Ведь этот человек даже не был франкфуртцем и душой и телом принадлежал прусской армии. Хотел ли он искупить низкое насилие над городом, содеянное его соотечественниками? Кроме того, прусские офицеры, присутствовавшие при ссоре между Фридрихом и генералом, вовсе не хранили молчание и кое-что рассказали об этом.
В этих молодых сердцах, еще не успевших затвердеть под веянием тщеславия, не заглохло, видно, понятие о справедливости и несправедливости, как это случается со старыми солдатами, привыкшими к беспрекословному подчинению, каков бы ни был отданный им приказ. В глубине души многие страдали, задетые в своей гордости, оттого что их использовали в качестве орудия для осуществления актов мести, причина которой терялась в таинственных обидах некоего министра, бывшего прежде послом. Когда их собиралось вместе десять, двадцать, сорок человек, они говорили о том, что им приходится заниматься не ремеслом солдата, а делом агента, поселяемого у недоимщика податей, или свидетеля при описи его имущества.
Такие люди не молчали и были весьма далеки от желания оправдывать своего генерала; они рассказали в нескольких словах о ссоре, произошедшей в их непосредственном присутствии, и намеками дали возможность догадаться обо всем остальном.
Печатники в типографии получили приказ не набирать никаких объявлений без разрешения коменданта города, но во Франкфурте среди этих людей нашлось немало готовых поступить наперекор этому приказу, и доказательством тому является тот факт, что в минуты, когда советник Куглер бросил на чашу весов веревку бургомистра, более тяжелую, чем меч Бренна, тысяча невидимых и неведомых рук расклеивала по франкфуртским стенам следующие листки:
«Этой ночью, в три часа утра, достойный бургомистр Фелльнер повесился как мученик, преданный городу Франкфурту. Граждане, молитесь за упокой его души».
Со своей стороны, Бенедикт отыскал печатника из «Почтовой газеты», обязавшегося выдать ему через два часа двести копий текстов двух телеграмм, которыми обменялись королева и король. Кроме того, этот же человек брался за то, чтобы, в случае если его объявления не будут слишком больших размеров, расклеить их при содействии обычных расклейщиков, которые добровольно соглашались рисковать, а это и на самом деле было рискованным, и постараться таким образом официально сообщить добрую весть своим согражданам.
Для печати использовали ту же бумагу, того же цвета и тот же типографский шрифт, что были выбраны для объявления о самоубийстве г-на Фелльнера.
И действительно, по прошествии двух часов двести новых объявлений оказались расклеенными рядом с предыдущими.
Они содержали следующее:
«Вчера, как уже известно, в два часа пополудни, барон фон Белов застрелился после ссоры с генералом Штурмом, во время которой генерал оскорбил его.
Причины этой ссоры останутся секретом только для тех, кто сам не пожелает о них узнать.
Одним из пунктов его завещания было поручение г-же фон Белов отправиться в Берлин и просить Ее Величество королеву Августу отменить контрибуцию в 25 миллионов флоринов, наложенную на город генералом Мантёйфелем.
Потратив время лишь на то, чтобы облачиться в траур, баронесса немедленно уехала.
Мы счастливы иметь возможность сообщить нашим согражданам содержание двух телеграмм, присланных нам:
«Государь, покорно и настоятельно прибегаю к просьбе отменить контрибуцию в 25миллионов флоринов, незаконно наложенную на город Франкфурт, уже выплативший как натурой, так и деньгами 14 миллионов флоринов.
Ваша покорная и нежная супруга Августа».
Сразу же вслед за получением этой телеграммы король соблаговолил ответить телеграммой следующего содержания:
«По просьбе нашей возлюбленной супруги королевы Августы контрибуция в 25 миллионов флоринов, назначенная генералом Мантёйфелем городу Франкфурту, отменяется.
Вильгельм I».
Можно понять, какие толпы народа стекались к этим двум объявлениям. В какой-то момент движение народа в городе стало походить на мятеж. Тогда забили барабаны, на улицы вышел патруль, и граждане получили приказ разойтись по домам.
