Похоже, этот славный малый не делал попыток повеситься из-за бесчестья, приключившегося со старшей дочерью, но кто знает — может, к младшей он испытывал чувства более нежные, уповая на ее замужество; я не желал расстраивать его планы. Кроме того, я не раз замечал: если не торопить события — дела устраиваются сами к взаимному удовлетворению сторон.
Подобные мысли не давали мне покоя до рассвета. Разбитый от усталости, я уснул на часок-другой и проснулся в восемь.
Спешно поднявшись — ведь Виолетта привыкла рано вставать на службе у г-на Берюше, — я предупредил прислугу, что, по-видимому, не вернусь к обеду, вскочил на извозчика и пять минут спустя прибыл на улицу Нёв-Сент-Огюстен.
Я вприпрыжку взбежал по лестнице, и сердце мое колотилось, как во времена моей первой влюбленности.
На площадке я столкнулся с коридорными, готовившими ванну. Вставив ключ в замок, я старался не шуметь. Дверь отворилась, и я обнаружил, что все осталось на своих местах. Виолетта спала в той же позе, лишь отбросив простыни и покрывало (видимо, ей стало жарко), рубашка ее распахнулась.
Трудно представить зрелище более прекрасное, чем эта обнаженная грудь и чуть откинутая назад, утопающая в потоке волос голова, казалось сошедшая с полотен Джорджоне.
Грудь была удивительной белизны и округлости; она могла бы заполнить знаменитое углубление в пепле Помпеев, запечатлевшее грудь рабыни Диомеда. Бутончик ее был ярко-красного, почти клубничного цвета, что совсем не свойственно брюнеткам. Я наклонился и бережно коснулся его губами. По коже пробежала дрожь, сосок затвердел. Откинь я сейчас простыни — Виолетта бы не проснулась.
Лучше было подождать, пока она сама откроет глаза.
Неудивительно, что она еще спала: в комнату не проникало ни одного луча света, и, проснувшись, она решила бы, что еще два часа ночи.
Присев рядом, я взял ее за руку.
При свете ночника я стал ее разглядывать. Кисть у Виолетты была маленькая, изящная, точно у испанки, с розовыми удлиненными ноготками, лишь на указательном пальце ноготь был испорчен из-за работы в швейной мастерской.
И тут веки девочки разомкнулись и она открыла глаза — то ли просто настал миг пробуждения, то ли ей передалось тепло моей руки.
— О! Вы здесь, как я рада! — воскликнула она. — Не будь вас рядом, я подумала бы, что это продолжение сна. Вы не покидали меня?
— Я оставил вас на четыре или пять долгих часов и вернулся, надеясь стать первым, кого вы увидите, открыв глаза.
— И давно вы здесь?
— Уже полчаса.
— Надо было разбудить меня.
— Я боялся нарушить ваш сон.
— Вы даже не поцеловали меня.
— Отчего же, ваша грудь обнажилась, и я запечатлел поцелуй на ее бутончике.
— На котором из двух?
— Вот на этом, левом.
Она раскрылась и с очаровательным простодушием попыталась достать его кончиками собственных губ.
— О, как досадно, самой мне не удается!
— Зачем вам целовать его?
— Чтобы мои губы оказались там, где побывали ваши. Она попыталась проделать это еще раз.
— Не получается. Ну что ж, — она придвинула свою грудь к моему рту, — только что вы делали это для себя, а теперь сделайте для меня.
— Ложитесь снова, — велел я.
Она подчинилась, я склонился над ней, захватил кончив груди губами и стал ласкать его языком, подобно тому, как я проделал это вчера с ее зубками.
Она вскрикнула от удовольствия.
— О, как это прекрасно!
— Не хуже вчерашнего поцелуя?
— О, это было так давно, я уже о нем и не помню.
— Начнем сначала?
— Вы прекрасно понимаете, что я хочу этого, ведь вы сами сказали, что так целуют тех, кого любят.
— Но я еще не уверен, что влюблен в вас.
— Зато я уверена, что люблю вас; так что, если вам не хочется — не целуйтесь, но сама я поцелую вас.
И, как накануне, она припала губами к моему рту, только на этот раз ее язычок скользил по моим зубам.
Я хотел было отстраниться, но не смог — так сильно она держала меня. Наше дыхание смешалось. Наконец она запрокинула голову и, закатив глаза, с замиранием губ прошептала:
— Как я тебя люблю!
Этот поцелуй буквально лишил меня ума: я обвил ее руками, вырвал из постели и прижал к своему сердцу, словно увлекая на край света, губы мои скользили по ее груди, покрывая поцелуями.
