Тут я ничего не говорю, это ваши семейные дела, но там, в Бретани, — там вам делать нечего, монсеньер, и я вам запрещаю вмешиваться в это дело, если, конечно, что весьма возможно, вы там не понаделали еще четверть дюжины неведомых дочерей.
— Дюбуа, ты мерзавец!
— Вы полагаете, что назвав меня по имени и добавив к этому имени эпитет «мерзавец», вы все сказали?! Прекрасно, я мерзавец, если вам так нравится, но без этого мерзавца вас бы уже убили.
— Ну и что?
— Ну и что?! И это государственный муж! Ну что же, меня после этого, может быть, повесили бы, и это соображение тоже нужно принять во внимание, госпожа де Ментенон стала бы регентшей Франции: хороша шуточка! Ну и что? И подумать только, что подобные наивные глупости произносит правитель-философ! О Марк Аврелий! Кажется, это он сказал эту нелепость, монсеньер: «Populos esse demum felices, si reges philosophi forent, aut philosophi reges» note 9? Вот вам и пример!
Говоря все это, Дюбуа продолжал писать.
— Дюбуа, — сказал регент, — ты не знаешь этого юноши!
— Какого юноши?
— Шевалье!
— Неужто? Ну, вы его представите мне, когда он станет вашим зятем.
— Это будет завтра, Дюбуа.
Аббат в изумлении обернулся и, облокотившись на ручку кресла, вытаращил на регента свои маленькие глазки.
— Монсеньер, вы не сошли с ума? — спросил он.
— Нет, он человек порядочный, а порядочные люди редки, — тебе это известно лучше, чем кому-нибудь.
— Порядочный человек! Позвольте вам сказать, монсеньер, что вы весьма своеобразно понимаете порядочность.
— Да, во всяком случае, я не думаю, что мы с тобой понимаем ее одинаково.
— А что он такого сделал, этот порядочный человек? Отравил кинжал, которым собирался вас заколоть? Ну, тут уж ничего не скажешь, — он не просто порядочный человек, а настоящий святой. У нас уже есть святой Жак Клеман, святой Равальяк, а вот святого Гастона в наших святцах явно недостает. Быстренько, монсеньер, обратитесь к папе, и раз вы уже не хотите у него попросить кардинальской шапки для своего министра, попросите его канонизировать вашего убийцу, и первый раз в жизни вы поступите логично.
— Дюбуа, говорю тебе, что мало людей способны сделать то, что сделал этот молодой человек.
— Дьявольщина! К счастью, да. Наберись таких десять на
всю Францию, объявляю вам, монсеньер, что подам в отставку.
— Я говорю не о том, что он собирался сделать, — сказал герцог, — а о том, что он сделал.
— А что же он такого сделал? Говорите же, я слушаю. Я жажду, чтоб меня просветили.
— Ну, прежде всего, он сдержал клятву, которую дал д'Аржансону.
— О, в этом я не сомневаюсь, этот юноша своему слову верен, и, кабы не я, он сдержал бы и то слово, которое дал Понкалеку, Монлуи, Талуэ и Куэдику и так далее, и так далее.
— Да, но сдержать второе слово было труднее, он обещал не рассказывать о приговоре никому, и своей возлюбленной он об этом не рассказал.
— А вам?
— Мне да, потому что я ему сообщил, что все знаю и отрицать бесполезно. Тогда он запретил что-нибудь просить для него у регента, желая получить, как он выразился, только одну милость.
— И какую же?
— Жениться на Элен, чтобы оставить ей свое состояние и имя.
— Прекрасно! Оставить имя и состояние вашей дочери! Вежлив же ваш зять!
— Ты забыл, что для него это тайна?
— Кто знает?
— Уж не знаю, Дюбуа, чем омыли твои руки в день, когда ты явился на свет, но знаю, что ты пачкаешь все, чего касаешься.
— Кроме заговорщиков, монсеньер. Тут, мне кажется, напротив, я все прекрасно чищу. Поглядите на Селламаре, а? Как вымыто? Дюбуа — тут, Дюбуа — там. Я надеюсь, аптекарь сделал Франции хороший клистир и вымыл из нее всю Испанию. Ну и с Оливаресом будет то же, что с Селламаре. Вот еще Бретань застряла в глотке. Пропишем хорошенькое лекарство Бретани, и все кончено.
— Дюбуа, ты насмехаешься над Евангелием!
— Я с этого начал, монсеньер. Регент встал.
— Ну-ну, монсеньер, — сказал Дюбуа, — я неправ, я забыл, что вы еще не ели. Каков же конец этой истории?
— А конец таков, что я обещал испросить разрешения регента, и регент его даст.
— Регент сделает глупость.
— Нет, сударь, он искупит свою вину.