Улицы опустели. Канониры, которые к десяти часам утра, как мы говорили, уже держали в руках зажженные; фитили, так и остались с ними у своих пушек. На протяжении тридцати часов угроза все еще висела над городом. По истечении этого срока, поскольку в городе не было больше ни скоплений народа, ни каких-либо столкновений и не последовало ни единого выстрела, в ночь с 25 на 26 июля все эти враждебные городу приготовления были устранены.
Наутро были расклеены новые объявления.
В них содержалось следующее уведомление:
«Завтра, 26 июля, в два часа пополудни, состоятся похороны господина бургомистра Фелльнера и начальника штаба Фридриха фон Белова.
Обе похоронные процессии двинутся из домов умерших и сойдутся в Соборе, где будет совершена общая служба — отпевание этих жертв.
Семьи придерживаются мнения, что дополнительных приглашений, кроме настоящего объявления, не потребуется и город Франкфурт не пренебрежет своим долгом.
Траурное шествие от дома бургомистра Фелльнера поведет его зять, советник Куглер, а от дома майора Фридриха фон Белова — г-н Бенедикт Тюрпен, его душеприказчик».
Не будем пытаться рисовать картину того, что происходило в домах обеих семей, оказавшихся в несчастье. Госпожа фон Белов приехала 24 июля к часу ночи. В ее доме все бодрствовали и молились у тела Фридриха. Несколько первых дам города пришли сюда же ждать ее возвращения. Ее встретили как ангела, принесшего небесное милосердие.
Но через несколько мгновений люди поняли, что это долг благочестия столь поспешно вернул ее к изголовью мужа. Все удалились, оставив ее у тела горячо любимого человека.
Елена оставалась у себя, бодрствуя около Карла.
Два раза за прошедший день она спускалась, вставала на колени у кровати Фридриха, молилась, целовала его в лоб и вновь поднималась к себе.
Карлу становилось лучше, он еще не полностью пришел в себя, но все же возвращался к жизни. Глаза у него открывались и могли смотреть в глаза Елены. Его уста шептали слова любви, его рука могла ответить сжимавшей ее руке. Только хирург оставался озабоченным и, все время подбадривая раненого, не хотел пока ничего отвечать на вопросы Елены, а если уж они оказывались наедине, он повторял одно и то же:
— Нужно ждать! Раньше восьмого или девятого дня не смогу ничего сказать определенного.
В доме г-на Фелльнера царил такой же траур. Все, кто занимал какое-то место в управлении бывшей республики — сенаторы, члены Законодательного собрания, члены Комитета пятидесяти одного, — приходили поклониться телу этого праведного человека и возлагали к его ложу: один — лавровый венок, другой — дубовый венок, третий — венок из бессмертников. Его ложе превратилось в настоящую триумфальную колесницу. Никогда возвращение после выигранной битвы завоевателя, испустившего дух в час своей победы, не собирало вокруг себя столько людей — проливающих слезы, молящихся и воздающих ему хвалу.
С утра 26 июля, когда в городе заметили, что исчезли пушки и Франкфурту более не угрожала расправа в любую минуту, все жители его собрались к двум дверям, помеченным черными занавесями.
На этот раз Франкфурту предстояло выполнить больше, чем обычный долг по отношению к представителю городской власти и уважаемому человеку. Ему предстояло отдать долг благодарности двум жертвам. И вот, с десяти часов утра, все гильдии со своими знаменами, как всегда бывало в дни народных праздников в вольном городе, собрались на Цейле. Со всех сторон, хотя им было запрещено поднимать свои знамена, стекались сюда с развернутыми знаменами члены распущенных обществ: нарушив приказ, они возобновили на один день свою деятельность.
Это были: Общество стрелков, Гимнастическое общество, Общество национальной обороны, Новый Союз горожан, Общество молодых ополченцев, Общество горожан Саксенхаузена и Общество по просвещению рабочих.
На многих домах были вывешены черные флаги, в том числе на Казино (улица Санкт-Галль), принадлежавшем известнейшим горожанам; на здании клуба Нового Союза горожан (улица Корн-Маркт); на здании клуба Старого Союза горожан (улица Эшенхейн), в который входило около двух тысяч членов, представлявших городскую буржуазию; наконец, на здании Саксенхаузенского клуба, самого общедоступного из всех, принадлежащего жителям этого предместья Франкфурта (у нас были случаи часто упоминать его).
