Напротив, следует признать, что для меня, художника, подобная жизнь втроем была весьма приятна и поучительна. Часто в разгар наших ласк я спрыгивал с кровати, хватался за альбом и карандаш и, вместо того, чтобы останавливать всплеск страстей двух своих натурщиц, снова и снова возбуждал их пыл, дававший мне возможность увидеть новые позы и заставлявший сладострастные женские тела безудержно являть неведомые по форме красоты.
Однако накал наших отношений нисколько не отвлекал меня от намерения развивать склонность Виолетты к сценическому искусству.
Разучив с ней роли Ифигении Расина, Притворщицы Агнессы Мольера и Марион Делорм Виктора Гюго, я обнаружил, что она наилучшим образом способна проявить себя в комедийном жанре.
Графиня также не была лишена артистических способностей — получив воспитание в Птичьем монастыре, она, как это принято в пансионах, по праздничным дням играла на сцене; высокий рост, низкий, почти мужской голос придавали ее жестам и речам налет наставнической важности; и я с удовольствием наблюдал за их репетициями, в особенности когда в добытых мною настоящих греческих одеяниях, оставляющих не совсем прикрытыми их обнаженные тела, они обе отдавались во власть страстей, таких пленительных и бурных у Расина.
Уверовав в способности Виолетты, я обратился к своему приятелю-драматургу с просьбой написать рекомендательное письмо к одному преподавателю драматического искусства.
Вручая мне конверт, приятель с усмешкой заметил, что нелишне предупредить Виолетту о возможных домогательствах со стороны г-на X.
Виолетта отправилась к г-ну X. в моем сопровождении, и я лично передал ему письмо своего друга. Прослушав три роли, он согласился со мной, что при ее способностях наибольших успехов она добьется, изображая смешное и забавное.
Он начал разучивать с ней роль Керубино. Три недели или месяц все шло как нельзя лучше, но однажды вечером Виолетта бросилась мне на шею и, покачав головой, решительно заявила:
— Я больше не хочу ходить к господину X.
Я стал ее расспрашивать.
Произошло то, что и предвидел мой друг. Четыре или пять первых уроков учитель обходился с ученицей как с сестрой, однако мало-помалу, под предлогом, что надо научить ее согласовывать жест со словом, стал давать волю рукам, и Виолетте пришлось отбиваться от нескромных прикосновений, позволительных любовнику, но никак не педагогу.
Виолетта расплатилась за полученные уроки и прекратила эти занятия.
Нашли другого преподавателя.
Этот начал подобно своему предшественнику, и кончилось все примерно так же.
Как-то зайдя в кабинет нового наставника, она обнаружила на письменном столе раскрытую книгу, лежавшую на месте Мольера, которого они обычно репетировали.
Книга была непристойная, с бесстыдными гравюрами, и взгляд Виолетты, естественно, остановился на ней. Она называлась «Тереза-философ».
Название ни о чем Виолетте не сказало, однако первая же встретившаяся в книге гравюра оказалась достаточно красноречивой.
Возможно, книга попалась ей на глаза случайно. Виолетта рассудила иначе и отказалась от услуг подобного наставника.
Виолетта была страстной, но не распутной. За три года знакомства мы с ней — то вдвоем, то втроем — исчерпали репертуар самых смелых любовных ласк, однако ни одной непристойности не сорвалось с ее губ.
Расплатившись со вторым преподавателем, мы задумались, как избегать впредь неприятностей такого рода.
Задача оказалась не из легких. Все обдумав, я решил подыскать педагога-женщину.
Я обратился за советом к одной своей знакомой — известной актрисе; та порекоменовала некую весьма одаренную особу, успешно выступавшую на подмостках Одеона и театра Порт-Сен-Мартен. Звали ее Флоранс. Правда, в данном случае приходилось выбирать между Сциллой и Харибдой, поскольку Флоранс слыла одной из самых пылких трибад Парижа.
Все знали, что она не желает выходить замуж и никогда не заводит любовников.
Полученные сведения я обсудил с графиней и Виолеттой.
Зная по опыту о всех неприятностях, которые несет любви рассеянный образ жизни, я ничуть не стремился расширять наш тесный союз. Но мне хотелось всячески содействовать артистической карьере своей юной возлюбленной.
