— Я понимаю вас, Элен, — ответил Гастон, качая головой, — вы просите у меня обещания, всего лишь обещания, не так ли? Так вот, судите же, насколько я несчастен, если не могу ничего обещать! Вы просите у меня надежды — я ее разрушаю. Если бы у меня был впереди — уже не скажу двадцать, десять лет — хотя бы год, я бы предложил его вам, Элен, и считал себя счастливым человеком, но этого не может быть. В ту минуту когда я вас покину, вы теряете меня, и я теряю вас; с завтрашнего утра я себе больше не принадлежу.
— Несчастный! — воскликнула Элен, поняв его слова буквально. — Вы, может быть, меня обманули, сказав, что любите меня? Вы, может быть, помолвлены с другой?
— Бедный друг мой, — сказал Гастон, — хоть в этом я могу вас успокоить: нет у меня, кроме вас, ни другой любви, ни другой нареченной.
— Прекрасно! Но тогда, Гастон, мы еще можем быть счастливы, если я добьюсь от своей новой семьи, чтобы она признала вас моим мужем.
— Элен, разве вы не видите, что каждое ваше слово разбивает мое сердце?
— Но, по крайней мере, скажите же мне что-нибудь!
— Элен, есть долг, от которого нельзя уклониться, и связи, которые нельзя порвать!
— Я не знаю таких! — воскликнула девушка. — Мне обещают семью, богатство, имя! Ну и что же? Скажите одно слово, Гастон, скажите его, и я предпочту вас всему! Почему же и вы, в свою очередь, не можете поступить так же?
Гастон опустил голову и ничего не ответил. В эту минуту их догнала августинка. Начинало смеркаться, поэтому она не увидела взволнованных лиц молодых людей.
Женщины снова сели в карету, садовник взгромоздился на облучок, Гастон и Ован — на лошадей, и все снова тронулись в путь к Рамбуйе.
Не доезжая одного льё до города, августинка сама позвала Гастона. Он подъехал еще ближе к карете.
Она позвала его, и предупредила, что, может быть, Элен будут встречать и посторонние, особенно мужчины, при этом свидании неуместны. Гастон и сам думал об этом обстоятельстве, но не набрался мужества об этом сказать. Он подъехал к карете еще на шаг ближе. Элен ожидала с надеждой. Чего она ждала и на что надеялась? Она и сама не знала.
Может быть, на то, что горе заставит Гастона пойти на крайности? Но Гастон удовольствовался глубоким поклоном, поблагодарил дам за то, что они позволили ему сопровождать их, и дал понять, что собирается уезжать.
Элен была необычной женщиной: по виду Гастона она поняла, что он покидает ее с разбитым сердцем.
— Это «прощайте» или «до свидания»? — смело спросила она.
Молодой человек приблизился весь дрожа.
— До свидания, — сказал он, — если вы окажете мне эту честь.
И он ускакал крупной рысью.
VII. КОМНАТА В ГОСТИНИЦЕ «КОРОЛЕВСКИЙ ТИГР» В РАМБУЙЕ
Гастон уехал, не сказав ни слова о том, где и как они увидятся, но Элен решила, что заниматься всем этим — дело мужчины, она только следила за своим возлюбленным взглядом, пока он не исчез в ночи. Через полчаса карета въехала в Рамбуйе.
Тут сестра Тереза достала из огромного кармана бумагу и при свете фонаря, который был прикреплен у дверцы кареты, прочла следующий адрес: «Госпожа Дерош, гостиница „Королевский тигр“.
Августинка немедленно дала кучеру необходимые разъяснения, и через десять минут карета остановилась около указанного дома.
Тотчас же из гостиницы поспешно вышла женщина, ожидавшая их в комнате у главного входа, подошла к карете, с глубокими поклонами помогла дамам выйти, и они прошли несколько шагов по темной аллее, предшествуемые лакеем, который нес два разноцветных фонаря.
Приотворилась дверь, открыв прекрасно обставленную прихожую; госпожа Дерош отступила, пропуская Элен и сестру Терезу, и через пять минут путешественницы уже сидели на мягкой софе перед ярко пылавшим огнем.
Комната, в которой они очутились, была большой, красивой и изысканно обставленной: повсюду чувствовался достаточно строгий вкус того времени, потому что все описываемые события происходили раньше эпохи того капризного стиля, который мы окрестили именем «рококо». Что касается архитектурного убранства, то комната принадлежала к величественному и мрачному стилю великого царствования: над камином и напротив него видны были огромные зеркала в золоченых рамах, с потолка свисала люстра с золочеными жирандолями, а у камина стояли золоченые львы.