Почти столь же значительное стечение народа образовалось на углу Росс-Маркта, у Большой улицы. Мы помним, что именно здесь находился дом, который во Франкфурте по привычке называли домом Шандрозов, хотя никого с этим именем уже к доме не было, за исключением Елены, не сменившей своего девичьего имени.
Однако на улице у дома бургомистра собралась городская буржуазия и простой люд, тогда как напротив дома Шандрозов собралась главным образом родовая аристократия, к которой принадлежали и его хозяева.
Но что было удивительно в этом отношении, когда смерть поразила представителя сразу двух сословий, так это то, как много пришло прусских офицеров, чтобы отдать последний долг своему товарищу, причем собрались они с риском, что их поступок не понравится начальникам, генералам фон Рёдеру и Штурму. (Последним пришла в голову удачная мысль уехать из Франкфурта, и они даже не пытались ни в коей мере сдерживать чьи-либо чувства.)
Впрочем, чувства благодарности жителей Франкфурта проявлялись равным образом и одновременно перед обоими домами.
Когда господин советник фон Куглер вышел из дома бургомистра вслед за катафалком, держа за руки обоих сыновей покойного, крики «Да здравствует госпожа Фелльнер!», «Да здравствуют ее дети!» раздались в знак того, что люди пожелали выразить ей свою благодарность, относившуюся к ее мужу. Эти крики проникли в глубь ее дома, к ней в комнату, в ее молельню, где она лежала ниц до трех часов утра в ту роковую ночь. Она поняла этот порыв народных чувств, стремившийся к ней из всех сердец, и, когда, облаченная в траур, она появилась на балконе вместе со своими четырьмя дочерьми, также одетыми в траур, раздались рыдания и слезы потекли из глаз всех людей.
Такая же сцена произошла, когда понесли гроб Фридриха, ведь именно преданности его вдовы Франкфурт был обязан тем, что он избежал разрушения.
Крик «Да здравствует госпожа фон Белов!» вырвался из всех сердец, и люди повторяли его до тех пор, пока молодая и прекрасная вдова, завернувшись в свой черный креп, не вышла и не получила это свидетельство людской благодарности от всего города. Она вышла и поклонилась, и среди огромного стечения народа, состоявшего из четырех или пяти разных групп городского населения, в толпе послышались слова:
— Бледность и траур делают ее еще прекраснее.
Так же как не получили приказа следовать в похоронном шествии у гроба Фридриха офицеры, ни барабанщики, обычно идущие перед катафалком, ни солдаты, следующие за катафалком, когда они провожают в последний путь офицера из высших чинов, тоже не получили распоряжений относительно этих похорон; но то ли по привычке к традиционному порядку, то ли из симпатии к покойному, и барабанщики, которыми нужно было командовать, и взвод солдат, которые должны были идти с оружием в руках, — все оказались на своих местах к тому времени, когда похоронная процессия двинулась в путь. Таким образом, под звук глухого рокота барабанов, покрытых крепом, процессия двигалась к Собору.
В условленном месте обе процессии соединились и пошли бок о бок прямо к Собору, занимая всю ширину улицы. Словно две реки, текущие рядом друг с другом, не смешивая свои воды, они шли вслед за катафалками, и каждый предводитель процессии шел впереди похоронной повозки: на одной из них лежал покойный бургомистр, аза ним — буржуазия и простой народ; на другой лежал барон фон Белов, а за ним — аристократия и армия.
Можно было сказать, что во время похорон между этими двумя группами людей — из них одна жестоко давила на другую — воцарился временный мир, ибо только смерть всеми уважаемого человека и может сблизить их на какой-то миг, а потом немедленно вернуть к взаимной вражде.
У главного входа в Собор оба гроба сняли и поставили рядом. Оттуда гробы на руках пронесли к церковному клиросу; но в церкви, с утра переполненной народом, жадным, как это бывает в больших городах, на зрелища, почти не оставалось места для того, чтобы пронести два гроба и поставить их в нефе. Воинский кортеж, барабанщики и взвод солдат проследовали за гробами, но когда толпа, шедшая за ними, захотела тоже найти себе место в храме, это уже оказалось совсем невозможным, и более трех тысяч человек вынуждены были остаться на паперти и на улице.
