— спросил он прерывающимся от слез голосом.
— Ты, мой маленький дружок? — спросил охотник, вздрагивая (он понимал, что без всяких оснований, по крайней мере, внешне, ведет себя с мальчиком не так, как обычно). — Почему ты меня об этом спрашиваешь?
— О господин Ален, — отвечал Жан Мари, — после вашего возвращения вы смотрите на меня не по-доброму; послушайте, если я вас обидел, надо было об этом сказать, и я сразу же попрошу прощения, ведь я вас так люблю, что ни за что не сделал бы это нарочно.
— Бог тому свидетель, — сказал молодой охотник, — что мне не в чем тебя упрекнуть, бедное дитя.
— Значит, господин Ален, вы чем-то озабочены, так как, по правде говоря, даже во время болезни вы выглядели куда веселее.
— Да, у меня неприятности, мой мальчик.
— В таком случае, господин Ален, надо рассказать о них матушке, — произнес Жан Мари, — она так вас любит, что, будь ее воля, она избавила бы вас от огорчений.
Ален поцеловал бедного маленького юнгу и двинулся в путь.
Между тем мальчик последовал за ним.
— Вы не пойдете к боцману Энену, господин Монпле? — спросил он.
— Не сегодня, малыш Жан. Сейчас удачное время для охоты, и я не хочу упускать случай.
— А если боцман снова придет?
— Если он придет, ты передашь ему то, что я тебе сказал.
— О нет, ей-Богу, я ему ничего не скажу.
— Почему?
— Да ведь вчера Энен так сердился, что сегодня он, конечно же, будет вне себя. Он проглотит свой комок табака, это уж точно… Прощайте и удачной охоты вам, господин Ален!
— Прощай, малыш Жан.
Затем, глядя вслед охотнику, быстро шагавшему среди песчаных холмов, мальчик сказал себе: «Ну нет, я не стану дожидаться Энена, а понесу в Исиньи на продажу наших уток и куликов. Если старый боцман придет, что ж, он может колотить в дверь и стены, сколько ему угодно. Пусть уж лучше он вымещает свою досаду на дереве и камне, чем на мне».
Следует вкратце пояснить, чем была вызвана досада моряка, а затем рассказать, к каким последствиям она привела.
Жанна Мари полагала, что дядя не заметил ее ухода, но она ошиблась. Старый ростовщик, не терявший бдительности после тревожной ночи, услышал, как затрещала деревянная лестница под ногами вдовы, хотя эти шаги были очень тихими.
Ланго не пошевелился, но открыл глаза.
Когда заскрипела входная дверь, лавочник встал и увидел, что его племянница прошла через двор и скрылась в саду.
После той памятной ночи Ланго потерял покой; скупец напряженно думал и, чем больше он думал, тем больше убеждался в том, что незнакомец, вскрывший люк и попытавшийся взломать секретер, нашел убежище в комнате Жанны Мари.
Этот человек был грабителем или любовником вдовы, а возможно, и тем и другим.
Кто же мог быть этим грабителем или любовником?
Судя по всему, не кто иной, как Ален Монпле.
Ланго встал и последовал за племянницей; он увидел, как она вышла через садовую калитку и поспешила в сторону Шалаша. У него больше не осталось никаких сомнений. Ален не мог приходить к Жанне Мари, и она отправилась к Алену. И Ланго стал ждать; когда вдова вернулась, он сам открыл ей дверь. Жанна Мари поняла, что она пропала. И тут она не ошиблась. Ростовщик обрадовался возможности избавиться от племянницы; он приказал ей собрать свои вещи и утром покинуть его дом. Жанна, как всегда покорная, не стала оправдываться и отвечать упреками на обвинения. Она безропотно повиновалась.
На следующее утро, в семь часов, женщина, со своим жалким скарбом под мышкой, покинула дом Ланго и побрела сама не зная куда.
Пройдя четверть льё, она вышла к морю.
Вдова положила свои вещи рядом с собой, села на песчаный холм и стала смотреть на морскую гладь тусклым бессмысленным взглядом.
Что она собиралась делать? Какая ее ждала судьба?
Жанна Мари об этом не ведала.
Впрочем, она понимала, что должно было произойти и уже происходит в деревне.
Ее дядя, очевидно, известил всех о том, что она ушла из дома, и рассказал о причине ее ухода.
Женщина, чью жизнь до сих пор считали безупречной, была обречена на бесчестье.
То, чего боялась несчастная вдова, исполнилось в точности.