— Ну, совсем хорошо! Нам только того и не хватает, чтобы вы были должны загладить вину перед господином де Шанле.
— Не перед ним, а перед его братом.
— Еще того не лучше! Не молодец, а ягненок из басни Лафонтена, а брату-то этому вы что сделали?
— Я у него похитил женщину, которую он любил.
— Какую женщину?
— Мать Элен.
— Да, это вы плохо сделали, потому что, если бы вы ему ее оставили, мы бы не имели сейчас этого скверного дела на руках.
— Но мы его имеем, и нам нужно с ним разобраться как можно лучше.
— А над чем я работаю? И когда же венчание, монсеньер?
— Завтра.
— В часовне Пале-Рояля? Вы будете в рыцарском орденском одеянии и осените голову вашего зятя возложением обеих рук, а не одной, как положено, поскольку он не наложил руки на вас, и все будет как нельзя более трогательно.
— Нет, это будет не совсем так. Они повенчаются в Бастилии, а я буду в часовне, где они не смогут меня увидеть.
— Ну что же, монсеньер, прошу у вас разрешения присутствовать при венчании; я хочу его видеть, говорят, подобные вещи умягчают душу.
— Ну уж нет, ты будешь меня стеснять. Твоя мерзкая физиономия меня выдаст.
— Но ваше прекрасное лицо еще легче узнать, монсеньер, — сказал, поклонившись, Дюбуа. — В Бастилии есть портреты Генриха IV и Людовика XIV.
— Весьма лестно для меня.
— Монсеньер уже уходит?
— Да, я пригласил прийти де Лонэ.
— Коменданта Бастилии?
— Да.
— Идите, монсеньер, идите.
— Кстати, ты будешь сегодня вечером в Монсо?
— Может быть.
— А маскарадный костюм у тебя есть?
— У меня есть костюм Ла Жонкьера.
— Тсс! Он годится для «Бочки Амура» и на Паромной улице.
— Монсеньер забывает Бастилию, где он тоже пользуется заметным успехом. Уж не говоря о том, — добавил со своей обезьяньей улыбкой Дюбуа, — что еще будет,
— Хорошо. Прощай, аббат.
— Прощайте, монсеньер. Регент вышел.
Оставшись один, Дюбуа повертелся в кресле, почесал нос, потом улыбнулся. Это был знак, что он принял важное решение. Приняв его, он протянул руку за колокольчиком и позвонил.
Вошел лакей.
— Сейчас к монсеньеру придет господин де Лонэ, комендант Бастилии, — сказал Дюбуа. — Дождитесь, когда он выйдет, и приведите его ко мне.
Лакей молча поклонился и вышел.
Дюбуа снова принялся за свой похоронный список.
Прошло полчаса, дверь снова отворилась, и привратник доложил о господине де Лонэ.
Дюбуа вручил ему бумагу с подробнейшими распоряжениями.
— Прочтите, — сказал ему Дюбуа, — я даю вам письменные указания, чтобы у вас не было повода не выполнить их.
Де Лонэ читал бумагу, и на лице его отражалось все возраставшее изумление.
— Но, сударь, — сказал он, окончив читать, — вы хотите безвозвратно испортить мне репутацию?
— Чем же это?
— Завтра, когда узнают, что произошло…
— А кто об этом расскажет? Вы, что ли?
— Нет, но монсеньер…
— …будет в восторге. Я за это отвечаю.
— Ведь я комендант Бастилии!
— Вы хотите сохранить эту должность?
— Без сомнения.
— Тогда делайте то, что я приказал.
— Однако, когда ты надзиратель, трудно закрыть глаза и заткнуть уши.
— Дорогой комендант, тогда загляните в камин у господина Дюмениля, осмотрите потолок у господина Помпадура и проверьте клизмы господина Лаваля.
— Что вы говорите, сударь? Возможно ли… Но вы рассказываете о вещах, мне совершенно неизвестных!
— Доказательство тому, что я лучше вас знаю о делах в Бастилии, а если я расскажу вам о некоторых из них, известных вам, вы еще больше удивитесь.
— Что такого вы могли бы мне рассказать? — спросил, совершенно смешавшись, комендант.
— Я мог бы вам рассказать о том, что ровно неделю назад одно из должностных лиц Бастилии, причем из самых высокопоставленных, получило из рук в руки пятьдесят тысяч ливров, чтобы впустить в тюрьму двух торговок галантереей.
— Сударь, это были…
— Я знаю, кто это был, что они собирались там делать и что делали. Это были мадемуазель де Валуа и мадемуазель де Шароле. Что собирались делать? Собирались повидать герцога Ришелье. Что делали? До полуночи грызли конфеты в Угловой башне и намереваются прийти туда и завтра, причем настолько в этом уверены, что мадемуазель де Шароле предупредила об этом господина Ришелье.