Торжественная и мрачная служба началась, то и дело ее сопровождал рокот барабанов и звук ружейных прикладов, опускаемых на пол. Никто не смог бы сказать, кому именно из двух покойников воздавали эти военные почести, так что несчастный бургомистр получал свою долю похоронных почестей как раз от тех людей, которые явились виновниками его смерти. Правда, со своей стороны, члены Общества «Lieder Kranz note 28» запевали хором похоронные псалмы, и тогда голос народа поднимался бурей и заглушал бряцание оружия.
Служба продолжалась долго и, хотя и лишенная помпезной торжественности католических служб, она произвела не меньшее впечатление на тех, кто на ней присутствовал.,
Затем обе процессии направились к кладбищу. Бургомистра сопровождали похоронные мелодии, офицера — военная музыка.
Но вот прибыли к цели похоронного шествия.
Склеп семьи Шандрозов находился в отдалении от склепа бургомистра, поэтому обе процессии разделились, и каждая из них пошла вслед за гробом до самого конца. Итак, оба похоронных шествия завершили свой ход. Вокруг могилы бургомистра были сплошные песнопения, речи, венки из бессмертников. У могилы офицера — ружейные залпы, от которых солдат в гробу вздрагивает, и лавровые венки, с которыми становится мягким и благоуханным его последнее ложе.
Обе церемонии закончились только к вечеру, и печальная и притихшая толпа до той поры разделенная, теперь одним огромным потоком возвращалась обратно по пройденному уже ею пути.
Только барабанщики, солдаты и офицеры, непроизвольно теснясь друг к другу, возвращались своими рядами, если и не как враждебное войско, то, по крайней мере, как некая масса, не имеющая связи с городским населением.
Во время всей этой церемонии Бенедикт думал о том, как он пойдет на следующий день к генералу Штурму и представится ему в качестве исполнителя завещанного Фридрихом мщения, то есть потребует дать ему удовлетворение за нанесенное его другу оскорбление.
Но, вернувшись, Бенедикт нашел Эмму столь удрученной, Карла таким слабым, а старую баронессу настолько изможденной сразу и своим возрастом, и свалившимся на голову несчастьем, что он подумал: бедная семья Шандрозов еще нуждалась в его помощи. А во время дуэли, которой он угрожал генералу Штурму, неминуемо должно было произойти либо одно, либо другое: или он убьет генерала, или тот убьет его.
Если он убьет генерала, ясно было, что ему надо будет без промедления уехать из Франкфурта, чтобы избежать мести пруссаков. Если генерал убьет его, то тем более он уже не сможет принести пользу семье Шандрозов, а она, как ему казалось, нуждалась в его моральной поддержке еще больше, чем в физической.
Таким образом, он решил подождать несколько дней, но пообещал себе отправлять каждый день свою визитную карточку генералу Штурму и сдержал слово. Таким образом, генерал Штурм мог каждое утро убеждаться, что, если он сам забыл о Бенедикте, то Бенедикт о нем не забывал.
XLIII. ПЕРЕЛИВАНИЕ КРОВИ
Прошло три дня после событий, о которых мы только что рассказали. В доме, где смерть показала себя с двойной жестокостью, первые порывы горя смягчились.
Здесь все еще плакали, но более не рыдали.
Карлу становилось все лучше. Два последних дня он уже стал приподниматься на кровати и мог проявлять признаки сознания, причем уже не отрывистой речью, не только ласковыми восклицаниями или нежными словами, но принимая участие в разговоре. Его мозг, как и все остальное тело, перенес ослабление, однако понемногу вновь обретал ту власть, которую он имел над телом в здоровом состоянии.
Видя, как Карл будто рождался заново, Елена — она была в том возрасте, когда молодость еще держится одной рукой за любовь, другой — за надежду, — радовалась этому явному возвращению к жизни, словно получила некое обещание от Провидения, что теперь уже никакое несчастье не случится и не нарушит хода такого ненадежного выздоровления.