В гостиной было четыре двери: первая — та, через которую вошли; вторая вела в столовую (она была освещена, хорошо натоплена, и стол был накрыт); третья вела в спальню, вполне пристойно убранную; была и четвертая дверь, но она была заперта.
Элен безо всякого удивления смотрела на все это великолепие, на молчаливых, спокойных и почтительных лакеев, столь непохожих на жизнерадостных и услужливых трактирщиков, которых она видела в пути; ну а монахиня-августинка бормотала молитвы, с жадностью поглядывая на дымящийся ужин и благодаря Бога за то, что день нынче не постный.
Госпожа Дерош, введя путешественниц в гостиную, тут же оставила их одних, но через мгновение появилась снова и, подойдя к августинке, подала ей письмо; та с великой поспешностью вскрыла его.
Письмо гласило следующее:
«Сестра Тереза вольна провести ночь в Рамбуйе или уехать в тот же вечер. Она получит двести луидоров в качестве дара Элен ее любимому монастырю и препоручит свою воспитанницу заботам госпожи Дерош, облеченной доверием родственников Элен».
Внизу вместо подписи стоял шифр, который сестра Тереза тщательно сличила с печатью на письме, привезенном ею с собой из Клисона. Установив их полное сходство, она сказала:
— Ну вот, дорогое дитя, после ужина мы расстанемся.
— Как, уже? — воскликнула Элен, которую с ее прошлой жизнью теперь связывала только сестра Тереза.
— Да, дитя мое, мне, правда, любезно предложено переночевать здесь, но я предпочитаю, повторяю вам, уехать нынче же вечером, потому что я очень спешу вернуться в наш добрый бретонский монастырь, к которому я привязана всеми своими привычками и ще у меня будет все для счастья, разве что недоставать вас, дитя мое.
Элен со слезами обвила руками шею доброй сестры: она вспомнила юность, проведенную среди монахинь, бесконечно преданных ей то ли потому, что настоятельница распорядилась, чтобы сестры относились к ней с уважением, то ли потому, что она сама сумела вызвать их любовь к себе; и благодаря чудесному свойству нашей мысли, которое наука никогда не сумеет объяснить, старые ивы, прекрасное озеро, звон монастырских колоколов — вся та жизнь, представлявшаяся ей теперь уже потерянной мечтой, пронеслась, живая и радостная, перед ее глазами.
Добрая сестра Тереза тоже плакала горькими слезами, и это неожиданное событие настолько отбило у нее аппетит, что она уже было встала и собралась уехать, но тут госпожа Дерош напомнила обеим женщинам, что ужин накрыт, и заметила сестре Терезе, что если она намеревается провести в дороге всю ночь, то не найдет ни одной открытой харчевни и, следовательно, никакой пищи до следующего утра; она предложила ей или поесть, или, по крайней мере, запастись провизией.
Сестра Тереза, которую убедили вполне логичные доводы госпожи Дерош, решилась наконец сесть за стол и так просила Элен составить ей компанию, что та тоже села напротив нее, но так и не смогла заставить себя что-нибудь проглотить. Сестра же Тереза наскоро съела несколько фруктов и выпила полбокала испанского вина, потом она встала, расцеловала Элен, которая хотела проводить ее хотя бы до кареты, но тут госпожа Дерош заметила, что гостиница «Королевский тигр» полна неизвестных людей и вряд ли девушке пристойно выходить из своих комнат, так как ее могут увидеть. Тогда Элен попросила разрешения повидать садовника, который сопровождал их; бедняга уже давно просил о милости проститься с воспитанницей монастыря, но на его жалобные просьбы никто, естественно, не обращал никакого внимания. Однако стоило госпоже Дерош услышать, что Элен выражает такое желание, как она разрешила ему повидать ту, с которой, как он не без основания полагал, он расстается навсегда.
В минуты крайнего душевного напряжения, в каком находилась Элен, все люди и вещи, что мы покидаем, вырастают в наших глазах и становятся ближе нашему сердцу, поэтому и старая монахиня, и бедный садовник стали для нее друзьями, ей было невыносимо тяжко с ними расстаться, она несколько раз окликала их, когда они уже были в дверях, поручая заботам сестры Терезы своих подруг, а заботам садовника — свои цветы, взглядом благодаря его за ключи от монастырской решетки.
Тут госпожа Дерош увидела, что Элен роется в своем кармане, но безуспешно, потому что немного денег, которые у нее были, остались в чемодане, и спросила:
— Мадемуазель что-нибудь угодно?