Де Лонэ побледнел.
— Так вот, — продолжал Дюбуа, — как вы думаете, если я расскажу подобные вещи регенту, который, как вы знаете, очень любит скандальные истории, долго ли некий господин де Лонэ будет оставаться комендантом Бастилии? Но я об этом не скажу ни слова, я знаю, что люди должны помогать друг другу. Я вам помогаю, господин де Лонэ, помогите же и вы мне.
— К вашим услугам, — сказал комендант.
— Итак, решено, и к моему приходу все будет готово?
— Обещаю вам, сударь, но монсеньеру — ни слова.
— О чем речь! Прощайте, господин де Лонэ.
И де Лонэ вышел, пятясь и беспрерывно кланяясь.
— Прекрасно! — воскликнул Дюбуа. — А теперь посмотрим, кто кого, монсеньер, и когда завтра вы захотите обвенчать свою дочь, вам будет недоставать только одного — зятя!
Только Гастон передал Дюменилю письмо мадемуазель де Лонэ, как в коридоре раздались шаги. Гастон поспешил предупредить шевалье, чтобы тот не говорил ни слова, постучал ногой в пол, чтобы Помпадур был осторожен, погасил свет и бросил камзол на стул, как будто начал раздеваться на ночь.
В эту минуту дверь отворилась и вошел комендант. Поскольку он обычно не навещал узников в такое время, Гастон бросил на него быстрый вопрошающий взгляд, и ему показалось, что тот смущен; более того, он, казалось, хотел остаться с Гастоном наедине и взял лампу из рук стражника, который ее принес. Шевалье заметил, что, когда комендант ставил ее на стол, рука его дрожала.
Надзиратели ушли, но узник заметил, что у дверей остались двое солдат. Он вздрогнул: в этих молчаливых приготовлениях чувствовалось что-то зловещее.
— Шевалье, — сказал комендант, — вы мужчина и просили меня обращаться с вами как с мужчиной. Сегодня вечером я узнал, что вам вчера огласили приговор.
— И вы пришли сказать мне, сударь, — сказал Гастон с мужеством, которое всегда проявлял перед лицом опасности, — вы пришли сказать мне, что час моей казни настал.
— Нет, сударь, но я пришел сказать, что он близится.
— И когда будет совершена казнь?
— Я могу сказать вам правду, шевалье?
— Буду вам признателен, сударь.
— Завтра, на рассвете.
— И где?
— Во дворе Бастилии.
— Спасибо, сударь, но у меня была одна надежда.
— Какая?
— Что перед смертью я стану мужем девушки, которую вы сегодня приводили ко мне на свидание.
— Господин д'Аржансон обещал вам эту милость?
— Нет, сударь, он только взялся просить этой милости для меня у короля.
— Может быть, король отказал.
— Он никогда не дарует подобной милости?
— Редко, сударь, но такие случаи бывали.
— Сударь, я христианин, — сказал Гастон, — надеюсь, мне пришлют исповедника.
— Он уже здесь.
— Я могу его увидеть?
— Через несколько минут. Сейчас он у вашего сообщника.
— Моего сообщника?! Какого сообщника?
— У капитана Ла Жонкьера.
— У капитана Ла Жонкьера! — воскликнул Гастон.
— Он осужден, как и вы, и будет казнен вместе с вами.
— Несчастный! — прошептал шевалье. — А я еще его подозревал!
— Шевалье, — продолжал комендант, — вы слишком молоды, чтобы умирать.
— Смерть не считает лет, сударь. Бог велит ей разить, и она разит.
— Но если можно предотвратить удар, то идти добровольно на смерть, как это делаете вы, почти что преступление.
— Что вы хотите сказать, сударь? Я вас не понимаю.
— Я хочу сказать, что господин д'Аржансон, должно быть, оставил вам надежду.
— Довольно, сударь. Мне не в чем признаваться, и я не собираюсь ни в чем признаваться.
В эту минуту в дверь постучали, комендант пошел открыть. Это был старший надзиратель, он обменялся с господином де Лонэ несколькими словами. Потом комендант вернулся к Гастону, тот стоял, держась за спинку стула, и был бледен, но спокоен.
— Сударь, — сказал ему комендант, — капитан Ла Жонкьер просил у меня разрешения увидеться с вами последний раз.
— И вы ему отказали?! — спросил Гастон с насмешливой улыбкой.
— Нет, сударь, напротив, я разрешил это свидание в надежде, что он благоразумнее вас и просит вас прийти договориться о показаниях, которые вы должны дать.
— Если он за этим хочет меня видеть, господин комендант, пусть ему передадут, что я отказываюсь идти к нему.
— Я вам это сказал, сударь, — живо прервал его комендант, — но я ничего об этом не знаю, может быть, он просто хочет увидеться с товарищем по несчастью.