После недолгих колебаний я обстоятельно побеседовал с графиней; огонек в ее глазах живо свидетельствовал, насколько взволнована она предметом нашего разговора. Итак, я склонял ее стать обожательницей знаменитой актрисы, затем представить Виолетту в качестве начинающей, в чьей судьбе она принимает участие, и, разыграв сцену ревности, строго-настрого предписать Флоранс быть сдержанной со своей ученицей.
В ту пору Флоранс была на вершине успеха — ей удалось создать сценический образ, как нельзя более соответствующий бурному разнообразию страстей, какими ее щедро наделила природа.
Графиня, не испытывавшая ни малейшего отвращения к роли, которую ей предстояло играть, сняла на месяц маленькую литерную ложу в театре Флоранс.
Там Одетта представала в мужском обличье — и настолько достоверно, что обмана не раскрыл бы и Лаферрьер; ложа была устроена так, что приподняв зеленую ширму, графиня оставалась скрытой от глаз зрителей, и ее видела только актриса.
Надо признать, что Одетта была восхитительна в своем оригинальном костюме, включавшем редингот из черного бархата на атласной подкладке, брюки цвета морской волны, замшевый жилет и вишневый галстук; в сочетании с черными усиками и черными бровями она вполне могла сойти за восемнадцатилетнего денди.
Рядом с ней на стуле неизменно покоился огромный букет от г-жи Баржу, модной тогда цветочницы, и в нужную минуту он летел к ногам Флоранс.
Получая в течение нескольких вечеров подряд букеты по тридцать — сорок франков, актриса наконец удостоила взором ложу, откуда они исходили.
Она обнаружила там миловидного юношу, судя по наружности ученика коллежа; он показался ей таким красивым и забавным, что у нее даже вырвалось сожаление: «Ах, не будь это мужчина!»
И на другой день, и на третий — тот же восторг со стороны поклонника, та же досада со стороны актрисы.
На пятый день в букет было вложено письмо.
Флоранс заметила его, но из безразличия к нашему полу решила, что вскроет конверт, лишь вернувшись домой.
Отужинав в грустном одиночестве, она, сидя у камина, предалась размышлениям, и тут ей вспомнилось письмо.
Вызвав горничную, она приказала:
— Мариетта, в том букете, что прислали сегодня вечером, была какая-то записка; разыщи ее.
Поскольку серебряного подноса не было, Мариетта принесла записку на фарфоровом блюде.
Флоранс развернула послание и стала читать. С первых же строк от ее былого равнодушия не осталось и следа. Вот что в нем было написано:
«По правде говоря, восхитительная Флоранс, я пишу Вам с краской стыда на лице, но участь каждого человеческого существа в некоторой степени предопределена. Мне было суждено встретить Вас и полюбить — не ждите, что я напишу: „Полюбить как безумцу «. Будьте снисходительны, ибо мне следует признаться, что я вовсе не то, за что себя выдаю, и сказать: «Я Вас полюбила как безумная“.
А теперь поднимайте меня на смех, презирайте, отвергайте: мне дорого все, что исходит от Вас, даже оскорбления!
Одетта».
Дойдя до слов «Я Вас полюбила как безумная», Флоранс вскрикнула.
Она вызвала горничную, от которой у нее не было секретов, и сказала ей, сияя от радости:
— Мариетта, Мариетта, это оказалась женщина!
— Я и раньше догадывалась, — ответила горничная.
— Бестолковая! Что же ты мне тогда не сказала?
— Да боялась ошибиться.
— Ах, — прошептала Флоранс, — до чего она, должно быть, хороша!
Флоранс умолкла, словно стараясь пытливым взором проникнуть сквозь мужской наряд графини; минуту спустя она томным голосом спросила:
— Где же эти букеты?
— Госпоже прекрасно известно, что, посчитав, будто они подарены мужчиной, она велела их выбросить.
— А сегодняшний букет?
— Пока цел.
— Давай-ка его сюда. Мариетта принесла букет.
Флоранс взяла его и, с удовольствием разглядывая цветы, произнесла:
— Роскошный букет, ты не находишь?
— Ничем не лучше остальных.
— Неужели?
— На другие госпожа даже не взглянула.
— О, к этому я не буду столь неблагодарной, — усмехнулась Флоранс. — Помоги мне раздеться, Мариетта.
— Надеюсь, госпожа не станет держать его в спальне.
— Почему бы и нет?
— Все цветы в нем издают сильный запах — что магнолия, что туберозы, что сирень; от них сильно разболится голова.