— Да, — ответила Элен, — я хотела бы что-нибудь дать на память этому славному человеку.
Тогда госпожа Дерош вручила Элен двадцать пять луидоров, которые та, не считая, сунула в руки садовнику; эта неожиданная щедрость удвоила его стоны и слезы. И все же им наконец пришлось расстаться, дверь за монахиней и садовником затворилась; Элен тут же подбежала к окну, но ставни были закрыты, и на улице ничего не было видно. Она прислушалась: мгновение спустя она услышала стук колес, он постепенно затихал, а затем совсем исчез; когда ничего не стало слышно, Элен упала в кресло.
Тогда госпожа Дерош подошла к ней и напомнила, что та ничего не ела, хотя и садилась за стол. Элен согласилась поужинать, но не потому что была голодна, а потому что надеялась в этот же вечер получить какие-нибудь известия от Гастона и хотела выиграть время.
Она села за стол, пригласив сесть с ней вместе и госпожу Дерош, но ее новая компаньонка согласилась на это только после неоднократных просьб и, несмотря на настойчивость Элен, отказалась есть, а только прислуживала ей.
Когда ужин был окончен, госпожа Дерош провела Элен в спальню и сказала:
— Теперь, мадемуазель, вы позвоните, когда вам будет угодно, чтобы позвать горничную, готовую к вашим услугам, потому что, возможно, нынче же вечером вам нанесут визит.
— Визит?! — воскликнула Элен, прерывая госпожу Дерош.
— Да, мадемуазель, — продолжала та, — вам нанесет визит один из ваших родственников.
— И это тот родственник, на чьем попечении я нахожусь?
— Со дня вашего рождения, мадемуазель.
— О Боже, — воскликнула Элен, хватаясь за сердце, — и вы говорите, что он придет?
— Я так думаю, мадемуазель, потому что он хочет как можно скорее с вами познакомиться.
— О, — прошептала Элен, — кажется, мне дурно. Госпожа Дерош подбежала к ней и обняла ее, чтобы поддержать.
— Неужели вы так боитесь, — сказала она ей, — оказаться рядом с человеком, который вас любит?
— Я не боюсь, это просто волнение. Меня не предупредили, что это будет сегодня же вечером, и это важное известие, которое вы мне передали безо всякой подготовки, меня совершенно ошеломило.
— Но это еще не все, — продолжала госпожа Дерош, — этот человек вынужден окружать себя строгой тайной.
— Но почему?
— На этот вопрос мне запрещено отвечать, мадемуазель.
— Боже мой! Но к чему эти предосторожности по отношению к такой бедной сироте, как я?
— Они необходимы, поверьте.
— Но в чем они должны заключаться?
— Прежде всего, вы не должны видеть лица этого человека, чтобы, если потом вы его случайно встретите, вы не могли его узнать.
— Значит, он придет в маске?
— Нет, мадемуазель, но все свечи погасят.
— И мы будем разговаривать в темноте? — Да.
— Но вы же останетесь со мной, да, госпожа Дерош?
— Нет, мадемуазель, мне это строжайше запрещено.
— Кем?
— Человеком, который должен прийти повидать вас.
— Значит, этому человеку вы обязаны беспрекословно повиноваться?
— Более того, мадемуазель, я его глубоко почитаю.
— Значит, тот, кто придет, человек знатный?
— Это один из самых знатных сеньоров Франции.
— И этот знатный сеньор — мой родственник? г
— Самый близкий.
— Во имя Неба, госпожа Дерош, не оставляйте меня в такой неопределенности!
— Я уже имела честь сказать вам, мадемуазель, что на некоторые вопросы мне строжайшим образом запрещено отвечать.
И госпожа Дерош сделала шаг, чтобы уйти.
— Вы меня покидаете?
— Я оставляю вас, чтобы вы могли привести себя в порядок.
— Но, сударыня…
Госпожа Дерош церемонно и почтительно сделала глубокий реверанс и, пятясь, вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.
VIII. ДОЕЗЖАЧИЙ В ЛИВРЕЕ ЕГО КОРОЛЕВСКОГО ВЫСОЧЕСТВА МОНСЕНЬЕРА ГЕРЦОГА ОРЛЕАНСКОГО
В то время как во флигеле гостиницы «Королевский тигр» происходили события, о которых мы только что рассказывали, в одной из комнат той же гостиницы перед пылающим огнем некий мужчина отряхивал снег с сапог и развязывал тесемки вместительной папки.