Весь Мези уже знал, что лавочник прогнал племянницу за то, что она принимала в его доме любовника, и, когда Жанна не смогла больше его там принимать, она отправилась куда-то ночью на свидание с ним.
Кроме того, люди сплетничали, что любовником вдовы был Монпле и говорили друг другу по секрету, что Косолапый несомненно собирается затеять против этой парочки судебное дело, в ходе которого их обвинят в попытке ограбления со взломом секретера.
Жанна Мари недолго пребывала в неведении относительно того, что творилось в Мези.
Первые же люди, пришедшие к морю и обнаружившие ее на берегу, не преминули сообщить ей обо всех слухах.
Будучи прежде всего честной женщиной, Жанна не пыталась отрицать свою вину или оправдываться.
Она лишь склоняла голову перед лицом всеобщего осуждения и со смирением принимала кару, ниспосланную ей Господом.
Однако, как ни велико было отчаяние вдовы, ее сердце по-прежнему было обращено к Всевышнему.
Она благодарила Бога за то, что он дал ей сына, ее любимого маленького Жана Мари, понимая, что без любви к ребенку она не сумела бы пережить такой позор, и даже, вера не смогла бы удержать такую добрую христианку, как она, от самоубийства.
Жанна также благодарила Бога за то, что он удалил от нее мальчика; она чувствовала, что сошла бы с ума, если бы ей пришлось подвергаться унижениям в присутствии сына.
Она долго бродила по берегу, не зная, что предпринять и на что решиться; она избегала всяких встреч с людьми, ибо это не сулило ей ничего, кроме новых насмешек или жалости, как вдруг случайно столкнулась с боцманом Эненом. ,
Старый моряк был поражен, увидев вдову в слезах, в то-время как после разговора с Аленом, по его мнению, она должна была светиться от радости; Энен остановил ее, хотя она и пыталась уклониться от встречи с ним, как и с другими, и принялся ее обо всем расспрашивать.
И тут Жанна Мари, заливаясь слезами, с неистово бьющимся сердцем, рассказала боцману о том, что произошло: об обещаниях Алена, о том, как она сопротивлялась, но проявила слабость, опасаясь, как бы дядя, заслышав шум, не прибежал в ее комнату; наконец, не помня себя от горя, вдова рассказала ему о событиях прошлой ночи: о том, как Ален позвал ее в Шалаш, чтобы предложить сделку, которую она отвергла, и как дядя, обнаруживший ночью ее отсутствие, обо всем догадался и с позором изгнал ее из дома.
— Ах! — вскричал старый моряк. — Этот прохвост ничего мне не говорил. Но тут что-то не так, Жанна Мари, я не могу поверить, что парень такой мерзавец, каким он кажется, если судить по твоему рассказу.
— О! Если бы речь шла только обо мне, боцман Энен, — сказала вдова, — Богу известно, что я вынесла бы наказание за свою вину без единой жалобы, ведь я понимаю, как велика эта вина; но я же любила, а когда женщина любит, она теряет силу и ее сердце не в ладу с разумом… Однако самое страшное, что моему сыну, этому бедному невинному ангелочку, придется краснеть за свою мать! О! Я вечно буду страдать и никогда не оправлюсь от этого удара…
— Перестань, — произнес боцман Энен, — черт возьми, что ты такое рассказываешь? Ты не столько виновата, сколько на себя наговариваешь, Жанна. Неужели ты перестанешь быть честной женщиной лишь оттого, что какой-то бездельник обманул твое сердце? Разве хороший баркас, потерпевший крушение, виновен в своей беде?
Несколько зевак, видя, как оживленно Энен беседует с Жанной Мари, подошли к ним.
Заметив это, боцман сказал, ударив себя в грудь с такой силой, что подобный удар уложил бы на месте быка:
— Честность — внутри нас, и только болваны, глупые, как морские угри, ищут ее в другом месте. Иди к нам, дочка: Луизон примет тебя как родную сестру, а если кто-нибудь отнесется к тебе без должного уважения, я так пересчитаю ему все кости, что они захрустят арию «Береги свою шкуру», чтоб другим не было повадно. Пусть все это запомнят!
Последние слова боцман произнес во весь голос, чтобы его услышали все, и, поскольку Энен всегда тотчас же приводил свои угрозы в исполнение, люди почтительно расступились, когда он, взяв Жанну Мари за руку, повел ее в направлении своего дома.
Как и обещал Энен, Луизон показала себя с лучшей стороны.