— Не страшно.
— Умоляю госпожу позволить мне унести этот букет.
— Посмей только к нему прикоснуться.
— Желаете задохнуться, сударыня, — воля ваша.
— Если можно задохнуться от аромата цветов, то не считаешь ли ты, что предпочтительнее смерть скорая, среди цветов, чем длящееся три или четыре года угасание от чахотки, которая, по всей вероятности, и сведет меня в могилу.
И Флоранс несколько раз сухо кашлянула.
— Если госпожа и умрет через три-четыре года, — рассуждала Мариетта, спуская платье по бедрам хозяйки, — то только по своей вине.
— На что ты намекаешь?
— Я прекрасно слышала, что вчера врач говорил госпоже.
— Так ты все слышала?
— Да.
— Выходит, ты подслушивала?
— Не совсем; из туалетной комнаты, где я выливала воду из биде госпожи… порой слышно даже то, к чему не прислушиваешься.
— Допустим! И что же он сказал?
— Он посоветовал госпоже больше не действовать в одиночку, а лучше завести двух или трех любовников.
Флоранс поморщилась от отвращения.
— Не выношу мужчин, — заявила она и сладострастно понюхала букет графини.
— Не удобнее ли госпоже присесть, пока я снимаю чулки? — услужливо предложила Мариетта.
Флоранс молча присела, погрузив лицо в цветы.
Она машинально дала себя разуть, а затем вымыть ей ноги в воде, куда Мариетта добавила несколько капель вытяжки «Тысяча цветов» Любена.
— Какой эссенцией госпожа прикажет надушить воду в биде?
— Той самой, что любила незабвенная Дениза. А знаешь, Мариетта, вот уже полгода я остаюсь ей верна.
— В ущерб собственному здоровью.
— О, я вспоминаю о ней, делая вот так… а в миг наслаждения тихонько призываю: «Дениза!.. Дениза…»
— Сегодня вечером опять обратитесь к Денизе?
— Тсс! — усмехнулась Флоранс, прикладывая палец к губам.
— Похоже, госпожа во мне уже не нуждается!
— Именно так.
— Проснетесь завтра с недомоганием — дело ваше, сударыня, меня не в чем будет упрекнуть.
— Не беспокойся, Мариетта, за завтрашнее недомогание вину я возложу лишь на себя. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, сударыня.
Мариетта вышла, что-то сердито бормоча на ходу по праву избалованной субретки или, что еще хуже, субретки, посвященной во все секреты своей госпожи.
Оставшись в одиночестве напротив псише, освещенного двумя канделябрами, Флоранс прислушалась к шагам удаляющейся горничной и, босиком подойдя на цыпочках к дверям спальни, заперла их на задвижку.
Вернувшись к зеркалу, она при свете свечей вновь прочла записку графини, прижала ее к губам, вложила в букет, лежащий неподалеку на туалетном столике, распустила волосы, развязала ленту сорочки, приложилась губами к своему телу и, освободившись от последней одежды, осталась обнаженной. Флоранс воистину была великолепна: брюнетка с огромными голубыми глазами, обычно обведенными темно-коричневой краской, длинные, ниспадающие до колен волосы, окутывающие, точно покрывалом, несколько худощавое тело, но, несмотря на это, безупречно пропорциональное .
Причину подобной худощавости нам только что сообщила Мариетта. Однако даже эта хранительница тайн своей госпожи вряд ли могла разъяснить, отчего вся передняя часть тела Флоранс заросла густой растительностью.
Причудливые заросли восходили до самой груди, где вкраплялись, точно острие пики, между двумя полушариями. Далее, спускаясь, узор истончался, сливался с темной массой, покрывающей низ живота, вклинивался между бедрами и тут же появлялся внизу спины.
Флоранс необычайно гордилась своим украшением, казалось делавшим ее представительницей обоих полов одновременно; она холила его и с необычайным тщанием опрыскивала духами. Примечательно, что на остальных участках ее смуглая, но прекрасного тона кожа была полностью лишена волосяного покрова.
