Но ему не суждено было закончить начатую молитву.
Одна из женщин, пробившись сквозь толпу с яростью львицы, схватила боцмана за руку и встряхнула его с такой силой, что он был вынужден подняться.
Это была Жанна Мари.
— Трус! — воскликнула она. — Ты же видишь, что эти люди еще живы, а вы отказываетесь спасать своих ближних, хотя они всего лишь в двухстах шагах от вас и могут в любую минуту погибнуть! Ко мне, матери! Ко мне, жены! Давайте сделаем то, на что не решаются мужчины!
Несколько женщин обступили Жанну Мари с возгласами:
— Пошли! Пошли! Мы жены моряков, и мы знаем, как обращаться с веслами.
— Несчастная! — воскликнул Жак Энен, обращаясь к Жанне Мари. — Ты решила умереть сама и хочешь погубить других?
— Я хочу спасти моего сына… Мальчик протягивает ко мне руки, он там, видишь? Это мой сын!.. Да, да! — закричала женщина. — Да, я иду туда! Если я не смогу его спасти, то, по крайней мере, мы умрем вместе.
И тут, как будто стихия решила, пока люди молчали, дать за них ответ, чудовищная волна с грохотом обрушилась на берег; она сбила с ног несколько человек, а остальных окатила пеной.
Крики пострадавших смешались с возгласами других наблюдателей, стоявших на большем удалении от моря и не спускавших со «Святой Терезы» глаз.
Эти возгласы означали, что число потерпевших кораблекрушение, еще остававшихся в живых, сократилось до двух.
Теперь на мачте над первым трупом болтался еще один мертвец.
Таким образом, смерть поднималась вверх шаг за шагом.
— Видишь, Жанна Мари, — сказал старый боцман, — сила и мужество людей бессильны перед стихией, когда Господь Бог своим дыханием поднимает такие волны. Ни одна лодка, даже принадлежи она самому дьяволу, не перенесется через эту пучину, разве что вверх килем! Умелый пловец мог бы, пожалуй, покрыть расстояние в сто саженей, но я бы не советовал никому из Мези, каким бы сильным ни был этот человек, пытаться такое сделать.
— Пловец! Пловец! — твердила Жанна Мари, ломая себе руки. — Но я не умею плавать! О! Господь Бог, дающий матерям любящее сердце, должен был бы наделять нас мужской силой.
И тут она заметила охотника на водоплавающую дичь; он стоял рядом и хмуро смотрел на трагедию, разворачивавшуюся на его глазах.
С быстротой молнии женщина бросилась к его ногам.
— Господин Ален! — возопила она. — Господин Ален! Говорят, что вы лучший пловец не только в Мези, но и на всем побережье. Господин Ален, ради Бога, во имя вашего отца и вашей матери, покоящихся в христианской земле, спасите моего малютку!
— Даже не вздумайте, Монпле, — вмешался Энен, — даже не вздумайте! Иначе вас ждет жуткая смерть!
Жанна Мари поднялась на ноги и вскричала:
— Замолчите, Жак! Молчите и не мешайте этому смелому парню вернуть матери сына. О, если бы вы только знали, как я его люблю, добрый господин Ален! — продолжала несчастная женщина. — Если бы вы только знали, как он меня любит, мой бедный милый сыночек!.. Если бы вы знали, сколько притеснений я вынесла ради него!.. Если бы видели, с каким мужеством он согласился сесть в этот баркас, чтобы мы не лишились куска хлеба у дяди. О, тогда вы бы поняли, что мне нельзя терять его!.. Теперь, когда вы знаете это, я могу поклясться, что, спасая моего сына, вы спасаете жизнь сразу двух людей, ведь, кроме него, у меня никого нет! Но Бог, добрый, милосердный Бог — при этом вдова воздела руки к Небу, — Бог не станет отнимать у меня единственное утешение, которое он оставил мне на этом свете! Если же Господь заберет Жана Мари, то, значит, он не хочет, чтобы я пережила сына! О Боже, Боже! Ты ведь знаешь, что мать не может пережить свое дитя, не так ли?!
Эти слова потрясли собравшихся.
Даже Ален, питавший неприязнь к людям, был взволнован не меньше других. Как уже было сказано, наш герой был лишен материнской любви с самого
детства; сила и самоотверженность этого чувства, свидетелем которого он оказался впервые, привели его в неописуемый восторг.