— В таком случае я согласен, сударь.
— Я буду иметь честь сам сопровождать вас, — сказал, кланяясь, комендант.
— Готов следовать за вами, сударь, — ответил Гастон. Господин де Лонэ шел первым, Гастон следовал за ним, а двое солдат, до этого стоявшие у дверей, замыкали шествие. Они прошли теми же коридорами и дворами, что и в первый раз, и оказались у Казначейской башни. Господин де Лонэ оставил часовых у дверей, а сам в сопровождении Гастона поднялся по лестнице из двенадцати ступеней. На лестнице их встретил надзиратель и провел к Ла Жонкьеру. Капитан, в том же изодранном камзоле, как и первый раз, лежал на кровати. Услышав, что отворяют дверь, он обернулся, и поскольку первым вошел господин де Лонэ, он, естественно, увидел только его и снова принял прежнее положение.
— Я полагал, что тюремный священник у вас, капитан? — сказал господин де Лонэ.
— Действительно, он был здесь, сударь, но я его отослал.
— Почему же?
— Не люблю иезуитов. Вы что, полагаете, черт возьми, что мне нужен священник, чтобы достойно умереть?
— Умереть достойно, сударь, не значит умереть храбро, это значит умереть по-христиански.
— Если бы я нуждался в проповеди, я бы попросил остаться здесь духовника, он бы справился с этим не хуже вас, но я просил прийти господина Гастона де Шанле.
— Вот он, сударь, я считаю своим долгом ни в чем не отказывать тем, кому уже нечего ждать.
— А, вот и вы, шевалье! — воскликнул, оборачиваясь, Ла Жонкьер. — Добро пожаловать.
— Капитан, — сказал Гастон, — я с горечью вижу, что вы отказываетесь от утешения, которое дает нам религия.
— И вы туда же! Ну, если вы или кто-нибудь другой, скажете об этом еще хоть слово, клянусь, я стану гугенотом.
— Простите, капитан, — сказал Гастон, — но я счел своим долгом посоветовать вам сделать то, что собираюсь сделать сам.
— Потому я и не сержусь на вас. Когда я буду министром, шевалье, я провозглашу свободу вероисповеданий. А теперь, господин де Лонэ, — продолжал Ла Жонкьер, почесывая нос, — вы должны понимать, что когда людям предстоит вдвоем отправиться в столь дальнее путешествие, как мне и шевалье, то неплохо было нам побеседовать без свидетелей.
— Понимаю вас, сударь, и удаляюсь. Шевалье, вы можете остаться здесь на час, через час за вами придут.
— Спасибо, сударь, — сказал Гастон, кланяясь в знак благодарности. Комендант вышел, и Гастон услышал, как он отдает какие-то распоряжения: по-видимому, он приказал удвоить наблюдение за узниками.
Гастон и Ла Жонкьер остались одни.
— Ну так как? — спросил капитан.
— Ну что же, — ответил Гастон, — вы были правы и все сказали правильно.
— Да, — сказал Ла Жонкьер, — я очень похож на того человека, который семь дней ходил вокруг стен Иерусалима и кричал: «О горе!» Семь дней он так ходил и кричал, а на седьмой день камень, брошенный со стены, попал в него и убил его.
— Да, я знаю, что вы тоже осуждены и мы должны умереть вместе.
— И вам, думаю, это не совсем приятно!
— Совсем неприятно, поскольку у меня есть причины дорожить жизнью.
— Они всегда есть.
— Но у меня их больше, чем у кого-либо.
— Тогда, друг мой, я знаю только одно средство.
— Признаться? Никогда!
— Нет, бежать со мной.
— Как?! Бежать с вами?!
— Да, я отсюда исчезаю.
— А вы знаете, что наша казнь назначена на завтрашнее утро?
— Поэтому я исчезаю сегодня ночью.
— Вы бежите, да?
— Совершенно верно.
— А как, откуда?
— Откройте окно.
— Открыл.
— Потрясите среднюю решетку.
— Боже правый!
— Держится?
— Напротив, поддается.
— В добрый час. Мне это стоило немалых трудов, видит Бог!
— О, мне кажется, я вижу сон!
— Помните, вы меня спросили, не развлекаюсь ли я, как другие, и не делаю ли где-нибудь дырки?
— А вы мне ответили…
— …что отвечу позже… Вот вам мой ответ, и он стоит всякого другого.
— Превосходно! Но как спуститься?
— Помогите мне.
— В чем?
— Перерыть тюфяк.
— Веревочная лестница?
— Совершенно верно.
— Но как вы ее достали?
— Получил вместе с пилкой в паштете из жаворонков еще в первый день пребывания здесь.
— Капитан, вы просто великий человек!
— Я это знаю. Уж не считая того, что я человек добрый, ведь я мог удрать один.