— О, что ты со мной делаешь, я просто умираю!
Эти ее слова обуздали мои чувства и вернули мне способность рассуждать. Нельзя было овладевать ею так, застигнув врасплох и тем самым лишив себя истинного блаженства.
— Милое дитя, я распорядился приготовить ванну в туалетной комнате, — сказал я Виолетте и отнес ее туда на руках.
— Ах, как хорошо в твоих объятиях! — вздохнула она.
Я пощупал воду — она оказалась достаточно разогретой. Опустив Виолетту в ванну прямо в сорочке, я выплеснул туда полфлакона одеколона, чтобы вода помутнела.
— Здесь есть мыло всех сортов и губки любых размеров; бери, растирайся, а я пока затоплю камин, чтобы ты не замерзла, когда выйдешь.
Я разжег огонь и разложил перед камином черную медвежью шкуру.
Коридорные, приносившие ванну, обычно разогревали мое белье у себя в натопленной комнате и приносили его в ящике из красного дерева, где оно долго сохраняло тепло. Я положил ящик на стул возле ванной и достал оттуда пеньюар из батиста и несколько хлопчатобумажных полотенец, после чего повесил на кресло халат из белого кашемира, поставив внизу турецкие домашние туфельки из красного бархата с золотым шитьем.
Через четверть часа моя маленькая продрогшая купальщица выпорхнула из туалетной комнаты и мелкими шажками с очаровательным «брр…» подошла поближе к огню.
— О, как красиво и как тепло! — воскликнула она и села на корточки перед камином, пристроившись у моих ног.
Она была задрапирована, словно Полимния. Пеньюар живописно облегал влажное тело. Сквозь тонкий батист просвечивала кожа.
Девочка с любопытством огляделась вокруг:
— Боже мой, как здесь мило. Неужели я здесь останусь жить?
— Пожалуйста, если тебе угодно. Но только для этого необходимо разрешение одного человека.
— Кого же?
— Твоего отца.
— Отца! Да он будет счастлив, когда узнает, что у меня появилась прекрасная комната и свободное время, чтобы учиться.
— Чему ты желаешь учиться?
— Ах, и вправду нужно сказать вам об этом.
— Расскажи мне, дитя мое, надо мне все рассказать, — наклонился я к ней, она приподнялась, и наши губы соприкоснулись.
— Помните, однажды вы дали мне билет на спектакль?
— Да, припоминаю.
— В театр Порт-Сен-Мартен, на «Антони» господина Александра Дюма.
— Безнравственная пьеса, девочкам не следует ходить на такие представления!
— Я так не считаю. Спектакль настолько взволновал меня, что с этого дня я заявила сестре и господину Эрнесту о своем желании стать актрисой.
— Вот оно что!
— Господин Эрнест с сестрой переглянулись, и она сказала: «Право же, если у нее обнаружатся хоть малейшие способности, пусть лучше будет актрисой, чем останется белошвейкой!»
А господин Эрнест добавил: «Если она действительно способная, я мог бы ее продвинуть через свою „Театральную газету“».
— Все это просто невероятно! — вырвалось у меня.
— Госпожа Берюше была предупреждена, что я останусь ночевать у сестры и вернусь на следующее утро. После спектакля мы пришли на улицу Шапталь; там я принялась декламировать, показывать основные запомнившиеся мне сцены и разводить руками вот так.
Виолетта широко взмахнула руками — батистовый пеньюар раскрылся, и она невольно продемонстрировала мне истинные сокровища любви.
Я обнял ее, усадил себе на колени; она там свернулась клубком, точно в гнездышке.
— Что же было дальше? — спросил я.
— Так вот, господин Эрнест сказал: «Если она твердо решила, то понадобится два-три года подготовки, прежде чем она сможет дебютировать, и надо бы написать отцу».
«А на что она будет жить эти два-три года?» — спросила Маргарита.
«Все будет хорошо, — успокоил ее господин Эрнест, — она хорошенькая. А красивой девушке нечего тревожиться за свое будущее — она никогда не пропадет. От пятнадцати до восемнадцати лет она наверняка найдет какого-нибудь покровителя, тем более что потребности у твоей сестренки, как у птички. Ей бы только крупинку проса да гнездышко».
Я повел плечами, глядя на маленькое беззащитное создание, лежавшее в моих объятиях, словно в колыбели.
— На следующий день мы написали папе, — продолжила она.
— И что ответил папа?