Вот она, улыбаясь, самодовольно разглядывает себя и поглаживает изящной щеткой своенравный мох, непокорно восстающий под напором щетины. Наиболее благоуханные из цветов она водружает на голову, точно корону; роскошную свою шевелюру по всей длине усеивает туберозами и желтыми нарциссами; на Холме Венеры устраивает розовый сад, прокладывая до самой груди дорожку из пармских фиалок, и, с головы до пят покрытая цветами, упоеннная резкими ароматами, укладывается на кушетку перед псише так, чтобы не упустить из виду ни одного из потаенных уголков своего тела. Наконец взор ее туманится, ноги напрягаются, голова откидывается назад, ноздри раздуваются, губы судорожно сжимаются; пока одна рука пятью растопыренными пальцами обхватывает полусферу груди, другая неудержимо стремится к алтарю, на котором себялюбивая и нелюдимая жрица совершает жертвоприношение: ее палец, слегка дрожа, утопает в розах; трепет наслаждения сотрясает прекрасный стан; за содроганиями следуют невнятные слова, приглушенные вздохи, перерастающие в хрип любви; и в завершение — жалобные стоны, посреди которых трижды звучит имя Денизы, перемежаясь с не менее нежным именем Одетты.
Впервые за истекшие полгода она изменяет своей русской красавице.
VIII
Наутро, войдя в спальню хозяйки, Мариетта испытующе огляделась кругом; кушетка перед псише, ковер сплошь усеян цветами, Флоранс в совершенном изнеможении, и ей нужна ванна.
Горничная неодобрительно покачала головой:
— Ах, сударыня, сударыня!
— Что такое? — спросила Флоранс, с трудом приоткрыв глаза.
— Подумать только, лучшие юноши и девушки Парижа готовы на любые безумства ради вас!
— Разве я этого не заслуживаю? — промолвила Флоранс.
— О, речь не о том, сударыня, как раз совсем наоборот!
— Вот и я, следуя их примеру, совершаю безумства ради себя.
— Госпожа неисправима, но будь я на ее месте, то хотя бы для приличия завела бы любовника.
— Не требуй слишком многого, ведь я не выношу мужчин. А сама-то ты их жалуешь, Мариетта?
— Мужчин — нет. Мужчину — да.
— Мужчины любят нас лишь ради того, чтобы потешить собственное самолюбие, стремясь выставить нас напоказ, если мы красивы, либо появиться рядом с нами, если мы талантливы.
Подчиняться мужчине — нет, уволь, для этого ему должно превосходить меня настолько, чтобы вызывать во мне если не любовь, то, по крайней мере, восхищение.
Мать моя умерла рано, я и узнать ее не успела. Отец мой преподавал математику и учил меня верить только в прямые, квадраты и окружности. Бога он называл «великой единицей», Вселенную — «великим целым», а смерть — «великой задачей». Отец покинул этот мир, оставив меня, пятнадцатилетнюю, без средств и без иллюзий. Я стала актрисой, и на что мне теперь вся эта наука? Для того, чтобы большей частью презирать то, что мне приходится играть, и находить в исторических драмах множество ошибок.
На что мне моя душевная тонкость?
Чтобы обнаруживать ошибки в изображении благородных чувств в психологических драмах и пожимать плечами, видя самовлюбленность авторов, которые мне их читают. Мой успех меня не радует — чаще всего это уступка дурному вкусу. Поначалу мне хотелось говорить на сцене естественно — это не произвело впечатления. И тогда я заговорила нараспев — гром рукоплесканий. Поначалу я играла свои роли просто, поэтично, искусно — мне говорили:
«Да, неплохо, недурно». Я размахивала руками, закатывала глаза, вопила — зал сотрясался от возгласов «браво». Мужчины, делающие мне комплименты, превозносят вовсе не то, что я считаю в себе истинно ценным; женщины, рассуждающие о красоте, понимают ее совсем не так, как я.
Незаслуженная похвала ранит не меньше справедливой критики. Слава Богу, и мои недостатки и мои достоинства помогают мне зарабатывать достаточно, чтобы не нуждаться ни в ком.
Быть должницей мужчины и говорить ему: «На, вот мое тело в уплату» — по-моему, уж лучше умереть!
— Ну, а женщины?
— Женщин я принимаю, лишь поскольку я властвую над ними, поскольку для них я мужчина, супруг, хозяин; правда, женщины капризны, вздорны, неумны; кроме некоторых, это существа низшего порядка, созданные для послушания. Велика ли заслуга подчинить себе женщину? Но они тут же начинают кричать о тирании и обманывать вас. Нет уж, Мариетта, лучший вид власти — это быть хозяйкой собственной судьбы, заниматься лишь тем, что тебе по душе, ходить только туда, куда пожелаешь, повиноваться только собственной воле, никому не позволяя сказать тебе: «Я так хочу».