Два раза в день хирург приходил навестить раненого; отнюдь не уничтожая надежд Елены, он все же не хотел утверждать ничего, что могло бы полностью вернуть ей уверенность в выздоровлении Карла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
В этих молодых сердцах, еще не успевших затвердеть под веянием тщеславия, не заглохло, видно, понятие о справедливости и несправедливости, как это случается со старыми солдатами, привыкшими к беспрекословному подчинению, каков бы ни был отданный им приказ. В глубине души многие страдали, задетые в своей гордости, оттого что их использовали в качестве орудия для осуществления актов мести, причина которой терялась в таинственных обидах некоего министра, бывшего прежде послом. Когда их собиралось вместе десять, двадцать, сорок человек, они говорили о том, что им приходится заниматься не ремеслом солдата, а делом агента, поселяемого у недоимщика податей, или свидетеля при описи его имущества.
Такие люди не молчали и были весьма далеки от желания оправдывать своего генерала; они рассказали в нескольких словах о ссоре, произошедшей в их непосредственном присутствии, и намеками дали возможность догадаться обо всем остальном.
Печатники в типографии получили приказ не набирать никаких объявлений без разрешения коменданта города, но во Франкфурте среди этих людей нашлось немало готовых поступить наперекор этому приказу, и доказательством тому является тот факт, что в минуты, когда советник Куглер бросил на чашу весов веревку бургомистра, более тяжелую, чем меч Бренна, тысяча невидимых и неведомых рук расклеивала по франкфуртским стенам следующие листки:
«Этой ночью, в три часа утра, достойный бургомистр Фелльнер повесился как мученик, преданный городу Франкфурту. Граждане, молитесь за упокой его души».
Со своей стороны, Бенедикт отыскал печатника из «Почтовой газеты», обязавшегося выдать ему через два часа двести копий текстов двух телеграмм, которыми обменялись королева и король. Кроме того, этот же человек брался за то, чтобы, в случае если его объявления не будут слишком больших размеров, расклеить их при содействии обычных расклейщиков, которые добровольно соглашались рисковать, а это и на самом деле было рискованным, и постараться таким образом официально сообщить добрую весть своим согражданам.
Для печати использовали ту же бумагу, того же цвета и тот же типографский шрифт, что были выбраны для объявления о самоубийстве г-на Фелльнера.
И действительно, по прошествии двух часов двести новых объявлений оказались расклеенными рядом с предыдущими.
Они содержали следующее:
«Вчера, как уже известно, в два часа пополудни, барон фон Белов застрелился после ссоры с генералом Штурмом, во время которой генерал оскорбил его.
Причины этой ссоры останутся секретом только для тех, кто сам не пожелает о них узнать.
Одним из пунктов его завещания было поручение г-же фон Белов отправиться в Берлин и просить Ее Величество королеву Августу отменить контрибуцию в 25 миллионов флоринов, наложенную на город генералом Мантёйфелем.
Потратив время лишь на то, чтобы облачиться в траур, баронесса немедленно уехала.
Мы счастливы иметь возможность сообщить нашим согражданам содержание двух телеграмм, присланных нам:
«Государь, покорно и настоятельно прибегаю к просьбе отменить контрибуцию в 25миллионов флоринов, незаконно наложенную на город Франкфурт, уже выплативший как натурой, так и деньгами 14 миллионов флоринов.
Ваша покорная и нежная супруга Августа».
Сразу же вслед за получением этой телеграммы король соблаговолил ответить телеграммой следующего содержания:
«По просьбе нашей возлюбленной супруги королевы Августы контрибуция в 25 миллионов флоринов, назначенная генералом Мантёйфелем городу Франкфурту, отменяется.
Вильгельм I».
Можно понять, какие толпы народа стекались к этим двум объявлениям. В какой-то момент движение народа в городе стало походить на мятеж. Тогда забили барабаны, на улицы вышел патруль, и граждане получили приказ разойтись по домам.
Улицы опустели. Канониры, которые к десяти часам утра, как мы говорили, уже держали в руках зажженные; фитили, так и остались с ними у своих пушек. На протяжении тридцати часов угроза все еще висела над городом. По истечении этого срока, поскольку в городе не было больше ни скоплений народа, ни каких-либо столкновений и не последовало ни единого выстрела, в ночь с 25 на 26 июля все эти враждебные городу приготовления были устранены.