Она встретила вдову как сестру и приняла ее в семью столь же великодушно, сколь и естественно.
Оставив Жанну Мари на попечение жены, старый моряк отправился в сторону Шалаша, чтобы отыскать Алена Монпле.
XVIII. ТРУДНЫЙ АБОРДАЖ
Маленький Жан Мари уже рассказал нам, что Энен пришел в дурное расположение духа, не застав в Шалаше того, кого он искал.
Но на следующий день события приняли другой оборот: устав ждать молодого охотника дома, боцман вновь явился в Шалаш и нашел дверь лачуги закрытой; он яростно стал колотить в дверь ногой, но так и не смог войти в дом Алена, поскольку предусмотрительный Жан Мари, прежде чем отправиться к скупщику дичи, тщательно укрепил дверь изнутри железными перекладинами и выбрался из дома через окно.
Когда Энену надоело сбивать подошвы о доски, которые перекрывали вход в Шалаш, он остановился и задумался.
«Ну и ну, — сказал себе боцман, — это же ясно, как Божий день: парень дал тягу и не собирается подпускать нас близко; но пусть мне на шею повяжут флаговый фал вместо галстука, если я не брошусь за ним в погоню, как фрегат за пиратским судном! А! Он смеется надо мной, как марсовый над горожанином, солдатом или конопатчиком, и пусть крысы сожрут мои нашивки, если я не догоню бездельника рано или поздно! И когда это случится, ему не поздоровится, так как, клянусь честью, я буду палить из всех орудий с левого и правого борта».
Дав себе эту клятву, боцман, преисполненный решимости устроить охоту на Алена, направился к взморью, где, по его мнению, должен был находиться молодой человек; при этом Энен продолжал неистово перекатывать во рту комок жевательного табака.
Увидев на берегу боцмана, Ален, не желавший слышать его упреков, так ловко спрятался в расселинах скал, что бравый моряк прошел мимо, не заметив его.
Более двух часов Энен напрасно бродил взад и вперед по отмелям, и, поскольку прилив усиливался, ему пришлось, в конце концов, выйти на берег.
Избавившись от своего преследователя, Ален выбрался из укрытия и стал готовиться к вечерней охоте.
Он тщательно зарядил литой дробью свое огромное, ружье восьмого калибра и спрятался в одной из пустых бочек без дна, которые он установил на песке.
Вскоре темнота, опускавшаяся на землю, постепенно окутала берег, а затем и водную гладь.
Первая звезда показалась на небе в полночь.
Настало время прилива.
Море было спокойно, и монотонный шум волн, набегающих на берег, раздавался с одинаковыми перерывами.
Наконец мрак сгустился; отчетливо виднелась лишь маленькая лагуна, возле которой расположился Ален: в черном обрамлении ночи она блестела как зеркало.
И тут послышалось множество невнятных для непосвященного человека, но явственных для уха опытного охотника звуков, которые заставили Алена насторожиться.
До него доносились пронзительные крики, резкий свист гнусавое курлыканье, сопровождаемое шумом машущих воздухе крыльев. К отмели приближались зуйки, кулики, чирки и утки. Они пролетали на большой высоте над головой Монпле. Однако одна стая уток долго кружила поблизости, после чего внезапно охотник увидел, как вода забурлила под тяжестью множества птиц. Утки опустились в лагуну. Их было более пятидесяти.
Некоторое время они выжидали с вытянутыми шеями и; склоненными в сторону ветра головами, проверяя, насколько надежно пристанище, избранное ими для ночлега; не услышав ничего подозрительного, кроме мерного рокота волн, угасавших на песке, птицы разбрелись повсюду.
Одни из них, очевидно, еще недостаточно насытившись, ныряли и вытаскивали из тины креветок и мелких крабов.
Пернатые щеголи, заботясь о своей внешности, совершали туалет: они стряхивали с лазурных перьев воду и чистили их клювом.
Постепенно вся стая сбилась в кучу на берегу водоема — издали она казалась сплошной черной массой.
Неожиданно послышался оглушительный выстрел, и пули градом посыпались на несчастных уток.
Самые сильные успели взлететь, но второй ружейный залп подкосил большое число поднимавшихся в воздух птиц.
Производя первый выстрел, Ален целился низко, чтобы дробь рикошетом поразила как можно больше мишеней; во второй раз он выстрелил высоко, следуя за вертикальным взлетом уток, и это привело к превосходным результатам.
