Акун говорил, что человек силен своим местом. Но это место было не ее, она не узнавала его. И трупы… Сколько трупов! Кто же это не боится кары, оставив тела непогребенными, не опасаясь, что души убитых будут его преследовать?
— Дир, — словно прочитав ее мысли, слабо прошептал Акун. — Князь-разбойник Дир проклятый…
Карина склонилась над стрыем. От горя похолодела. Лицо ослепленное — сплошная страшная маска, на животе рубаха побурела от крови. Рука порублена, покалечена. Как же он жив до сих пор, где набрался сил, чтобы откинуть, откатить обгорелое бревно, завалившее творило подпола?
— Стрый, милый стрый.
Он что-то пробормотал. Склонившись, Карина различила:
— Да детей достань, княгиня глупая.
Он все еще звал ее княгиней. Она же была растеряна, перепугана. Послушно выволокла грязных, перепачканных медом Буську и Гудима. К меду тут же пристала сажа. Малыши выглядели даже забавно, если бы не были столь перепуганными, жалкими, не дрожали бы так от страха и холода, прижимаясь к отцу. Но и последнего словно боялись. Гудим стал реветь. За ним расплакался и Буська.
Младший все же спросил:
— Тятя, а где Каплюша? — Даже привстал, оглядываясь, но тут же вновь прильнул к отцу: — Тятя, мне холодно. Спинка мерзнет.
Зимнее солнце светило, но не грело. В холодном сыром воздухе запах гари казался особенно резким. Дети плакали, мерзли, Акун истекал кровью. Надо было что-то делать.
Явь казалась страшным сном, когда Карина, бродя среди обгорелых, порубленных тел сельчан, пыталась хоть что-то отыскать, что могло помочь уцелевшим, или надеялась, что еще кто-нибудь очнется, окликнет ее. Но все было тихо, только каркало воронье, под ногами хрустели тлеющие головешки да хлюпала снежная слякоть вперемешку с пеплом. Разбойники не пощадили никого, пострадали и стар, и млад, и пригожие бабы из Мокошиной Пяди. Разбой обычно разжигает похоть, но бабы во время гона Коровьей Смерти бешеные, их убить легче, чем повалить. Вот и убили… Карина увидела Ясенку. Страшная рана тянулась у той от ключицы, раскраивая ребра. Карина склонилась, накрыла рукой открытые пустые глаза Ясенки.
Она постаралась взять себя в руки. Конечно, ей не под силу похоронить всех сородичей-селян. Однако не бросить же их так на растерзание зверью… И когда там, где некогда была кузня, Карина обнаружила среди пепла гнутый серп, она стала срезать им росшие вокруг селища кусты и, как сумела, накрыла тела погибших.
Она работала быстро, торопилась, вскоре даже жарко стало, хотя была только в рубахе, безрукавке вязаной и поневе с вышитым подолом. А на руках нелепо, даже кощунственно сейчас смотрелись дорогие браслеты с каменьями и эмалевыми цветами, на шее ожерелье-монисто в несколько рядов — все, что осталось от некогда княжеской жизни. Да и была ли эта жизнь когда?.. Карина сейчас с радостью обменяла бы эти богатства на потертую овчину, чтобы укрыть детей, самой прикрыться от холода. Но ничего не находила. Люди-то повыскакивали на шум кто в чем, если кто-то и накинул полушубок, то разбойники стащили с тел все, оставив только окровавленные лохмотья. Вот и пришлось Карине с односельчан последнее стягивать, напяливать на детей заскорузлые от чужой крови рубахи, одну на другую. Ведь скоро завечереет, совсем холод проймет детей. Кое-чем укрыла, укутала лежавшего в беспамятстве Акуна. Что осталось, надела на себя, не думая, как ужасно выглядит — вся в золе, в жутких окровавленных лохмотьях, растрепанная, но с богатейшим княжьим монистом на шее. Карина сунула его за пазуху, шею до подбородка обмотала обрывками чьей-то пушистой шали. Ах и славилась же некогда Мокошина Пядь мастерицами вязать из шерсти местных коз такие вот роскошные мягкие изделия!.. Больше этого не будет. Нет больше Мокошиной Пяди…
Она все же разревелась. Накрыла последние, уложенные рядами тела ветками. Все. Большего сейчас она для них не может сделать. А вот что сделает — так это двинется вслед опускающемуся солнышку. Путь она знает, будет идти, пока не доберется до ближайшего капища бога Рода. Жители Мокошиной Пяди волхвам этого капища всегда большие требы носили, и те не посмеют отказать ей в приюте. Хоть на время. Пока она не решит, как дальше жизнь устраивать.
Карина уложила недвижимое тело стрыя на срубленные серпом ветки молодых сосенок, соорудив что-то вроде охотничьих волокуш. Сделав из тряпья постромки, впряглась в них. Когда сдвинула с места волокуши, Акун все же застонал, молвил:
— Оставь меня, Карина. Белая уже подле меня. Ты лучше о детях позаботься.