— Что ж, да будет так! — внезапно воскликнул молодой человек. — Пусть не говорят, что Алена Монпле попросили спасти жизнь ребенка, никому еще не причинившего зла, а Ален Монпле отказался из страха за свою шкуру. Эй, вы! — крикнул он толпе и, скинув с себя бушлат и рубаху, бросил Их на мокрый песчаный берег. — Я поплыву туда! Обвяжите меня тросом.
Раздевшись в мгновение ока, обнаженный охотник походил на великолепную мраморную статую Геркулеса Фарнезского, разве что его запястья не были столь же тонкими.
Тело молодого человека обвязали тросом.
— Господин Ален! Господин Ален! — отчаянно кричала вдова, в то же время протягивая руки к затонувшему судну.
В эту минуту волны накрыли баркас, и он скрылся из вида в двадцатый раз.
Мучительное беспокойство людей достигло предела.
Героический поступок охотника мог оказаться бесполезным, если последние двое несчастных на борту уже испустили дух.
Наконец, баркас вновь принял вертикальное положение.
Все увидели, что третий матрос висит, перегнувшись вдвое, — он был мертв, как и двое его товарищей.
В живых остался только маленький юнга, привязанный к оконечности мачты, — при каждом ударе стихии он погружался в воду менее глубоко, чем другие.
— Ах! — с облегчением вздохнула вдова. — Он жив, он жив, Ален! Да хранит вас Бог!
— Мужайся, Ален, мужайся! — послышалось со всех сторон.
Охотник покрепче завязал трос, которым было обмотано его тело, и передал его конец боцману Энену, сказав:
— Держите, вы будете осторожно травить трос, а когда я доплыву туда, привяжете к нему крепкий канат. Я подтащу канат к себе, мы натянем его между судном и берегом, и, если Богу угодно, я вернусь вместе с мальчиком.
— Тысяча чертей! — вскричал Энен. — Ты безумец, но славный малый! Я не стану прохлаждаться, пока ты так
отважно рискуешь жизнью; если хочешь, Ален, мы поплывем туда вместе.
— Не стоит, не стоит, — ответил молодой охотник, удерживая старого моряка, собиравшегося скинуть с себя рубаху. — Если мальчика можно спасти, Жак, то одного человека вполне достаточно; если же невозможно, хватит и одной жертвы… У вас тоже есть дети, — прибавил он тихо, чтобы его не услышала вдова, — что с ними станет, если они вас потеряют?..
— По правде сказать, это так! — пробормотал старый моряк, печально опуская руки. — Ах, эти окаянные карапузы, я о них совсем забыл! Ступай же, смельчак Ален! Плыви один, а насчет каната — положись на меня. Главное — не давай волне оглушить тебя, от нее часто больше шума, чем вреда.
— Будьте покойны, — отвечал Ален, — мы с ней старые приятели. А вы следите за канатом, чтобы он не был слишком сильно или слабо натянут… Ну, вот и все, прощайте!
— Вот и все, смельчак Ален. Позволь мне пожать тебе руку, за себя и за моих товарищей.
Молодой человек и старый моряк сжали друг друга в объятиях.
После этого трогательного прощания Ален устремился вперед.
И тут настала очередь Жанны Мари.
Бедная вдова бросилась в его объятия со словами:
— А я! Вы забыли меня, господин Ален!
Женщина поцеловала охотника целомудренно и в то же время страстно.
Ей казалось, что, таким образом, она передает поцелуй своему сыну.
Ален зашел в воду по колено, готовясь к сражению со стихией, как силач к бою.
Он стал ждать очередной волны.
И вот, наконец, она накатилась — огромная, яростно ревущая, грозная. Вместо того чтобы броситься от нее вспять, человек ринулся навстречу
стихии, решительно нырнул под волну и, увлекаемый отливом, всплыл в двадцати саженях от берега.
— Браво! Браво! — вскричал Энен. — Парень знает свое дело. Теперь, когда я увидел его за работой, я готов поспорить, что он доплывет, и ставлю об заклад свою жизнь против понюшки табаку.
— Мужайся, Ален, мужайся! — кричали все. Лишь одна вдова хранила молчание.
Она молилась, стоя на коленях, и плакала; изнемогая под бременем страданий, слишком непосильным для ее хрупкого немощного тела, женщина была не в состоянии даже наблюдать за происходящим.
Рыбаки же следили за продвижением Алена с тревогой, смешанной с гордостью.