Наутро были расклеены новые объявления.
В них содержалось следующее уведомление:
«Завтра, 26 июля, в два часа пополудни, состоятся похороны господина бургомистра Фелльнера и начальника штаба Фридриха фон Белова.
Обе похоронные процессии двинутся из домов умерших и сойдутся в Соборе, где будет совершена общая служба — отпевание этих жертв.
Семьи придерживаются мнения, что дополнительных приглашений, кроме настоящего объявления, не потребуется и город Франкфурт не пренебрежет своим долгом.
Траурное шествие от дома бургомистра Фелльнера поведет его зять, советник Куглер, а от дома майора Фридриха фон Белова — г-н Бенедикт Тюрпен, его душеприказчик».
Не будем пытаться рисовать картину того, что происходило в домах обеих семей, оказавшихся в несчастье. Госпожа фон Белов приехала 24 июля к часу ночи. В ее доме все бодрствовали и молились у тела Фридриха. Несколько первых дам города пришли сюда же ждать ее возвращения. Ее встретили как ангела, принесшего небесное милосердие.
Но через несколько мгновений люди поняли, что это долг благочестия столь поспешно вернул ее к изголовью мужа. Все удалились, оставив ее у тела горячо любимого человека.
Елена оставалась у себя, бодрствуя около Карла.
Два раза за прошедший день она спускалась, вставала на колени у кровати Фридриха, молилась, целовала его в лоб и вновь поднималась к себе.
Карлу становилось лучше, он еще не полностью пришел в себя, но все же возвращался к жизни. Глаза у него открывались и могли смотреть в глаза Елены. Его уста шептали слова любви, его рука могла ответить сжимавшей ее руке. Только хирург оставался озабоченным и, все время подбадривая раненого, не хотел пока ничего отвечать на вопросы Елены, а если уж они оказывались наедине, он повторял одно и то же:
— Нужно ждать! Раньше восьмого или девятого дня не смогу ничего сказать определенного.
В доме г-на Фелльнера царил такой же траур. Все, кто занимал какое-то место в управлении бывшей республики — сенаторы, члены Законодательного собрания, члены Комитета пятидесяти одного, — приходили поклониться телу этого праведного человека и возлагали к его ложу: один — лавровый венок, другой — дубовый венок, третий — венок из бессмертников. Его ложе превратилось в настоящую триумфальную колесницу. Никогда возвращение после выигранной битвы завоевателя, испустившего дух в час своей победы, не собирало вокруг себя столько людей — проливающих слезы, молящихся и воздающих ему хвалу.
С утра 26 июля, когда в городе заметили, что исчезли пушки и Франкфурту более не угрожала расправа в любую минуту, все жители его собрались к двум дверям, помеченным черными занавесями.
На этот раз Франкфурту предстояло выполнить больше, чем обычный долг по отношению к представителю городской власти и уважаемому человеку. Ему предстояло отдать долг благодарности двум жертвам. И вот, с десяти часов утра, все гильдии со своими знаменами, как всегда бывало в дни народных праздников в вольном городе, собрались на Цейле. Со всех сторон, хотя им было запрещено поднимать свои знамена, стекались сюда с развернутыми знаменами члены распущенных обществ: нарушив приказ, они возобновили на один день свою деятельность.
Это были: Общество стрелков, Гимнастическое общество, Общество национальной обороны, Новый Союз горожан, Общество молодых ополченцев, Общество горожан Саксенхаузена и Общество по просвещению рабочих.
На многих домах были вывешены черные флаги, в том числе на Казино (улица Санкт-Галль), принадлежавшем известнейшим горожанам; на здании клуба Нового Союза горожан (улица Корн-Маркт); на здании клуба Старого Союза горожан (улица Эшенхейн), в который входило около двух тысяч членов, представлявших городскую буржуазию; наконец, на здании Саксенхаузенского клуба, самого общедоступного из всех, принадлежащего жителям этого предместья Франкфурта (у нас были случаи часто упоминать его).