Добрая треть стаи неподвижно лежала на песке, убитая наповал первым же выстрелом; остальная часть подбитых, искалеченных птиц бросилась в лагуну, и Флажок стал преследовать их в воде, настигая раненых уток, несмотря на то что они проворно ныряли.
Ален был доволен удачной охотой; решив, что уже слишком поздно, чтобы во второй раз садиться в засаду, он забрался в одну из бочек, повернув ее дном против ветра, и попытался там немного отдохнуть.
Около трех часов ночи наступил отлив.
Пора было уходить с отмели, пока вода спала, и охотник двинулся в путь.
По дороге молодой человек собрался подстрелить несколько нырков; обходя с чрезвычайной осторожностью выступ скалы, чтобы приблизиться к тому месту, где, как ему казалось, притаилась дичь, он неожиданно почувствовал сильный толчок в плечо.
Монпле резко обернулся.
В двух шагах от него стоял мужчина, размахивавший палкой, первый удар которой Ален почувствовал на себе.
Было еще темно, и охотник решил, что на него напали; он быстро вскинул ружье и прицелился.
Но тут новый удар палки, обрушившийся на конец ствола, выбил ружье у него из рук, и оно упало на землю.
Ален бросился поднимать оружие, но его остановил хорошо знакомый голос боцмана Энена:
— Будет, будет, господин Монпле, оставьте в покое ваше орудие. Хотя кожа у меня такая же темная, как у какого-нибудь турпана, а пахнуть я должен не хуже водоплавающей дичи, я все же не то же самое, что ваша добыча.
— Как! — вскричал молодой человек. — Это вы, боцман, здесь, да еще в такое время?
— Тысяча чертей! Приходится за тобой гоняться, ведь ты бегаешь от друзей и, как видно, навсегда променял балки своего Шалаша на небесный свод.
— Кто? Я? Вы думаете, я от вас бегаю, боцман Энен?
— Я не знаю, бегаешь ли ты от меня или нет, но со вчерашнего дня ты ухитряешься все время поворачиваться ко мне только кормой, а это нечестно.
— Я уверяю вас, Жак…
— Хватит! Берегись, ты собираешься сказать неправду! Мало того что не годится насмехаться над старшими, порядочный человек не имеет права лгать. Ты думаешь, что старого боцмана Жака можно одурачить, как какую-нибудь сухопутную крысу? Ничего подобного! Я шел по твоему следу на песке и прекрасно видел, как ты прятался за каждым камнем, наблюдая оттуда за боцманом Эненом и выжидая, когда он уберется из твоей акватории. Ах, если бы этот чертов песок не сменился там, на отмели, галькой, ты бы не избежал абордажа, голубчик! Но я еще подумал: «Будь спокоен, рано или поздно я тебя поймаю!..» В самом деле, как только вода спала, я пришел, вспышка твоего выстрела указала мне дорогу, и вот я тут как тут! Не велика хитрость.
— Вы здесь, пусть так; я вас прекрасно вижу, и что из этого следует? Что вы так спешили мне сказать?
— А! Продолжаешь издеваться! Ты и сам знаешь, что я хочу тебе сказать. Алену было хорошо известно одно: если боцман Энен вбил себе что-то в голову, он будет стоять на своем до конца.
Поэтому охотник смирился с тем, что старый моряк именовал абордажем.
— Ладно! Ладно! — сказал он. — Я понимаю, в чем дело, вы пришли из-за Жанны Мари, не так ли?
— Вот видишь, ты знаешь, что привело меня сюда.
— Значит, Жанна рассказала вам свою историю?
— Неважно, как я об этом узнал, раз уж я это знаю. Ален, я давал тебе дельный совет, совет честного человека: если ты любил Жанну Мари, и Жанна Мари любила тебя, надо было жениться на ней. Но ты не послушался моего совета.
— Что поделаешь! — ответил охотник. — Мне претило жениться на женщине из семьи человека, обобравшего меня до нитки.
— Лучшим фрегатом, на который когда-нибудь ступала нога матроса, был «Победоносный» — раньше, пока мы не отвоевали этот корабль у англичан, он назывался «Victory» note 3 Note3
«Победа» (англ.)
… Нет-нет, смельчак Ален, не в этом причина такого твоего поведения; ты поднимаешь подходящий флаг, чтобы удалить меня из своей акватории, и остерегаешься показывать свой истинный флаг.