Ни у кого нет подобного права по отношению ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Однако накал наших отношений нисколько не отвлекал меня от намерения развивать склонность Виолетты к сценическому искусству.
Разучив с ней роли Ифигении Расина, Притворщицы Агнессы Мольера и Марион Делорм Виктора Гюго, я обнаружил, что она наилучшим образом способна проявить себя в комедийном жанре.
Графиня также не была лишена артистических способностей — получив воспитание в Птичьем монастыре, она, как это принято в пансионах, по праздничным дням играла на сцене; высокий рост, низкий, почти мужской голос придавали ее жестам и речам налет наставнической важности; и я с удовольствием наблюдал за их репетициями, в особенности когда в добытых мною настоящих греческих одеяниях, оставляющих не совсем прикрытыми их обнаженные тела, они обе отдавались во власть страстей, таких пленительных и бурных у Расина.
Уверовав в способности Виолетты, я обратился к своему приятелю-драматургу с просьбой написать рекомендательное письмо к одному преподавателю драматического искусства.
Вручая мне конверт, приятель с усмешкой заметил, что нелишне предупредить Виолетту о возможных домогательствах со стороны г-на X.
Виолетта отправилась к г-ну X. в моем сопровождении, и я лично передал ему письмо своего друга. Прослушав три роли, он согласился со мной, что при ее способностях наибольших успехов она добьется, изображая смешное и забавное.
Он начал разучивать с ней роль Керубино. Три недели или месяц все шло как нельзя лучше, но однажды вечером Виолетта бросилась мне на шею и, покачав головой, решительно заявила:
— Я больше не хочу ходить к господину X.
Я стал ее расспрашивать.
Произошло то, что и предвидел мой друг. Четыре или пять первых уроков учитель обходился с ученицей как с сестрой, однако мало-помалу, под предлогом, что надо научить ее согласовывать жест со словом, стал давать волю рукам, и Виолетте пришлось отбиваться от нескромных прикосновений, позволительных любовнику, но никак не педагогу.
Виолетта расплатилась за полученные уроки и прекратила эти занятия.
Нашли другого преподавателя.
Этот начал подобно своему предшественнику, и кончилось все примерно так же.
Как-то зайдя в кабинет нового наставника, она обнаружила на письменном столе раскрытую книгу, лежавшую на месте Мольера, которого они обычно репетировали.
Книга была непристойная, с бесстыдными гравюрами, и взгляд Виолетты, естественно, остановился на ней. Она называлась «Тереза-философ».
Название ни о чем Виолетте не сказало, однако первая же встретившаяся в книге гравюра оказалась достаточно красноречивой.
Возможно, книга попалась ей на глаза случайно. Виолетта рассудила иначе и отказалась от услуг подобного наставника.
Виолетта была страстной, но не распутной. За три года знакомства мы с ней — то вдвоем, то втроем — исчерпали репертуар самых смелых любовных ласк, однако ни одной непристойности не сорвалось с ее губ.
Расплатившись со вторым преподавателем, мы задумались, как избегать впредь неприятностей такого рода.
Задача оказалась не из легких. Все обдумав, я решил подыскать педагога-женщину.
Я обратился за советом к одной своей знакомой — известной актрисе; та порекоменовала некую весьма одаренную особу, успешно выступавшую на подмостках Одеона и театра Порт-Сен-Мартен. Звали ее Флоранс. Правда, в данном случае приходилось выбирать между Сциллой и Харибдой, поскольку Флоранс слыла одной из самых пылких трибад Парижа.
Все знали, что она не желает выходить замуж и никогда не заводит любовников.
Полученные сведения я обсудил с графиней и Виолеттой.
Зная по опыту о всех неприятностях, которые несет любви рассеянный образ жизни, я ничуть не стремился расширять наш тесный союз. Но мне хотелось всячески содействовать артистической карьере своей юной возлюбленной.
После недолгих колебаний я обстоятельно побеседовал с графиней; огонек в ее глазах живо свидетельствовал, насколько взволнована она предметом нашего разговора. Итак, я склонял ее стать обожательницей знаменитой актрисы, затем представить Виолетту в качестве начинающей, в чьей судьбе она принимает участие, и, разыграв сцену ревности, строго-настрого предписать Флоранс быть сдержанной со своей ученицей.