Почти столь же значительное стечение народа образовалось на углу Росс-Маркта, у Большой улицы. Мы помним, что именно здесь находился дом, который во Франкфурте по привычке называли домом Шандрозов, хотя никого с этим именем уже к доме не было, за исключением Елены, не сменившей своего девичьего имени.
Однако на улице у дома бургомистра собралась городская буржуазия и простой люд, тогда как напротив дома Шандрозов собралась главным образом родовая аристократия, к которой принадлежали и его хозяева.
Но что было удивительно в этом отношении, когда смерть поразила представителя сразу двух сословий, так это то, как много пришло прусских офицеров, чтобы отдать последний долг своему товарищу, причем собрались они с риском, что их поступок не понравится начальникам, генералам фон Рёдеру и Штурму. (Последним пришла в голову удачная мысль уехать из Франкфурта, и они даже не пытались ни в коей мере сдерживать чьи-либо чувства.)
Впрочем, чувства благодарности жителей Франкфурта проявлялись равным образом и одновременно перед обоими домами.
Когда господин советник фон Куглер вышел из дома бургомистра вслед за катафалком, держа за руки обоих сыновей покойного, крики «Да здравствует госпожа Фелльнер!», «Да здравствуют ее дети!» раздались в знак того, что люди пожелали выразить ей свою благодарность, относившуюся к ее мужу. Эти крики проникли в глубь ее дома, к ней в комнату, в ее молельню, где она лежала ниц до трех часов утра в ту роковую ночь. Она поняла этот порыв народных чувств, стремившийся к ней из всех сердец, и, когда, облаченная в траур, она появилась на балконе вместе со своими четырьмя дочерьми, также одетыми в траур, раздались рыдания и слезы потекли из глаз всех людей.
Такая же сцена произошла, когда понесли гроб Фридриха, ведь именно преданности его вдовы Франкфурт был обязан тем, что он избежал разрушения.
Крик «Да здравствует госпожа фон Белов!» вырвался из всех сердец, и люди повторяли его до тех пор, пока молодая и прекрасная вдова, завернувшись в свой черный креп, не вышла и не получила это свидетельство людской благодарности от всего города. Она вышла и поклонилась, и среди огромного стечения народа, состоявшего из четырех или пяти разных групп городского населения, в толпе послышались слова:
— Бледность и траур делают ее еще прекраснее.
Так же как не получили приказа следовать в похоронном шествии у гроба Фридриха офицеры, ни барабанщики, обычно идущие перед катафалком, ни солдаты, следующие за катафалком, когда они провожают в последний путь офицера из высших чинов, тоже не получили распоряжений относительно этих похорон; но то ли по привычке к традиционному порядку, то ли из симпатии к покойному, и барабанщики, которыми нужно было командовать, и взвод солдат, которые должны были идти с оружием в руках, — все оказались на своих местах к тому времени, когда похоронная процессия двинулась в путь. Таким образом, под звук глухого рокота барабанов, покрытых крепом, процессия двигалась к Собору.
В условленном месте обе процессии соединились и пошли бок о бок прямо к Собору, занимая всю ширину улицы. Словно две реки, текущие рядом друг с другом, не смешивая свои воды, они шли вслед за катафалками, и каждый предводитель процессии шел впереди похоронной повозки: на одной из них лежал покойный бургомистр, аза ним — буржуазия и простой народ; на другой лежал барон фон Белов, а за ним — аристократия и армия.
Можно было сказать, что во время похорон между этими двумя группами людей — из них одна жестоко давила на другую — воцарился временный мир, ибо только смерть всеми уважаемого человека и может сблизить их на какой-то миг, а потом немедленно вернуть к взаимной вражде.
У главного входа в Собор оба гроба сняли и поставили рядом. Оттуда гробы на руках пронесли к церковному клиросу; но в церкви, с утра переполненной народом, жадным, как это бывает в больших городах, на зрелища, почти не оставалось места для того, чтобы пронести два гроба и поставить их в нефе. Воинский кортеж, барабанщики и взвод солдат проследовали за гробами, но когда толпа, шедшая за ними, захотела тоже найти себе место в храме, это уже оказалось совсем невозможным, и более трех тысяч человек вынуждены были остаться на паперти и на улице.