— Что ж, хорошо, — промолвил Ален, — я буду говорить с вами откровенно. Я отдаю должное Жанне Мари со всеми ее достоинствами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— Ты, мой маленький дружок? — спросил охотник, вздрагивая (он понимал, что без всяких оснований, по крайней мере, внешне, ведет себя с мальчиком не так, как обычно). — Почему ты меня об этом спрашиваешь?
— О господин Ален, — отвечал Жан Мари, — после вашего возвращения вы смотрите на меня не по-доброму; послушайте, если я вас обидел, надо было об этом сказать, и я сразу же попрошу прощения, ведь я вас так люблю, что ни за что не сделал бы это нарочно.
— Бог тому свидетель, — сказал молодой охотник, — что мне не в чем тебя упрекнуть, бедное дитя.
— Значит, господин Ален, вы чем-то озабочены, так как, по правде говоря, даже во время болезни вы выглядели куда веселее.
— Да, у меня неприятности, мой мальчик.
— В таком случае, господин Ален, надо рассказать о них матушке, — произнес Жан Мари, — она так вас любит, что, будь ее воля, она избавила бы вас от огорчений.
Ален поцеловал бедного маленького юнгу и двинулся в путь.
Между тем мальчик последовал за ним.
— Вы не пойдете к боцману Энену, господин Монпле? — спросил он.
— Не сегодня, малыш Жан. Сейчас удачное время для охоты, и я не хочу упускать случай.
— А если боцман снова придет?
— Если он придет, ты передашь ему то, что я тебе сказал.
— О нет, ей-Богу, я ему ничего не скажу.
— Почему?
— Да ведь вчера Энен так сердился, что сегодня он, конечно же, будет вне себя. Он проглотит свой комок табака, это уж точно… Прощайте и удачной охоты вам, господин Ален!
— Прощай, малыш Жан.
Затем, глядя вслед охотнику, быстро шагавшему среди песчаных холмов, мальчик сказал себе: «Ну нет, я не стану дожидаться Энена, а понесу в Исиньи на продажу наших уток и куликов. Если старый боцман придет, что ж, он может колотить в дверь и стены, сколько ему угодно. Пусть уж лучше он вымещает свою досаду на дереве и камне, чем на мне».
Следует вкратце пояснить, чем была вызвана досада моряка, а затем рассказать, к каким последствиям она привела.
Жанна Мари полагала, что дядя не заметил ее ухода, но она ошиблась. Старый ростовщик, не терявший бдительности после тревожной ночи, услышал, как затрещала деревянная лестница под ногами вдовы, хотя эти шаги были очень тихими.
Ланго не пошевелился, но открыл глаза.
Когда заскрипела входная дверь, лавочник встал и увидел, что его племянница прошла через двор и скрылась в саду.
После той памятной ночи Ланго потерял покой; скупец напряженно думал и, чем больше он думал, тем больше убеждался в том, что незнакомец, вскрывший люк и попытавшийся взломать секретер, нашел убежище в комнате Жанны Мари.
Этот человек был грабителем или любовником вдовы, а возможно, и тем и другим.
Кто же мог быть этим грабителем или любовником?
Судя по всему, не кто иной, как Ален Монпле.
Ланго встал и последовал за племянницей; он увидел, как она вышла через садовую калитку и поспешила в сторону Шалаша. У него больше не осталось никаких сомнений. Ален не мог приходить к Жанне Мари, и она отправилась к Алену. И Ланго стал ждать; когда вдова вернулась, он сам открыл ей дверь. Жанна Мари поняла, что она пропала. И тут она не ошиблась. Ростовщик обрадовался возможности избавиться от племянницы; он приказал ей собрать свои вещи и утром покинуть его дом. Жанна, как всегда покорная, не стала оправдываться и отвечать упреками на обвинения. Она безропотно повиновалась.
На следующее утро, в семь часов, женщина, со своим жалким скарбом под мышкой, покинула дом Ланго и побрела сама не зная куда.
Пройдя четверть льё, она вышла к морю.
Вдова положила свои вещи рядом с собой, села на песчаный холм и стала смотреть на морскую гладь тусклым бессмысленным взглядом.
Что она собиралась делать? Какая ее ждала судьба?
Жанна Мари об этом не ведала.
Впрочем, она понимала, что должно было произойти и уже происходит в деревне.
Ее дядя, очевидно, известил всех о том, что она ушла из дома, и рассказал о причине ее ухода.
Женщина, чью жизнь до сих пор считали безупречной, была обречена на бесчестье.
То, чего боялась несчастная вдова, исполнилось в точности.