В ту пору Флоранс была на вершине успеха — ей удалось создать сценический образ, как нельзя более соответствующий бурному разнообразию страстей, какими ее щедро наделила природа.
Графиня, не испытывавшая ни малейшего отвращения к роли, которую ей предстояло играть, сняла на месяц маленькую литерную ложу в театре Флоранс.
Там Одетта представала в мужском обличье — и настолько достоверно, что обмана не раскрыл бы и Лаферрьер; ложа была устроена так, что приподняв зеленую ширму, графиня оставалась скрытой от глаз зрителей, и ее видела только актриса.
Надо признать, что Одетта была восхитительна в своем оригинальном костюме, включавшем редингот из черного бархата на атласной подкладке, брюки цвета морской волны, замшевый жилет и вишневый галстук; в сочетании с черными усиками и черными бровями она вполне могла сойти за восемнадцатилетнего денди.
Рядом с ней на стуле неизменно покоился огромный букет от г-жи Баржу, модной тогда цветочницы, и в нужную минуту он летел к ногам Флоранс.
Получая в течение нескольких вечеров подряд букеты по тридцать — сорок франков, актриса наконец удостоила взором ложу, откуда они исходили.
Она обнаружила там миловидного юношу, судя по наружности ученика коллежа; он показался ей таким красивым и забавным, что у нее даже вырвалось сожаление: «Ах, не будь это мужчина!»
И на другой день, и на третий — тот же восторг со стороны поклонника, та же досада со стороны актрисы.
На пятый день в букет было вложено письмо.
Флоранс заметила его, но из безразличия к нашему полу решила, что вскроет конверт, лишь вернувшись домой.
Отужинав в грустном одиночестве, она, сидя у камина, предалась размышлениям, и тут ей вспомнилось письмо.
Вызвав горничную, она приказала:
— Мариетта, в том букете, что прислали сегодня вечером, была какая-то записка; разыщи ее.
Поскольку серебряного подноса не было, Мариетта принесла записку на фарфоровом блюде.
Флоранс развернула послание и стала читать. С первых же строк от ее былого равнодушия не осталось и следа. Вот что в нем было написано:
«По правде говоря, восхитительная Флоранс, я пишу Вам с краской стыда на лице, но участь каждого человеческого существа в некоторой степени предопределена. Мне было суждено встретить Вас и полюбить — не ждите, что я напишу: „Полюбить как безумцу «. Будьте снисходительны, ибо мне следует признаться, что я вовсе не то, за что себя выдаю, и сказать: «Я Вас полюбила как безумная“.
А теперь поднимайте меня на смех, презирайте, отвергайте: мне дорого все, что исходит от Вас, даже оскорбления!
Одетта».
Дойдя до слов «Я Вас полюбила как безумная», Флоранс вскрикнула.
Она вызвала горничную, от которой у нее не было секретов, и сказала ей, сияя от радости:
— Мариетта, Мариетта, это оказалась женщина!
— Я и раньше догадывалась, — ответила горничная.
— Бестолковая! Что же ты мне тогда не сказала?
— Да боялась ошибиться.
— Ах, — прошептала Флоранс, — до чего она, должно быть, хороша!
Флоранс умолкла, словно стараясь пытливым взором проникнуть сквозь мужской наряд графини; минуту спустя она томным голосом спросила:
— Где же эти букеты?
— Госпоже прекрасно известно, что, посчитав, будто они подарены мужчиной, она велела их выбросить.
— А сегодняшний букет?
— Пока цел.
— Давай-ка его сюда. Мариетта принесла букет.
Флоранс взяла его и, с удовольствием разглядывая цветы, произнесла:
— Роскошный букет, ты не находишь?
— Ничем не лучше остальных.
— Неужели?
— На другие госпожа даже не взглянула.
— О, к этому я не буду столь неблагодарной, — усмехнулась Флоранс. — Помоги мне раздеться, Мариетта.
— Надеюсь, госпожа не станет держать его в спальне.
— Почему бы и нет?
— Все цветы в нем издают сильный запах — что магнолия, что туберозы, что сирень; от них сильно разболится голова.
— Не страшно.
— Умоляю госпожу позволить мне унести этот букет.
— Посмей только к нему прикоснуться.
— Желаете задохнуться, сударыня, — воля ваша.