— И вы подумали обо мне?
— Я просил свидания с вами, сказав, что надо договориться относительно признаний, которые хочу сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Дюбуа, ты мерзавец!
— Вы полагаете, что назвав меня по имени и добавив к этому имени эпитет «мерзавец», вы все сказали?! Прекрасно, я мерзавец, если вам так нравится, но без этого мерзавца вас бы уже убили.
— Ну и что?
— Ну и что?! И это государственный муж! Ну что же, меня после этого, может быть, повесили бы, и это соображение тоже нужно принять во внимание, госпожа де Ментенон стала бы регентшей Франции: хороша шуточка! Ну и что? И подумать только, что подобные наивные глупости произносит правитель-философ! О Марк Аврелий! Кажется, это он сказал эту нелепость, монсеньер: «Populos esse demum felices, si reges philosophi forent, aut philosophi reges» note 9? Вот вам и пример!
Говоря все это, Дюбуа продолжал писать.
— Дюбуа, — сказал регент, — ты не знаешь этого юноши!
— Какого юноши?
— Шевалье!
— Неужто? Ну, вы его представите мне, когда он станет вашим зятем.
— Это будет завтра, Дюбуа.
Аббат в изумлении обернулся и, облокотившись на ручку кресла, вытаращил на регента свои маленькие глазки.
— Монсеньер, вы не сошли с ума? — спросил он.
— Нет, он человек порядочный, а порядочные люди редки, — тебе это известно лучше, чем кому-нибудь.
— Порядочный человек! Позвольте вам сказать, монсеньер, что вы весьма своеобразно понимаете порядочность.
— Да, во всяком случае, я не думаю, что мы с тобой понимаем ее одинаково.
— А что он такого сделал, этот порядочный человек? Отравил кинжал, которым собирался вас заколоть? Ну, тут уж ничего не скажешь, — он не просто порядочный человек, а настоящий святой. У нас уже есть святой Жак Клеман, святой Равальяк, а вот святого Гастона в наших святцах явно недостает. Быстренько, монсеньер, обратитесь к папе, и раз вы уже не хотите у него попросить кардинальской шапки для своего министра, попросите его канонизировать вашего убийцу, и первый раз в жизни вы поступите логично.
— Дюбуа, говорю тебе, что мало людей способны сделать то, что сделал этот молодой человек.
— Дьявольщина! К счастью, да. Наберись таких десять на
всю Францию, объявляю вам, монсеньер, что подам в отставку.
— Я говорю не о том, что он собирался сделать, — сказал герцог, — а о том, что он сделал.
— А что же он такого сделал? Говорите же, я слушаю. Я жажду, чтоб меня просветили.
— Ну, прежде всего, он сдержал клятву, которую дал д'Аржансону.
— О, в этом я не сомневаюсь, этот юноша своему слову верен, и, кабы не я, он сдержал бы и то слово, которое дал Понкалеку, Монлуи, Талуэ и Куэдику и так далее, и так далее.
— Да, но сдержать второе слово было труднее, он обещал не рассказывать о приговоре никому, и своей возлюбленной он об этом не рассказал.
— А вам?
— Мне да, потому что я ему сообщил, что все знаю и отрицать бесполезно. Тогда он запретил что-нибудь просить для него у регента, желая получить, как он выразился, только одну милость.
— И какую же?
— Жениться на Элен, чтобы оставить ей свое состояние и имя.
— Прекрасно! Оставить имя и состояние вашей дочери! Вежлив же ваш зять!
— Ты забыл, что для него это тайна?
— Кто знает?
— Уж не знаю, Дюбуа, чем омыли твои руки в день, когда ты явился на свет, но знаю, что ты пачкаешь все, чего касаешься.
— Кроме заговорщиков, монсеньер. Тут, мне кажется, напротив, я все прекрасно чищу. Поглядите на Селламаре, а? Как вымыто? Дюбуа — тут, Дюбуа — там. Я надеюсь, аптекарь сделал Франции хороший клистир и вымыл из нее всю Испанию. Ну и с Оливаресом будет то же, что с Селламаре. Вот еще Бретань застряла в глотке. Пропишем хорошенькое лекарство Бретани, и все кончено.
— Дюбуа, ты насмехаешься над Евангелием!
— Я с этого начал, монсеньер. Регент встал.
— Ну-ну, монсеньер, — сказал Дюбуа, — я неправ, я забыл, что вы еще не ели. Каков же конец этой истории?
— А конец таков, что я обещал испросить разрешения регента, и регент его даст.
— Регент сделает глупость.
— Нет, сударь, он искупит свою вину.
— Ну, совсем хорошо! Нам только того и не хватает, чтобы вы были должны загладить вину перед господином де Шанле.
— Не перед ним, а перед его братом.