Весь Мези уже знал, что лавочник прогнал племянницу за то, что она принимала в его доме любовника, и, когда Жанна не смогла больше его там принимать, она отправилась куда-то ночью на свидание с ним.
Кроме того, люди сплетничали, что любовником вдовы был Монпле и говорили друг другу по секрету, что Косолапый несомненно собирается затеять против этой парочки судебное дело, в ходе которого их обвинят в попытке ограбления со взломом секретера.
Жанна Мари недолго пребывала в неведении относительно того, что творилось в Мези.
Первые же люди, пришедшие к морю и обнаружившие ее на берегу, не преминули сообщить ей обо всех слухах.
Будучи прежде всего честной женщиной, Жанна не пыталась отрицать свою вину или оправдываться.
Она лишь склоняла голову перед лицом всеобщего осуждения и со смирением принимала кару, ниспосланную ей Господом.
Однако, как ни велико было отчаяние вдовы, ее сердце по-прежнему было обращено к Всевышнему.
Она благодарила Бога за то, что он дал ей сына, ее любимого маленького Жана Мари, понимая, что без любви к ребенку она не сумела бы пережить такой позор, и даже, вера не смогла бы удержать такую добрую христианку, как она, от самоубийства.
Жанна также благодарила Бога за то, что он удалил от нее мальчика; она чувствовала, что сошла бы с ума, если бы ей пришлось подвергаться унижениям в присутствии сына.
Она долго бродила по берегу, не зная, что предпринять и на что решиться; она избегала всяких встреч с людьми, ибо это не сулило ей ничего, кроме новых насмешек или жалости, как вдруг случайно столкнулась с боцманом Эненом. ,
Старый моряк был поражен, увидев вдову в слезах, в то-время как после разговора с Аленом, по его мнению, она должна была светиться от радости; Энен остановил ее, хотя она и пыталась уклониться от встречи с ним, как и с другими, и принялся ее обо всем расспрашивать.
И тут Жанна Мари, заливаясь слезами, с неистово бьющимся сердцем, рассказала боцману о том, что произошло: об обещаниях Алена, о том, как она сопротивлялась, но проявила слабость, опасаясь, как бы дядя, заслышав шум, не прибежал в ее комнату; наконец, не помня себя от горя, вдова рассказала ему о событиях прошлой ночи: о том, как Ален позвал ее в Шалаш, чтобы предложить сделку, которую она отвергла, и как дядя, обнаруживший ночью ее отсутствие, обо всем догадался и с позором изгнал ее из дома.
— Ах! — вскричал старый моряк. — Этот прохвост ничего мне не говорил. Но тут что-то не так, Жанна Мари, я не могу поверить, что парень такой мерзавец, каким он кажется, если судить по твоему рассказу.
— О! Если бы речь шла только обо мне, боцман Энен, — сказала вдова, — Богу известно, что я вынесла бы наказание за свою вину без единой жалобы, ведь я понимаю, как велика эта вина; но я же любила, а когда женщина любит, она теряет силу и ее сердце не в ладу с разумом… Однако самое страшное, что моему сыну, этому бедному невинному ангелочку, придется краснеть за свою мать! О! Я вечно буду страдать и никогда не оправлюсь от этого удара…
— Перестань, — произнес боцман Энен, — черт возьми, что ты такое рассказываешь? Ты не столько виновата, сколько на себя наговариваешь, Жанна. Неужели ты перестанешь быть честной женщиной лишь оттого, что какой-то бездельник обманул твое сердце? Разве хороший баркас, потерпевший крушение, виновен в своей беде?
Несколько зевак, видя, как оживленно Энен беседует с Жанной Мари, подошли к ним.
Заметив это, боцман сказал, ударив себя в грудь с такой силой, что подобный удар уложил бы на месте быка:
— Честность — внутри нас, и только болваны, глупые, как морские угри, ищут ее в другом месте. Иди к нам, дочка: Луизон примет тебя как родную сестру, а если кто-нибудь отнесется к тебе без должного уважения, я так пересчитаю ему все кости, что они захрустят арию «Береги свою шкуру», чтоб другим не было повадно. Пусть все это запомнят!
Последние слова боцман произнес во весь голос, чтобы его услышали все, и, поскольку Энен всегда тотчас же приводил свои угрозы в исполнение, люди почтительно расступились, когда он, взяв Жанну Мари за руку, повел ее в направлении своего дома.
Как и обещал Энен, Луизон показала себя с лучшей стороны.