— Его ответ был таков: «Вы обе бедные сиротки, брошенные в этот жестокий мир, и единственная ваша опора — шестидесятисемилетний старик, но и меня вы можете лишиться в любую минуту. Умру я — и вы останетесь без всякой поддержки. Так что храни вас Бог! Действуйте как сочтете нужным, лишь бы старому солдату не пришлось краснеть за своих дочерей».
— У тебя сохранилось это письмо?
— Да.
— Где оно?
— В кармане одного из моих платьев. И тут я подумала о вас. Я рассудила так: раз вы дали мне билеты в театр, значит, водите знакомство с теми, кто ставит спектакли. Мне давно хотелось обратиться к вам, а я не осмеливалась, все откладывала на завтра… Но поведение господина Берюше придало мне решительности. Видно, так было угодно самому Провидению.
— Да, дитя мое, теперь я действительно начинаю в это верить.
— Значит, вы сделаете все, что сможете, чтобы я выступала на сцене.
— Я сделаю все, что смогу.
— Ах, какой вы милый!
И Виолетта, ничуть не смущаясь тем, что у нее раскрылся пеньюар, бросилась мне на шею.
На этот раз, признаюсь, я был ослеплен; рука моя скользнула вдоль ее спины, изогнувшейся от одного этого касания, и остановилась лишь тогда, когда двигаться стало уже некуда — пределом движению стал пушок, нежный и гладкий, точно шелк.
При первом же соприкосновении с моей рукой все тело девочки напряглось, голова с ниспадающим каскадом черных как смоль волос запрокинулась, сквозь приоткрывшийся рот засияли белоснежные зубы и стал виден дрожащий язык; взор подернулся сладкой истомой. А ведь я едва притрагивался к ней пальцами.
Обезумевший от желания, от ее счастливых вскрикиваний и моих ответных радостных возгласов, я отнес ее на кровать, встал перед ней на колени, рука моя уступила место моему рту, и я вкусил крайнюю степень наслаждения, доступную губам любовника при его близости с пылающей от страсти девственницей.
С этой минуты с ее стороны доносились лишь невнятные постанывания, завершившиеся долгими спазмами, из тех, что переворачивают всю душу.
Я опустился на колени и стал наблюдать, как она приходит в себя. Открыв глаза, она с усилием привстала, бормоча:
— Ах, Боже мой! Как хорошо! Нельзя ли это повторить? Внезапно она поднялась, пристально глядя на меня, и спросила:
— Знаешь, о чем я подумала?
— О чем же?
— Уж не сделала ли я что-нибудь дурное? Я присел рядом с ней на кровать:
— С тобой когда-нибудь вели серьезные разговоры?
— Да, когда я была маленькая, отец порой ругал меня.
— Речь идет о другом. Я спрашиваю, понимаешь ли ты, когда с тобой говорят о серьезных вопросах?
— Не знаю как с посторонними, но с тобой я постараюсь вникнуть во все, что ты скажешь.
— Тебе не холодно?
— Нет.
— Тогда слушай меня внимательно.
Она обхватила меня за шею, неподвижно глядя мне в глаза и явно открывая моим словам все доступы к своему сознанию.
— Говори, я тебя слушаю.
— При сотворении мира, — начал я, — женщина от рождения была наделена Создателем равными с мужчиной правами, а именно правами следовать своим естественным склонностям.
Мужчина прежде всего решил строить семью — он завел жену и детей; семьи стали объединяться в родовые общины; пять-шесть родовых общин, собранных воедино, образовали общество. Этому обществу потребовались установленные законы. Окажись женщины более стойкими, мир и по сей день подчинялся бы их прихотям, однако мужчины превзошли их по силе, сделавшись повелителями, женщинам же пришлось довольствоваться ролью рабынь. Один из основополагающих законов, предписанных девушкам, — целомудрие; одно из непреложных правил для женщин — сохранение верности.
Навязав женщинам подобные законы, мужчины оставили за собой право удовлетворять собственные страсти и не задумывались о том, что, давая волю своим страстям, они тем самым побуждают женщин не исполнять обязанности, которые сами же им вменили.
Такие женщины, позабыв о собственном спасении, даруют мужчинам счастье; те же клеймят их позором.
— Ужасная несправедливость! — заметила Виолетта.
— Да, дитя мое, это величайшая несправедливость. И находятся женщины, восстающие против нее и рассуждающие следующим образом: «Общество принуждает меня к рабству, а что оно предлагает взамен? Брак с человеком, которого я, возможно, никогда не полюблю, который овладеет мною в восемнадцать лет, отнимет у меня все и сделает меня на всю жизнь несчастной? Предпочитаю выйти за общепринятые рамки, свободно следовать своим прихотям и любить того, кто мне понравится. Буду женщиной, подчиняющейся законам природы, а не законам общества».