Торжественная и мрачная служба началась, то и дело ее сопровождал рокот барабанов и звук ружейных прикладов, опускаемых на пол. Никто не смог бы сказать, кому именно из двух покойников воздавали эти военные почести, так что несчастный бургомистр получал свою долю похоронных почестей как раз от тех людей, которые явились виновниками его смерти. Правда, со своей стороны, члены Общества «Lieder Kranz note 28» запевали хором похоронные псалмы, и тогда голос народа поднимался бурей и заглушал бряцание оружия.
Служба продолжалась долго и, хотя и лишенная помпезной торжественности католических служб, она произвела не меньшее впечатление на тех, кто на ней присутствовал.,
Затем обе процессии направились к кладбищу. Бургомистра сопровождали похоронные мелодии, офицера — военная музыка.
Но вот прибыли к цели похоронного шествия.
Склеп семьи Шандрозов находился в отдалении от склепа бургомистра, поэтому обе процессии разделились, и каждая из них пошла вслед за гробом до самого конца. Итак, оба похоронных шествия завершили свой ход. Вокруг могилы бургомистра были сплошные песнопения, речи, венки из бессмертников. У могилы офицера — ружейные залпы, от которых солдат в гробу вздрагивает, и лавровые венки, с которыми становится мягким и благоуханным его последнее ложе.
Обе церемонии закончились только к вечеру, и печальная и притихшая толпа до той поры разделенная, теперь одним огромным потоком возвращалась обратно по пройденному уже ею пути.
Только барабанщики, солдаты и офицеры, непроизвольно теснясь друг к другу, возвращались своими рядами, если и не как враждебное войско, то, по крайней мере, как некая масса, не имеющая связи с городским населением.
Во время всей этой церемонии Бенедикт думал о том, как он пойдет на следующий день к генералу Штурму и представится ему в качестве исполнителя завещанного Фридрихом мщения, то есть потребует дать ему удовлетворение за нанесенное его другу оскорбление.
Но, вернувшись, Бенедикт нашел Эмму столь удрученной, Карла таким слабым, а старую баронессу настолько изможденной сразу и своим возрастом, и свалившимся на голову несчастьем, что он подумал: бедная семья Шандрозов еще нуждалась в его помощи. А во время дуэли, которой он угрожал генералу Штурму, неминуемо должно было произойти либо одно, либо другое: или он убьет генерала, или тот убьет его.
Если он убьет генерала, ясно было, что ему надо будет без промедления уехать из Франкфурта, чтобы избежать мести пруссаков. Если генерал убьет его, то тем более он уже не сможет принести пользу семье Шандрозов, а она, как ему казалось, нуждалась в его моральной поддержке еще больше, чем в физической.
Таким образом, он решил подождать несколько дней, но пообещал себе отправлять каждый день свою визитную карточку генералу Штурму и сдержал слово. Таким образом, генерал Штурм мог каждое утро убеждаться, что, если он сам забыл о Бенедикте, то Бенедикт о нем не забывал.
XLIII. ПЕРЕЛИВАНИЕ КРОВИ
Прошло три дня после событий, о которых мы только что рассказали. В доме, где смерть показала себя с двойной жестокостью, первые порывы горя смягчились.
Здесь все еще плакали, но более не рыдали.
Карлу становилось все лучше. Два последних дня он уже стал приподниматься на кровати и мог проявлять признаки сознания, причем уже не отрывистой речью, не только ласковыми восклицаниями или нежными словами, но принимая участие в разговоре. Его мозг, как и все остальное тело, перенес ослабление, однако понемногу вновь обретал ту власть, которую он имел над телом в здоровом состоянии.
Видя, как Карл будто рождался заново, Елена — она была в том возрасте, когда молодость еще держится одной рукой за любовь, другой — за надежду, — радовалась этому явному возвращению к жизни, словно получила некое обещание от Провидения, что теперь уже никакое несчастье не случится и не нарушит хода такого ненадежного выздоровления.
Два раза в день хирург приходил навестить раненого; отнюдь не уничтожая надежд Елены, он все же не хотел утверждать ничего, что могло бы полностью вернуть ей уверенность в выздоровлении Карла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71