— Еще того не лучше! Не молодец, а ягненок из басни Лафонтена, а брату-то этому вы что сделали?
— Я у него похитил женщину, которую он любил.
— Какую женщину?
— Мать Элен.
— Да, это вы плохо сделали, потому что, если бы вы ему ее оставили, мы бы не имели сейчас этого скверного дела на руках.
— Но мы его имеем, и нам нужно с ним разобраться как можно лучше.
— А над чем я работаю? И когда же венчание, монсеньер?
— Завтра.
— В часовне Пале-Рояля? Вы будете в рыцарском орденском одеянии и осените голову вашего зятя возложением обеих рук, а не одной, как положено, поскольку он не наложил руки на вас, и все будет как нельзя более трогательно.
— Нет, это будет не совсем так. Они повенчаются в Бастилии, а я буду в часовне, где они не смогут меня увидеть.
— Ну что же, монсеньер, прошу у вас разрешения присутствовать при венчании; я хочу его видеть, говорят, подобные вещи умягчают душу.
— Ну уж нет, ты будешь меня стеснять. Твоя мерзкая физиономия меня выдаст.
— Но ваше прекрасное лицо еще легче узнать, монсеньер, — сказал, поклонившись, Дюбуа. — В Бастилии есть портреты Генриха IV и Людовика XIV.
— Весьма лестно для меня.
— Монсеньер уже уходит?
— Да, я пригласил прийти де Лонэ.
— Коменданта Бастилии?
— Да.
— Идите, монсеньер, идите.
— Кстати, ты будешь сегодня вечером в Монсо?
— Может быть.
— А маскарадный костюм у тебя есть?
— У меня есть костюм Ла Жонкьера.
— Тсс! Он годится для «Бочки Амура» и на Паромной улице.
— Монсеньер забывает Бастилию, где он тоже пользуется заметным успехом. Уж не говоря о том, — добавил со своей обезьяньей улыбкой Дюбуа, — что еще будет,
— Хорошо. Прощай, аббат.
— Прощайте, монсеньер. Регент вышел.
Оставшись один, Дюбуа повертелся в кресле, почесал нос, потом улыбнулся. Это был знак, что он принял важное решение. Приняв его, он протянул руку за колокольчиком и позвонил.
Вошел лакей.
— Сейчас к монсеньеру придет господин де Лонэ, комендант Бастилии, — сказал Дюбуа. — Дождитесь, когда он выйдет, и приведите его ко мне.
Лакей молча поклонился и вышел.
Дюбуа снова принялся за свой похоронный список.
Прошло полчаса, дверь снова отворилась, и привратник доложил о господине де Лонэ.
Дюбуа вручил ему бумагу с подробнейшими распоряжениями.
— Прочтите, — сказал ему Дюбуа, — я даю вам письменные указания, чтобы у вас не было повода не выполнить их.
Де Лонэ читал бумагу, и на лице его отражалось все возраставшее изумление.
— Но, сударь, — сказал он, окончив читать, — вы хотите безвозвратно испортить мне репутацию?
— Чем же это?
— Завтра, когда узнают, что произошло…
— А кто об этом расскажет? Вы, что ли?
— Нет, но монсеньер…
— …будет в восторге. Я за это отвечаю.
— Ведь я комендант Бастилии!
— Вы хотите сохранить эту должность?
— Без сомнения.
— Тогда делайте то, что я приказал.
— Однако, когда ты надзиратель, трудно закрыть глаза и заткнуть уши.
— Дорогой комендант, тогда загляните в камин у господина Дюмениля, осмотрите потолок у господина Помпадура и проверьте клизмы господина Лаваля.
— Что вы говорите, сударь? Возможно ли… Но вы рассказываете о вещах, мне совершенно неизвестных!
— Доказательство тому, что я лучше вас знаю о делах в Бастилии, а если я расскажу вам о некоторых из них, известных вам, вы еще больше удивитесь.
— Что такого вы могли бы мне рассказать? — спросил, совершенно смешавшись, комендант.
— Я мог бы вам рассказать о том, что ровно неделю назад одно из должностных лиц Бастилии, причем из самых высокопоставленных, получило из рук в руки пятьдесят тысяч ливров, чтобы впустить в тюрьму двух торговок галантереей.
— Сударь, это были…
— Я знаю, кто это был, что они собирались там делать и что делали. Это были мадемуазель де Валуа и мадемуазель де Шароле. Что собирались делать? Собирались повидать герцога Ришелье. Что делали? До полуночи грызли конфеты в Угловой башне и намереваются прийти туда и завтра, причем настолько в этом уверены, что мадемуазель де Шароле предупредила об этом господина Ришелье.
Де Лонэ побледнел.