С точки зрения общества, то, что мы с тобой совершили, — предосудительно; с точки зрения природы, мы просто утолили свои желания. Теперь тебе понятно?
— Вполне.
— В таком случае поразмышляй в течение дня, а вечером дай мне ответ, предпочитаешь ли ты как женщина подчиняться законам природы или законам общества.
Я звонком вызвал горничную. Виолетта к тому времени уже лежала в кровати, завернувшись в простыни так, что виднелось только ее личико.
— Госпожа Леони, — распорядился я, — позаботьтесь о мадемуазель самым лучшим образом: обеспечьте ей обеды от Шеве, сласти от Жюльена, в шкафу лежат бутылки бордо, а в том маленьком комоде стиля Буль — триста франков.
Кстати, не забудьте пригласить портниху, снять мерку с мадемуазель и заказать два платья — простых, но сшитых со вкусом. Дадите необходимые указания белошвейке и подберете к платьям подходящие шляпки.
Я обнял Виолетту:
— До вечера.
Когда я вернулся к девяти часам, она подбежала и бросилась мне на шею:
— Я размышляла над ответом.
— Целый день?
— Нет, всего пять минут.
— И что же?
— Так вот, я предпочитаю стать женщиной, подчиняющейся законам природы.
— Ты не желаешь возвращаться в дом господина Берюше?
— Нет, ни за что!
— Хочешь ли ты пойти к сестре? Тут она замялась.
— Тебе почему-то неловко идти к сестре?
— Боюсь, мое возвращение не понравилось бы господину Эрнесту.
— Что собой представляет господин Эрнест?
— Это молодой человек, который встречается с моей сестрой.
— Кто он по профессии?
— Журналист.
— Отчего ты предполагаешь, что твое появление у сестры вызовет его неудовольствие?
— Когда госпожа Берюше посылала меня за покупками, я всякий раз старалась забежать к любимой сестре. Иногда я заставала у нее господина Эрнеста. Видя меня, он хмурился, уводил Маргариту в другую комнату и запирался там. Как-то хозяйка велела мне дождаться ответа, связанного с одним поручением, и я задержалась у сестры дольше обычного, так от этого у них обоих явно испортилось настроение.
— Ну что ж, в таком случае, довольно пустых разговоров, ты будешь женщиной, подчиняющейся законам природы.
III
Милая девочка, она была воистину прекрасна в своей естественности.
Весь день она провела за чтением — благо моя библиотека содержала собрание прекрасных книг.
— Ты не скучала? — спросил я Виолетту.
— По тебе — да, а вообще мне не было скучно.
— Что ты читала? — «Валентину».
— Неудивительно, да будет тебе известно — это просто шедевр!
— Я это не знала, но вот плакала много. Я вызвал звонком г-жу Леони.
— Приготовьте нам чай, — велел я. Потом обратился к Виолетте:
— Ты любишь чай?
— Трудно сказать, я никогда его не пробовала. Леони накрыла на стол; постелила турецкую скатерть и поставила две изящные фарфоровые чашки и японскую сахарницу.
Сливки были поданы в кувшинчике из того же металла, что и чайник.
Чай горничная заварила нам в чайнике, а кипяток принесла в серебряном самоваре.
— Тебе еще нужна Леони? — спросил я Виолетту.
— Для чего?
— Чтобы помочь тебе раздеться.
— А зачем? — сказала Виолетта, развязывая свой витой пояс. — На мне только халат и рубашка.
— Отошлем ее?
— Конечно!
— Теперь никто нас больше не побеспокоит.
И, едва горничная вышла, я закрыл дверь на ключ.
— Значит, ты остаешься со мной?
— Если позволишь.
— На всю ночь?
— На всю ночь.
— Ах, какое счастье! И мы уляжемся вместе, как две подружки?
— Именно так. Тебе приходилось спать с подружками? , — В пансионе, когда я была совсем маленькая; с тех пор я только раза два ночевала у сестры.
— И что ты делала, лежа с сестрой?
— Желала ей спокойной ночи, обнимала ее, и мы засыпали.
— И больше ничего?
— Ничего.
— И если мы с тобой ляжем вместе, ты полагаешь, этим все ограничится?
— Не знаю почему, но мне кажется, нет.
— Чем же, по-твоему, мы будем заниматься? Она пожала плечами.
— Наверное, тем, что ты делал со мной сегодня утром, — и она бросилась мне на шею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13