— Если можно задохнуться от аромата цветов, то не считаешь ли ты, что предпочтительнее смерть скорая, среди цветов, чем длящееся три или четыре года угасание от чахотки, которая, по всей вероятности, и сведет меня в могилу.
И Флоранс несколько раз сухо кашлянула.
— Если госпожа и умрет через три-четыре года, — рассуждала Мариетта, спуская платье по бедрам хозяйки, — то только по своей вине.
— На что ты намекаешь?
— Я прекрасно слышала, что вчера врач говорил госпоже.
— Так ты все слышала?
— Да.
— Выходит, ты подслушивала?
— Не совсем; из туалетной комнаты, где я выливала воду из биде госпожи… порой слышно даже то, к чему не прислушиваешься.
— Допустим! И что же он сказал?
— Он посоветовал госпоже больше не действовать в одиночку, а лучше завести двух или трех любовников.
Флоранс поморщилась от отвращения.
— Не выношу мужчин, — заявила она и сладострастно понюхала букет графини.
— Не удобнее ли госпоже присесть, пока я снимаю чулки? — услужливо предложила Мариетта.
Флоранс молча присела, погрузив лицо в цветы.
Она машинально дала себя разуть, а затем вымыть ей ноги в воде, куда Мариетта добавила несколько капель вытяжки «Тысяча цветов» Любена.
— Какой эссенцией госпожа прикажет надушить воду в биде?
— Той самой, что любила незабвенная Дениза. А знаешь, Мариетта, вот уже полгода я остаюсь ей верна.
— В ущерб собственному здоровью.
— О, я вспоминаю о ней, делая вот так… а в миг наслаждения тихонько призываю: «Дениза!.. Дениза…»
— Сегодня вечером опять обратитесь к Денизе?
— Тсс! — усмехнулась Флоранс, прикладывая палец к губам.
— Похоже, госпожа во мне уже не нуждается!
— Именно так.
— Проснетесь завтра с недомоганием — дело ваше, сударыня, меня не в чем будет упрекнуть.
— Не беспокойся, Мариетта, за завтрашнее недомогание вину я возложу лишь на себя. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, сударыня.
Мариетта вышла, что-то сердито бормоча на ходу по праву избалованной субретки или, что еще хуже, субретки, посвященной во все секреты своей госпожи.
Оставшись в одиночестве напротив псише, освещенного двумя канделябрами, Флоранс прислушалась к шагам удаляющейся горничной и, босиком подойдя на цыпочках к дверям спальни, заперла их на задвижку.
Вернувшись к зеркалу, она при свете свечей вновь прочла записку графини, прижала ее к губам, вложила в букет, лежащий неподалеку на туалетном столике, распустила волосы, развязала ленту сорочки, приложилась губами к своему телу и, освободившись от последней одежды, осталась обнаженной. Флоранс воистину была великолепна: брюнетка с огромными голубыми глазами, обычно обведенными темно-коричневой краской, длинные, ниспадающие до колен волосы, окутывающие, точно покрывалом, несколько худощавое тело, но, несмотря на это, безупречно пропорциональное .
Причину подобной худощавости нам только что сообщила Мариетта. Однако даже эта хранительница тайн своей госпожи вряд ли могла разъяснить, отчего вся передняя часть тела Флоранс заросла густой растительностью.
Причудливые заросли восходили до самой груди, где вкраплялись, точно острие пики, между двумя полушариями. Далее, спускаясь, узор истончался, сливался с темной массой, покрывающей низ живота, вклинивался между бедрами и тут же появлялся внизу спины.
Флоранс необычайно гордилась своим украшением, казалось делавшим ее представительницей обоих полов одновременно; она холила его и с необычайным тщанием опрыскивала духами. Примечательно, что на остальных участках ее смуглая, но прекрасного тона кожа была полностью лишена волосяного покрова.