— Так вот, — продолжал Дюбуа, — как вы думаете, если я расскажу подобные вещи регенту, который, как вы знаете, очень любит скандальные истории, долго ли некий господин де Лонэ будет оставаться комендантом Бастилии? Но я об этом не скажу ни слова, я знаю, что люди должны помогать друг другу. Я вам помогаю, господин де Лонэ, помогите же и вы мне.
— К вашим услугам, — сказал комендант.
— Итак, решено, и к моему приходу все будет готово?
— Обещаю вам, сударь, но монсеньеру — ни слова.
— О чем речь! Прощайте, господин де Лонэ.
И де Лонэ вышел, пятясь и беспрерывно кланяясь.
— Прекрасно! — воскликнул Дюбуа. — А теперь посмотрим, кто кого, монсеньер, и когда завтра вы захотите обвенчать свою дочь, вам будет недоставать только одного — зятя!
Только Гастон передал Дюменилю письмо мадемуазель де Лонэ, как в коридоре раздались шаги. Гастон поспешил предупредить шевалье, чтобы тот не говорил ни слова, постучал ногой в пол, чтобы Помпадур был осторожен, погасил свет и бросил камзол на стул, как будто начал раздеваться на ночь.
В эту минуту дверь отворилась и вошел комендант. Поскольку он обычно не навещал узников в такое время, Гастон бросил на него быстрый вопрошающий взгляд, и ему показалось, что тот смущен; более того, он, казалось, хотел остаться с Гастоном наедине и взял лампу из рук стражника, который ее принес. Шевалье заметил, что, когда комендант ставил ее на стол, рука его дрожала.
Надзиратели ушли, но узник заметил, что у дверей остались двое солдат. Он вздрогнул: в этих молчаливых приготовлениях чувствовалось что-то зловещее.
— Шевалье, — сказал комендант, — вы мужчина и просили меня обращаться с вами как с мужчиной. Сегодня вечером я узнал, что вам вчера огласили приговор.
— И вы пришли сказать мне, сударь, — сказал Гастон с мужеством, которое всегда проявлял перед лицом опасности, — вы пришли сказать мне, что час моей казни настал.
— Нет, сударь, но я пришел сказать, что он близится.
— И когда будет совершена казнь?
— Я могу сказать вам правду, шевалье?
— Буду вам признателен, сударь.
— Завтра, на рассвете.
— И где?
— Во дворе Бастилии.
— Спасибо, сударь, но у меня была одна надежда.
— Какая?
— Что перед смертью я стану мужем девушки, которую вы сегодня приводили ко мне на свидание.
— Господин д'Аржансон обещал вам эту милость?
— Нет, сударь, он только взялся просить этой милости для меня у короля.
— Может быть, король отказал.
— Он никогда не дарует подобной милости?
— Редко, сударь, но такие случаи бывали.
— Сударь, я христианин, — сказал Гастон, — надеюсь, мне пришлют исповедника.
— Он уже здесь.
— Я могу его увидеть?
— Через несколько минут. Сейчас он у вашего сообщника.
— Моего сообщника?! Какого сообщника?
— У капитана Ла Жонкьера.
— У капитана Ла Жонкьера! — воскликнул Гастон.
— Он осужден, как и вы, и будет казнен вместе с вами.
— Несчастный! — прошептал шевалье. — А я еще его подозревал!
— Шевалье, — продолжал комендант, — вы слишком молоды, чтобы умирать.
— Смерть не считает лет, сударь. Бог велит ей разить, и она разит.
— Но если можно предотвратить удар, то идти добровольно на смерть, как это делаете вы, почти что преступление.
— Что вы хотите сказать, сударь? Я вас не понимаю.
— Я хочу сказать, что господин д'Аржансон, должно быть, оставил вам надежду.
— Довольно, сударь. Мне не в чем признаваться, и я не собираюсь ни в чем признаваться.
В эту минуту в дверь постучали, комендант пошел открыть. Это был старший надзиратель, он обменялся с господином де Лонэ несколькими словами. Потом комендант вернулся к Гастону, тот стоял, держась за спинку стула, и был бледен, но спокоен.
— Сударь, — сказал ему комендант, — капитан Ла Жонкьер просил у меня разрешения увидеться с вами последний раз.
— И вы ему отказали?! — спросил Гастон с насмешливой улыбкой.
— Нет, сударь, напротив, я разрешил это свидание в надежде, что он благоразумнее вас и просит вас прийти договориться о показаниях, которые вы должны дать.
— Если он за этим хочет меня видеть, господин комендант, пусть ему передадут, что я отказываюсь идти к нему.
— Я вам это сказал, сударь, — живо прервал его комендант, — но я ничего об этом не знаю, может быть, он просто хочет увидеться с товарищем по несчастью.
— В таком случае я согласен, сударь.
— Я буду иметь честь сам сопровождать вас, — сказал, кланяясь, комендант.