Когда человек становится свидетелем подвига, это поразительным образом возвеличивает его самого в собственных глазах.
Впрочем, можно было просто любоваться молодым человеком, ибо на него было приятно смотреть.
Он двигался невероятно энергично, при каждом удобном случае ныряя под волны, как и в начале заплыва.
Расстояние между пловцом и севшим на рифы судном постепенно сокращалось, и вскоре все увидели, как молодой человек цепляется за скалы, на которые налетел баркас.
Ален протянул руку, чтобы ухватиться за борт судна.
Но тут его захлестнули волны, и все исчезло из вида — пловец, «Святая Тереза» и маленький юнга на мачте.
Последовало очередное томительное ожидание, одно из тех, что мы уже пытались описать.
Однако на этот раз всеобщее волнение было особенно велико, так как оно усугублялось страхом за Алена и появившейся было надеждой.
Наконец баркас выпрямился.
Мальчик был еще жив!
Благодаря высоте, на которой он находился, Жан Мари во время ужасной килевой качки оставался под водой меньше остальных, как уже было сказано, и потому самый слабый пережил всех других.
Успокоившись за ребенка, люди пытались разглядеть в воде Алена.
Все затаили дыхание, у всех перестало биться сердце.
Вдова выпрямилась во весь свой рост и протягивала к морю руки; она тяжело дышала и не говорила ни слова, ибо у нее не осталось сил даже на молитву.
Внезапно по другую сторону баркаса, со стороны моря! появилась темная фигура.
Это был Ален.
Он снова плыл к судну, от которого его отбросило волной.
Во второй раз молодому человеку повезло больше: он ухватился за борт баркаса, поднялся на палубу и привязал к основанию мачты канат, который, как было условлено, переправил ему Жак Энен.
При помощи снастей Ален добрался до мальчика, который совсем окоченел и не мог самостоятельно избавиться от своих пут.
Монпле отвязал ребенка от спасительной мачты, посадил его к себе на плечи, спустился на палубу и, держась за канат, стал возвращаться к берегу.
На суше воцарилось гробовое молчание — не было слышно ни биения сердец, ни вздохов, ни одобряющих слов, ни молитв.
Возвращение было долгим, трудным, опасным.
Жан Мари раз десять выпускал из рук канат, и волны неминуемо унесли бы его в море, но Ален предусмотрительно обвязал мальчика веревкой, соединенной с канатом мертвой петлей.
По мере того как пловец с ребенком приближались к берегу, несчастная мать машинально двигалась им навстречу.
Когда Ален оказался в двадцати шагах от нее, она не смогла удержаться и вступила в воду, чтобы поскорее встретить его и своего сына.
К счастью, женщина не потеряла дно под ногами.
Ален передал ей сына.
Как только мать завладела мальчиком, она обернулась к людям с радостным воплем, напоминавшим звериный рев, и, никого не поблагодарив, не выразив Алену признательности, бросилась бежать в сторону Мези; при этом она так крепко прижимала к себе ребенка и так спешила, словно море гналось за ней по пятам.
— Ну-ну, натягивай свое тряпье, — промолвил боцман Энен, пожимая руку отважного пловца, — я полагаю, что ты, как и я, не намерен присутствовать при разрушении этой посудины. Пойдем-ка лучше повеселимся в харчевню «Королевский якорь».
— Спасибо, Энен, — отвечал молодой человек, одеваясь, как советовал ему славный боцман, — но я дал себе несколько клятв, в том числе обещание никогда больше не заходить в трактир.
— Черт подери! В таком случае пойдем ко мне, ведь нам не следует вот так расставаться в подобный день. К тому же ты сейчас слишком далеко от своего камбуза, чтобы отправиться туда за похлебкой.
— И все же я должен туда вернуться, боцман Жак, — возразил Ален, — так как уже темнеет, и я пропустил вечерний перелет птиц. К счастью, луна всходит в одиннадцать часов и я смогу наверстать упущенное.
— Что ж, черт возьми! Если надо, я помогу тебе истреблять уток, хотя это не мое дело, и я лучше управляюсь, с веслом или румпелем, чем с ружьем. Но прежде ты бросишь якорь в моей гавани, и это так же верно, что ты отчаянный парень и лихой пловец.
Таким образом, боцман Жак насильно затащил к себе Алена.
Страшная драма завершилась.
Большинство жителей Мези вернулись в деревню.