Вот она, улыбаясь, самодовольно разглядывает себя и поглаживает изящной щеткой своенравный мох, непокорно восстающий под напором щетины. Наиболее благоуханные из цветов она водружает на голову, точно корону; роскошную свою шевелюру по всей длине усеивает туберозами и желтыми нарциссами; на Холме Венеры устраивает розовый сад, прокладывая до самой груди дорожку из пармских фиалок, и, с головы до пят покрытая цветами, упоеннная резкими ароматами, укладывается на кушетку перед псише так, чтобы не упустить из виду ни одного из потаенных уголков своего тела. Наконец взор ее туманится, ноги напрягаются, голова откидывается назад, ноздри раздуваются, губы судорожно сжимаются; пока одна рука пятью растопыренными пальцами обхватывает полусферу груди, другая неудержимо стремится к алтарю, на котором себялюбивая и нелюдимая жрица совершает жертвоприношение: ее палец, слегка дрожа, утопает в розах; трепет наслаждения сотрясает прекрасный стан; за содроганиями следуют невнятные слова, приглушенные вздохи, перерастающие в хрип любви; и в завершение — жалобные стоны, посреди которых трижды звучит имя Денизы, перемежаясь с не менее нежным именем Одетты.
Впервые за истекшие полгода она изменяет своей русской красавице.
VIII
Наутро, войдя в спальню хозяйки, Мариетта испытующе огляделась кругом; кушетка перед псише, ковер сплошь усеян цветами, Флоранс в совершенном изнеможении, и ей нужна ванна.
Горничная неодобрительно покачала головой:
— Ах, сударыня, сударыня!
— Что такое? — спросила Флоранс, с трудом приоткрыв глаза.
— Подумать только, лучшие юноши и девушки Парижа готовы на любые безумства ради вас!
— Разве я этого не заслуживаю? — промолвила Флоранс.
— О, речь не о том, сударыня, как раз совсем наоборот!
— Вот и я, следуя их примеру, совершаю безумства ради себя.
— Госпожа неисправима, но будь я на ее месте, то хотя бы для приличия завела бы любовника.
— Не требуй слишком многого, ведь я не выношу мужчин. А сама-то ты их жалуешь, Мариетта?
— Мужчин — нет. Мужчину — да.
— Мужчины любят нас лишь ради того, чтобы потешить собственное самолюбие, стремясь выставить нас напоказ, если мы красивы, либо появиться рядом с нами, если мы талантливы.
Подчиняться мужчине — нет, уволь, для этого ему должно превосходить меня настолько, чтобы вызывать во мне если не любовь, то, по крайней мере, восхищение.
Мать моя умерла рано, я и узнать ее не успела. Отец мой преподавал математику и учил меня верить только в прямые, квадраты и окружности. Бога он называл «великой единицей», Вселенную — «великим целым», а смерть — «великой задачей». Отец покинул этот мир, оставив меня, пятнадцатилетнюю, без средств и без иллюзий. Я стала актрисой, и на что мне теперь вся эта наука? Для того, чтобы большей частью презирать то, что мне приходится играть, и находить в исторических драмах множество ошибок.
На что мне моя душевная тонкость?
Чтобы обнаруживать ошибки в изображении благородных чувств в психологических драмах и пожимать плечами, видя самовлюбленность авторов, которые мне их читают. Мой успех меня не радует — чаще всего это уступка дурному вкусу. Поначалу мне хотелось говорить на сцене естественно — это не произвело впечатления. И тогда я заговорила нараспев — гром рукоплесканий. Поначалу я играла свои роли просто, поэтично, искусно — мне говорили:
«Да, неплохо, недурно». Я размахивала руками, закатывала глаза, вопила — зал сотрясался от возгласов «браво». Мужчины, делающие мне комплименты, превозносят вовсе не то, что я считаю в себе истинно ценным; женщины, рассуждающие о красоте, понимают ее совсем не так, как я.
Незаслуженная похвала ранит не меньше справедливой критики. Слава Богу, и мои недостатки и мои достоинства помогают мне зарабатывать достаточно, чтобы не нуждаться ни в ком.
Быть должницей мужчины и говорить ему: «На, вот мое тело в уплату» — по-моему, уж лучше умереть!
— Ну, а женщины?
— Женщин я принимаю, лишь поскольку я властвую над ними, поскольку для них я мужчина, супруг, хозяин; правда, женщины капризны, вздорны, неумны; кроме некоторых, это существа низшего порядка, созданные для послушания. Велика ли заслуга подчинить себе женщину? Но они тут же начинают кричать о тирании и обманывать вас. Нет уж, Мариетта, лучший вид власти — это быть хозяйкой собственной судьбы, заниматься лишь тем, что тебе по душе, ходить только туда, куда пожелаешь, повиноваться только собственной воле, никому не позволяя сказать тебе: «Я так хочу».
Ни у кого нет подобного права по отношению ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13