— Готов следовать за вами, сударь, — ответил Гастон. Господин де Лонэ шел первым, Гастон следовал за ним, а двое солдат, до этого стоявшие у дверей, замыкали шествие. Они прошли теми же коридорами и дворами, что и в первый раз, и оказались у Казначейской башни. Господин де Лонэ оставил часовых у дверей, а сам в сопровождении Гастона поднялся по лестнице из двенадцати ступеней. На лестнице их встретил надзиратель и провел к Ла Жонкьеру. Капитан, в том же изодранном камзоле, как и первый раз, лежал на кровати. Услышав, что отворяют дверь, он обернулся, и поскольку первым вошел господин де Лонэ, он, естественно, увидел только его и снова принял прежнее положение.
— Я полагал, что тюремный священник у вас, капитан? — сказал господин де Лонэ.
— Действительно, он был здесь, сударь, но я его отослал.
— Почему же?
— Не люблю иезуитов. Вы что, полагаете, черт возьми, что мне нужен священник, чтобы достойно умереть?
— Умереть достойно, сударь, не значит умереть храбро, это значит умереть по-христиански.
— Если бы я нуждался в проповеди, я бы попросил остаться здесь духовника, он бы справился с этим не хуже вас, но я просил прийти господина Гастона де Шанле.
— Вот он, сударь, я считаю своим долгом ни в чем не отказывать тем, кому уже нечего ждать.
— А, вот и вы, шевалье! — воскликнул, оборачиваясь, Ла Жонкьер. — Добро пожаловать.
— Капитан, — сказал Гастон, — я с горечью вижу, что вы отказываетесь от утешения, которое дает нам религия.
— И вы туда же! Ну, если вы или кто-нибудь другой, скажете об этом еще хоть слово, клянусь, я стану гугенотом.
— Простите, капитан, — сказал Гастон, — но я счел своим долгом посоветовать вам сделать то, что собираюсь сделать сам.
— Потому я и не сержусь на вас. Когда я буду министром, шевалье, я провозглашу свободу вероисповеданий. А теперь, господин де Лонэ, — продолжал Ла Жонкьер, почесывая нос, — вы должны понимать, что когда людям предстоит вдвоем отправиться в столь дальнее путешествие, как мне и шевалье, то неплохо было нам побеседовать без свидетелей.
— Понимаю вас, сударь, и удаляюсь. Шевалье, вы можете остаться здесь на час, через час за вами придут.
— Спасибо, сударь, — сказал Гастон, кланяясь в знак благодарности. Комендант вышел, и Гастон услышал, как он отдает какие-то распоряжения: по-видимому, он приказал удвоить наблюдение за узниками.
Гастон и Ла Жонкьер остались одни.
— Ну так как? — спросил капитан.
— Ну что же, — ответил Гастон, — вы были правы и все сказали правильно.
— Да, — сказал Ла Жонкьер, — я очень похож на того человека, который семь дней ходил вокруг стен Иерусалима и кричал: «О горе!» Семь дней он так ходил и кричал, а на седьмой день камень, брошенный со стены, попал в него и убил его.
— Да, я знаю, что вы тоже осуждены и мы должны умереть вместе.
— И вам, думаю, это не совсем приятно!
— Совсем неприятно, поскольку у меня есть причины дорожить жизнью.
— Они всегда есть.
— Но у меня их больше, чем у кого-либо.
— Тогда, друг мой, я знаю только одно средство.
— Признаться? Никогда!
— Нет, бежать со мной.
— Как?! Бежать с вами?!
— Да, я отсюда исчезаю.
— А вы знаете, что наша казнь назначена на завтрашнее утро?
— Поэтому я исчезаю сегодня ночью.
— Вы бежите, да?
— Совершенно верно.
— А как, откуда?
— Откройте окно.
— Открыл.
— Потрясите среднюю решетку.
— Боже правый!
— Держится?
— Напротив, поддается.
— В добрый час. Мне это стоило немалых трудов, видит Бог!
— О, мне кажется, я вижу сон!
— Помните, вы меня спросили, не развлекаюсь ли я, как другие, и не делаю ли где-нибудь дырки?
— А вы мне ответили…
— …что отвечу позже… Вот вам мой ответ, и он стоит всякого другого.
— Превосходно! Но как спуститься?
— Помогите мне.
— В чем?
— Перерыть тюфяк.
— Веревочная лестница?
— Совершенно верно.
— Но как вы ее достали?
— Получил вместе с пилкой в паштете из жаворонков еще в первый день пребывания здесь.
— Капитан, вы просто великий человек!
— Я это знаю. Уж не считая того, что я человек добрый, ведь я мог удрать один.
— И вы подумали обо мне?
— Я просил свидания с вами, сказав, что надо договориться относительно признаний, которые хочу сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40