Она встретила вдову как сестру и приняла ее в семью столь же великодушно, сколь и естественно.
Оставив Жанну Мари на попечение жены, старый моряк отправился в сторону Шалаша, чтобы отыскать Алена Монпле.
XVIII. ТРУДНЫЙ АБОРДАЖ
Маленький Жан Мари уже рассказал нам, что Энен пришел в дурное расположение духа, не застав в Шалаше того, кого он искал.
Но на следующий день события приняли другой оборот: устав ждать молодого охотника дома, боцман вновь явился в Шалаш и нашел дверь лачуги закрытой; он яростно стал колотить в дверь ногой, но так и не смог войти в дом Алена, поскольку предусмотрительный Жан Мари, прежде чем отправиться к скупщику дичи, тщательно укрепил дверь изнутри железными перекладинами и выбрался из дома через окно.
Когда Энену надоело сбивать подошвы о доски, которые перекрывали вход в Шалаш, он остановился и задумался.
«Ну и ну, — сказал себе боцман, — это же ясно, как Божий день: парень дал тягу и не собирается подпускать нас близко; но пусть мне на шею повяжут флаговый фал вместо галстука, если я не брошусь за ним в погоню, как фрегат за пиратским судном! А! Он смеется надо мной, как марсовый над горожанином, солдатом или конопатчиком, и пусть крысы сожрут мои нашивки, если я не догоню бездельника рано или поздно! И когда это случится, ему не поздоровится, так как, клянусь честью, я буду палить из всех орудий с левого и правого борта».
Дав себе эту клятву, боцман, преисполненный решимости устроить охоту на Алена, направился к взморью, где, по его мнению, должен был находиться молодой человек; при этом Энен продолжал неистово перекатывать во рту комок жевательного табака.
Увидев на берегу боцмана, Ален, не желавший слышать его упреков, так ловко спрятался в расселинах скал, что бравый моряк прошел мимо, не заметив его.
Более двух часов Энен напрасно бродил взад и вперед по отмелям, и, поскольку прилив усиливался, ему пришлось, в конце концов, выйти на берег.
Избавившись от своего преследователя, Ален выбрался из укрытия и стал готовиться к вечерней охоте.
Он тщательно зарядил литой дробью свое огромное, ружье восьмого калибра и спрятался в одной из пустых бочек без дна, которые он установил на песке.
Вскоре темнота, опускавшаяся на землю, постепенно окутала берег, а затем и водную гладь.
Первая звезда показалась на небе в полночь.
Настало время прилива.
Море было спокойно, и монотонный шум волн, набегающих на берег, раздавался с одинаковыми перерывами.
Наконец мрак сгустился; отчетливо виднелась лишь маленькая лагуна, возле которой расположился Ален: в черном обрамлении ночи она блестела как зеркало.
И тут послышалось множество невнятных для непосвященного человека, но явственных для уха опытного охотника звуков, которые заставили Алена насторожиться.
До него доносились пронзительные крики, резкий свист гнусавое курлыканье, сопровождаемое шумом машущих воздухе крыльев. К отмели приближались зуйки, кулики, чирки и утки. Они пролетали на большой высоте над головой Монпле. Однако одна стая уток долго кружила поблизости, после чего внезапно охотник увидел, как вода забурлила под тяжестью множества птиц. Утки опустились в лагуну. Их было более пятидесяти.
Некоторое время они выжидали с вытянутыми шеями и; склоненными в сторону ветра головами, проверяя, насколько надежно пристанище, избранное ими для ночлега; не услышав ничего подозрительного, кроме мерного рокота волн, угасавших на песке, птицы разбрелись повсюду.
Одни из них, очевидно, еще недостаточно насытившись, ныряли и вытаскивали из тины креветок и мелких крабов.
Пернатые щеголи, заботясь о своей внешности, совершали туалет: они стряхивали с лазурных перьев воду и чистили их клювом.
Постепенно вся стая сбилась в кучу на берегу водоема — издали она казалась сплошной черной массой.
Неожиданно послышался оглушительный выстрел, и пули градом посыпались на несчастных уток.
Самые сильные успели взлететь, но второй ружейный залп подкосил большое число поднимавшихся в воздух птиц.
Производя первый выстрел, Ален целился низко, чтобы дробь рикошетом поразила как можно больше мишеней; во второй раз он выстрелил высоко, следуя за вертикальным взлетом уток, и это привело к превосходным результатам.