В Пленсевской бухте остались только родственники погибших и Том Ланго; первые ждали, когда море разнесет «Святую Терезу» в щепки и вернет им три трупа, чтобы можно было позаботиться об их погребении, а лавочник хотел лично увидеть обломки, которые волны начали прибивать к берегу.
Показавшаяся на небе луна озаряла эту скорбную картину.
Художнику бы взяться теперь за кисть: перо бессильно передать мрачное величие пустынного моря, бури и ночи.

IX. СЕМЬЯ БОЦМАНА

Боцман Энен жил в побеленном известью маленьком домике с зелеными ставнями и красной черепичной крышей; этот домик с садиком, окруженный красивой изгородью из утесника, сверкал, словно карбункул, посреди темных и убогих соседних построек.
Внутреннее убранство дома своей чистотой гармонировало с его внешним щеголеватым видом.
В нем было две комнаты.
Одна из них служила складом для рыболовных снастей, зерна, садового инвентаря, а также детской; другая была одновременно кухней, столовой, семейной гостиной и, спальней Энена и его жены.
Несмотря на то что эта комната имела множество назначений, она содержалась в безупречном порядке. Красный плиточный пол был надраен до блеска. В створки больших шкафов орехового дерева с отделкой из резной меди, начищенной до такой степени, словно на нее каждое утро, как на корабле, наводили глянец, можно было смотреться как в зеркало; невозможно было отыскать хотя бы одну пылинку ни на зеленых саржевых занавесках, обрамлявших кровать с балдахином, ни на многочисленных кораллах и раковинах, напоминавших о моряцком прошлом хозяина дома и аккуратно разложенных на камине и мебели.
Едва лишь боцман Жак, указывавший дорогу Алену, приподнял дверную щеколду, как изнутри дома донесся стук деревянных башмаков и ватага детей — белокурых и темноволосых, — свежих и румяных, как осенние яблоки, высыпала на порог.
Добродушная физиономия моряка прояснилась и расплылась в довольной улыбке.
Нетерпеливым жестом призвав детвору успокоиться, Жак Энен степенно вынул изо рта комок табака, вздувавший его щеку, выпустил изо рта длинную струю желтоватой слюны и вытер губы тыльной стороной руки; затем он начал поочередно приподнимать детей и трижды целовать каждого из них в круглые щечки.
Когда церемония была закончена, боцман сказал:
— Уф! Это потруднее, чем досмотр судна! Ну-ка, Луи-зон, подбрось в огонь охапку хвороста и выставляй на стол общий котел. А то из-за отсутствия балласта в моем желудке зверская качка.
— Неужели все это ваши дети? — спросил Ален.
— Девять моих и двое покойного брата, но все они записаны в судовые роли как мои собственные.
— Бедный Энен! — воскликнул охотник с сочувствием в голосе.
— Бедный? — удивился боцман. — Не стоит меня жалеть, сдается мне, что в моем нынешнем состоянии я побогаче самого короля.
— Почему?
— Черт побери! У короля шесть детей и, значит, по утрам и вечерам он может получить не более шести благословений, а я получаю целых одиннадцать.
С этими словами он взял двух самых маленьких детишек — своего и приемного — и стал подбрасывать их у себя на коленях.
Алену еще не доводилось вкушать прелестей семейной жизни, и ему казалось, что такое количество детей лишь умножает обязанности и заботы хозяина дома.
Между тем оживленная атмосфера дома боцмана разительно отличалась от мрачной и унылой обстановки его собственной лачуги.
Этот контраст заставил Алена задуматься.
— Значит, вы считаете себя счастливым, Жак? — спросил он.
— Тысяча чертей! Я уверен, что счастлив; я был бы привередливым, если бы думал иначе.
— Надо много работать, Жак, чтобы прокормить такую ораву.
— Ваша правда, но, когда у меня срубят мачты, эта орава тоже будет трудиться ради моего пропитания.
— Гм! — недоверчиво произнес Ален, вспомнивший не без сожаления о своем отношении к родному отцу. — Когда дети вырастают, Жак, заботы становятся другими, только и всего.
Моряк откинулся на спинку своего стула и сказал, глядя Алену в глаза:
— Послушай-ка, парень, что заставляет тебя оплевывать чужое счастье? Неужели ты думаешь, что таким образом можно внушить мне отвращение к семейной жизни? Нет уж, дудки! Как и тебе, мне нравилось гулять на воле, распустив паруса, но, знаешь, приходит время, когда чувствуешь потребность убрать парус и встать на якорь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24