Человек этот был одет в охотничий костюм доезжачего Орлеанского дома: красный с серебром камзол, кожаные штаны, длинные сапоги, треуголка с серебряным галуном; глаза у него были живые, нос — острый, длинный и красноватый, а выпуклый лоб свидетельствовал об искренности, чему противоречили тонкие и сжатые губы. Он тщательно перелистывал бумаги, которыми была полна папка, разложив их перед собой на столе. По свойственной ему привычке, этот человек говорил сам с собой или, вернее, что-то бормотал сквозь зубы, время от времени прерывая свою речь восклицаниями и проклятиями, относившимися, по-видимому, не столько к тому, что он говорил, сколько к тому, о чем он думал.
— Ну что же, — говорил он, — господин де Монтаран меня не обманул, и мои бретонцы уже принялись за дело, но вот какого черта он ехал так медленно? Выехал одиннадцатого в полдень, а приехал только двадцать первого в шесть часов вечера! Гм! Тут, может быть, скрыта какая-то новая тайна, и мне сейчас ее разъяснит тот малый, которого мне рекомендовал господин де Монтаран и с которым мои люди держали связь во время их пути. Эй, кто-нибудь!
И человек в красном камзоле позвонил в серебряный колокольчик; появился один из уже знакомых нам гонцов в сером с нантской дороги и поклонился.
— А, это вы, Тапен, — сказал человек в красном камзоле.
— Да, монсеньер. Поскольку дело серьезное, я решил прийти сам.
— Вы расспросили людей, которых вы расставили на их дороге?
— Да, монсеньер, но они ничего не знают, кроме дневных перегонов нашего заговорщика, впрочем, это все, что им было поручено узнать.
— Да, но я попытаюсь узнать побольше от слуги. Что это за человек?
— Да этакий простоватый хитрец, наполовину нормандец, наполовину бретонец, одним словом, клиент скверный.
— Что он делает сейчас?
— Подает ужин своему хозяину.
— Которого поселили, как я просил, в комнате на первом этаже?
— Да, монсеньер.
— Занавесок на окнах нет?
— Нет, монсеньер.
— А дыру в ставне вы сделали?
— Да, монсеньер.
— Хорошо! Пришлите мне этого лакея, а сами будьте поблизости.
— Я буду вот здесь.
— Превосходно.
Человек в красном камзоле вытащил из кармана дорогие часы и посмотрел на них.
— Половина десятого, — сказал он, — монсеньер как раз возвратился из Сен-Жермена и просит позвать Дюбуа. Ну, а раз ему говорят, что Дюбуа нет, он потирает руки и готовится натворить каких-нибудь безумств. Потирайте руки, монсеньер, и творите беспрепятственно глупости. Опасность не в Париже, она здесь. О, посмотрим, придется ли вам на этот раз насмехаться над моей тайной полицией! Ага, вот и наш человек!
Действительно, в этот момент господин Тапен ввел Ована.
— Вот особа, которую вы спрашивали, — сказал он. И, затворив за собой дверь, тотчас вышел.
Ован стоял у двери и дрожал, а Дюбуа, закутанный до макушки в огромный плащ, рассматривал его взглядом леопарда.
— Подойди, друг мой, — сказал Дюбуа.
Несмотря на всю любезность приглашения, оно было сделано таким пронзительным голосом и человек смотрел на него так странно, что Ован с удовольствием бы очутился в эту минуту в сотне льё от него.
— Ну же! — сказал Дюбуа, видя, что тот продолжает стоять как пень. — Ты что, не слышал меня, негодник?
— Да слышал же, монсеньер, — сказал Ован.
— Тогда почему не повинуешься?
— А я думал, что это не мне вы оказали такую честь и велели подойти.
И Ован сделал несколько шагов к столу.
— Ты получил пятьдесят луидоров за то, чтобы говорить мне правду? — продолжал Дюбуа.
— Прошу прощения, монсеньер, — ответил Ован, которому почти утвердительная форма вопроса вернула часть смелости, — я их не получил… мне их обещали.
Дюбуа вытащил из кармана пригоршню золота, отсчитал пятьдесят луидоров и сложил их стопкой на столе, где она и осталась стоять, дрожа и кренясь в одну сторону.
Ован смотрел на золото с таким выражением, которое вряд ли можно было заподозрить на его тусклом и невыразительном лице.
«Ага, — сказал про себя Дюбуа, — да он жаден».
И в самом деле, эти пятьдесят луидоров казались Овану несбыточной мечтой, он предал своего хозяина даже без надежды получить их, просто пламенно их желая, и вот эти обещанные луидоры лежали тут, перед его глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40