Добрая треть стаи неподвижно лежала на песке, убитая наповал первым же выстрелом; остальная часть подбитых, искалеченных птиц бросилась в лагуну, и Флажок стал преследовать их в воде, настигая раненых уток, несмотря на то что они проворно ныряли.
Ален был доволен удачной охотой; решив, что уже слишком поздно, чтобы во второй раз садиться в засаду, он забрался в одну из бочек, повернув ее дном против ветра, и попытался там немного отдохнуть.
Около трех часов ночи наступил отлив.
Пора было уходить с отмели, пока вода спала, и охотник двинулся в путь.
По дороге молодой человек собрался подстрелить несколько нырков; обходя с чрезвычайной осторожностью выступ скалы, чтобы приблизиться к тому месту, где, как ему казалось, притаилась дичь, он неожиданно почувствовал сильный толчок в плечо.
Монпле резко обернулся.
В двух шагах от него стоял мужчина, размахивавший палкой, первый удар которой Ален почувствовал на себе.
Было еще темно, и охотник решил, что на него напали; он быстро вскинул ружье и прицелился.
Но тут новый удар палки, обрушившийся на конец ствола, выбил ружье у него из рук, и оно упало на землю.
Ален бросился поднимать оружие, но его остановил хорошо знакомый голос боцмана Энена:
— Будет, будет, господин Монпле, оставьте в покое ваше орудие. Хотя кожа у меня такая же темная, как у какого-нибудь турпана, а пахнуть я должен не хуже водоплавающей дичи, я все же не то же самое, что ваша добыча.
— Как! — вскричал молодой человек. — Это вы, боцман, здесь, да еще в такое время?
— Тысяча чертей! Приходится за тобой гоняться, ведь ты бегаешь от друзей и, как видно, навсегда променял балки своего Шалаша на небесный свод.
— Кто? Я? Вы думаете, я от вас бегаю, боцман Энен?
— Я не знаю, бегаешь ли ты от меня или нет, но со вчерашнего дня ты ухитряешься все время поворачиваться ко мне только кормой, а это нечестно.
— Я уверяю вас, Жак…
— Хватит! Берегись, ты собираешься сказать неправду! Мало того что не годится насмехаться над старшими, порядочный человек не имеет права лгать. Ты думаешь, что старого боцмана Жака можно одурачить, как какую-нибудь сухопутную крысу? Ничего подобного! Я шел по твоему следу на песке и прекрасно видел, как ты прятался за каждым камнем, наблюдая оттуда за боцманом Эненом и выжидая, когда он уберется из твоей акватории. Ах, если бы этот чертов песок не сменился там, на отмели, галькой, ты бы не избежал абордажа, голубчик! Но я еще подумал: «Будь спокоен, рано или поздно я тебя поймаю!..» В самом деле, как только вода спала, я пришел, вспышка твоего выстрела указала мне дорогу, и вот я тут как тут! Не велика хитрость.
— Вы здесь, пусть так; я вас прекрасно вижу, и что из этого следует? Что вы так спешили мне сказать?
— А! Продолжаешь издеваться! Ты и сам знаешь, что я хочу тебе сказать. Алену было хорошо известно одно: если боцман Энен вбил себе что-то в голову, он будет стоять на своем до конца.
Поэтому охотник смирился с тем, что старый моряк именовал абордажем.
— Ладно! Ладно! — сказал он. — Я понимаю, в чем дело, вы пришли из-за Жанны Мари, не так ли?
— Вот видишь, ты знаешь, что привело меня сюда.
— Значит, Жанна рассказала вам свою историю?
— Неважно, как я об этом узнал, раз уж я это знаю. Ален, я давал тебе дельный совет, совет честного человека: если ты любил Жанну Мари, и Жанна Мари любила тебя, надо было жениться на ней. Но ты не послушался моего совета.
— Что поделаешь! — ответил охотник. — Мне претило жениться на женщине из семьи человека, обобравшего меня до нитки.
— Лучшим фрегатом, на который когда-нибудь ступала нога матроса, был «Победоносный» — раньше, пока мы не отвоевали этот корабль у англичан, он назывался «Victory» note 3 Note3
«Победа» (англ.)
… Нет-нет, смельчак Ален, не в этом причина такого твоего поведения; ты поднимаешь подходящий флаг, чтобы удалить меня из своей акватории, и остерегаешься показывать свой истинный флаг.
— Что ж, хорошо, — промолвил Ален, — я буду говорить с вами откровенно. Я отдаю должное Жанне Мари со всеми ее достоинствами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24