти последние секунды – для себя сделать.
Дверь открылась без его участия – кто-то сумел отпереть ее снаружи.
Чья-то рука поймала Кима за руку; сквозь холодный пот и железный привкус
во рту он успел запомнить и осознать это прикосновение. Помощь! Откуда?!
Спустя мгновение он был снаружи, и они со спасителем успели отбежать
в сторону, прежде чем бензобак взорвался наконец, и на трассе сразу
сделалось светло.

* * *

Все началось две недели назад с того, что Ким неверно поставил диагноз.
Результаты анализов, обследований, рентгеновские снимки не оставляли
надежды нестарому еще учителю химии и биологии; Ким понял это сразу,
разговор с женой учителя был похож на десятки подобных разговоров,
выпадающих на долю врача специализированной клиники. Пытаться что-либо
сделать было поздно – Ким долго объяснял несчастной женщине, почему
операция бесполезна и только принесет больному новые мучения; конечно,
она не согласилась. Состояние ее мужа ухудшалось день ото дня, он почти
не приходил в сознание, тем не менее Ким назначил – скорее для очистки
совести – поддерживающую терапию и новое обследование…
Спустя несколько дней больному стало лучше. Анализы изменились словно
по волшебству, Ким назначил новый рентген и долго разглядывал темную
пленку. Уверенный в ошибке, потребовал повторного снимка; спустя день
учитель уже порывался вставать с койки, а жена не отходила от него ни на
шаг и смотрела мимо Кима невидящими, полными презрения глазами.
Ким ошибся в диагнозе – это было ясно и без заведующего больницей,
тем не менее заведующий явился на негодующий призыв пациентовой жены.
Ким был пристыжен, можно сказать, погружен носом в лужу, как нашкодивший
котенок; все это было бы печально, если бы не румянец, вернувшийся на
округлившиеся щеки недавно умиравшего учителя. Уязвленный и сбитый с
толку, Ким успевал все-таки радоваться, что палату покидает не труп, а
здоровый человек, у которого впереди долгие годы полноценной жизни…
Авторитет Кима в глазах коллег сильно пошатнулся. Правда, через
несколько дней безнадежная больная из соседнего отделения вдруг
почувствовала себя лучше, и обследование показало положительную динамику
немыслимой скорости.
Авторитет коллеги, ставившего диагноз этой больной, пошатнулся уже не
так сильно. Особенно в свете того, что все тяжелые больные – а в клинике
легких не держали – вдруг ожили, и печальные диагнозы их принялись
лопаться один за другим.
Послеоперационные восстанавливались без единого осложнения. Тех, кого
к операции готовили, можно было уже не пускать под нож – нескольких
человек прооперировали просто по инерции, чтобы не дать остановиться
“конвейеру”. Все выжили, все чувствовали себя удовлетворительно, вокруг
клиники росло кольцо возбужденных родственников – от них-то, сплоченных
бедой, невозможно было скрыть странную счастливую новость. Родственников
не допускали в боксы, однако известия о каждом, кто пошел на поправку,
передавались из уст в уста, и вот уже в округе болтали о чудодейственном
знахаре, о пролетавшей мимо тарелке, о том, что больница попала под
благословение некоего святого проповедника…
Заведующий понимал в происходящем не больше других, тем не менее ему
ясно было, что дальнейшее бездействие чревато взрывом. В один из дней
(даже самые тяжелые больные уже поднимались, их анализы становились
лучше день ото дня, дом борьбы и отчаяния превратился в дом твердой
надежды) клиника была оккупирована корреспондентами, всего их было штук
сорок. С камерами и диктофонами, фотоаппаратами, блокнотами они
заполнили центральный холл, где заведующий дал пресс-конференцию; он был
очень сдержан в выражениях, десять раз повторил, что чудес не бывает,
что в клинике идет испытание новой методики и что первые положительные
результаты – еще не повод для эйфории; корреспонденты разбежались по
аппаратным и редакциям, и уже на другое утро вся страна знала, что в
больнице города N творят чудеса по специальной методике…
Выпроводив корреспондентов, собрались в ординаторской. Говорили мало.
Никто ничего не понимал. Кое-кто невнятно упрекал заведующего.
Большинство отмалчивалось. “Как странно, – думал Ким. – Мы все стали
свидетелями настоящего доброго чуда, люди, обреченные на мучительную
смерть, теперь здоровы и будут жить, но мы не находим себе места, потому
что не понимаем, как. Незыблемые законы нарушились, мы не знаем, чего
ждать дальше…”
Дальше случился наплыв пациентов. Койки приходилось ставить в
коридоре; все потерявшие надежду, выписанные из других клиник на верную
смерть собрались теперь здесь, Ким ходил бледный и растерянный,
медсестры сбивались с ног, аппаратура для сложных обследований работала
круглосуточно, под наплывом пациентов пали обязательная стерильность и
даже обыкновенная больничная чистота, и на всех снимках, анализах и
диаграммах было одно и то же: бурная положительная динамика. Как будто
сотни врачей по всей стране дружно ошиблись в диагнозах.
Киму не следовало садиться за руль.
Киму не следовало оставлять так надолго молодую, на седьмом месяце
беременности, жену.
В полчетвертого утра он закончил описание очередного снимка, снял
халат, сделал выбор между женой и здравым смыслом – и поспешил домой, в
то время как подмерзшая трасса…

* * *

– Ничего страшного, – примирительно сказал его спаситель. – Бывает хуже.
В свете бензинового костра Ким впервые посмотрел на него. Его
спаситель оказался мальчиком лет пятнадцати, тонколицым темноволосым
подростком в слишком легкой, не по сезону, курточке.
Киму захотелось сесть, и он сел на полосатый бетонный столбик. Машина
пылала, костер был виден издалека. “Что, если Арина узнает? – подумал
Ким. – Надо позвонить Арине и сказать, что все понятно… то есть все в
порядке…” Однако телефон остался в машине, деньги, документы, все
осталось в машине.
“Это потому, что я взял слишком влево, – стуча зубами, подумал Ким. –
Не надо было забираться на третью полосу. А Арина наверняка спит, сейчас
ведь ночь, вер: нее, глухая грань между ночью и утром…”
– Ничего страшного не случилось, Ким Андреевич, – сказал мальчик.
Его слова доносились сквозь шум огня и стук крови в ушах, Ким
подумал, что слова излишни, что любое слово, произнесенное сейчас у
бензинового костра, останется пустой шкуркой, звуком. “Ничего страшного
не случилось, Ким Андреевич…”
“Чей он сын? – подумал Ким. – Он меня знает, он сын кого-то из
знакомых, а может быть, пациентов?”
– У тебя нет мобильного телефона? – хрипло спросил Ким.
Мальчик сунул руку во внутренний карман курточки и вытащил плоскую
трубку. Надо же, подумал Ким. Кнопки светились спокойным зеленоватым
светом – как солнце сквозь морскую воду.
– Она спит, – сказал мальчик. – А милиция уже едет. Никуда не надо
звонить.
Некоторое время Ким разглядывал клавиатуру, пытаясь вспомнить свой
собственный домашний номер.
– Кто спит? – спросил он наконец.
– Арина Анатольевна, – мальчик смотрел спокойно и отвечал просто.
– Спасибо, – сказал Ким, возвращая трубку.
– Не за что.
1 2 3 4 5 6