Она даже не повернулась, тащила по снегу волокуши, лишь поглядывая, чтоб Буська с Гудимом следом шли. На слабый зов стрыя не отвечала. Карина вообще была не больно болтлива, а сейчас в ее сердитой немоте Акун угадывал присущее ей упрямство. Карина всегда была девка с норовом, всегда по-своему поступала.
Снег был рыхлый, глубокий. Скоро она стала уставать, но запретила себе останавливаться, лишь порой оглядывалась на детей. Сколько так смогут идти малыши семи и четырех годков от роду? Ничего, если устанут, сообразят позвать или пристроиться подле отца на волокушах. И первым не выдержал старший, капризный Гудим Карина только стиснула зубы, когда постромки волокуш сильнее врезались в плечи. Буська, тот дольше ковылял, пока Карина сама, опасаясь, как бы малец не отстал, велела ему пристраиваться возле отца и брата.
Акун порой негромко постанывал. Ослепленный, он не видел солнца, но спрашивал у Гудима — высоко ли светило? Карина и сама понимала, что времени у нее в обрез, пока не настанут потемки. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, стала вспоминать минувшее. Припомнила, как некогда, еще девчонкой, бегала здесь с сыновьями Акуна, позже охотилась с ними. Братья, да и сам Акун говорили, что отличная из Карины получилась охотница: и след зверя отыскивала умело, и белку била в глаз. Никогда охота ее не была порожней, видать, любил ее Лешак-хозяин за то, что первую добычу девка всегда ему оставляла, не забывала и домашнее угощение — пирожок или яичко вареное — на пенек положить. А вот с домовым у Карины не больно ладилось, не помогал ей запечный дух — и похлебка у нее переваривалась, и хлеб клонился верхушечкой не в ту сторону, а то и молоко горячее прямо на глазах сбегало белой пеной. Да, хозяйка-стряпуха из нее никудышная выходила. Первая жена Акуна учила ее, да и то не выдержит, скажет в сердцах, что, мол, у девки обе руки левые. И кто такую в жены возьмет? А вот взял же, сам Боригор взял. А за ним и Родим принял на ложе, жемчугами редкими украсил, даже женой назвал. Да только сбежала она от Родима. Карина уже видела по окрестным местам, что почти пришла. Частоколы капища должны были вот-вот показаться за ближайшим ельником, когда ее внимание неожиданно привлекли следы. Много следов на подмокшем снегу. Не зверя дикого, а коней подкованных. Похоже, отряд прошел. Двигался он вокруг ельника, туда же, куда и она, к капищу. Однако как раз на повороте еще один след шел, словно всадники, посетив капище, уже покинули его. И нехорошо стало на душе у девушки. Догадывалась, кем могли быть эти снующие по округе отрядники.
Однако выбора у нее все равно не было. За ней раненый, за ней малые дети. И она тащила и тащила волокушу, пока малыши, сидевшие позади, не стали покрикивать, словно приветствуя кого.
Она подняла голову. У бревен частокола, окружавшего святилище, стоял волхв в вывернутой овечьей накидке — длинноволосый, длиннобородый. Глядел на приближающихся, потом обернулся, сказал что-то, и еще трое волхвов вышли на размокший от снега проход в капище. Карина глядела на них, и даже слезы на глаза навернулись. Дошла-таки. Сейчас им помогут, накормят, обогреют, Акуну помощь окажут. Ведь всем известно, какие знатные лекари волхвы.
Она опешила, когда служители капища стали перед ней, загородив дорогу взятыми наперевес длинными посохами.
— Куда идешь? Прочь!
И, видя, что она оторопело молчит, один из них пояснил:
— Не ведаешь разве? Мор в округе. Верхогрызка косит людей целыми селищами. Вот и не можем никого принять.
— Мор… — только и пробормотала Карина.
Да, конечно же, в доме старосты о том поговаривали. Однако мор где-то в стороне был, в терпейские леса не дошел. Мор — это единственное время, когда даже священный закон Рода о гостеприимстве теряет силу. Но ей-то теперь что делать?
Она смотрела на волхвов, измученная, усталая, в каких-то отрепьях. И не признать, что она на князей радимичей влияние имела. А ведь волхвам известно, кто она. И она так и сказала: мол, не признать меня не можете, а не окажете помощи, не прощу. Видела, как они переглядываются. «Тоже мне, волхвы всемогущие».
— Со мной двое малых детей и раненый староста из Мокошиной Пяди. Там набег был…
— Знаем.
— Знаете?
Они словно замялись.
— Мокошину Пядь бы не тронули, но там бабы сами виноваты. Дружинники Дира только поглядеть хотели. И ты виновата. Кара ты, Карина. Всем только беды приносишь. Ни Боригору от тебя не было радости, ни Родиму. Да и в свое селище ты несчастье принесла.
Когда такое говорят волхвы вещие — впору и умом тронуться. Но Карина уже не была наивной девочкой из терпейского племени. И вместо того чтобы заголосить, завыть и просить волхвов ее, такую поганую, прочь гнать, сама наступила. Что ж такое — они ее обвиняют, а след врагов радимичей, дружины Дировой, так и вьется вокруг их капища? И не волхвы ли, чтоб откупиться от киевлян-находников, направили тех на богатое селище терпеев?
— Злая ты, — изрек, наконец, один из волхвов. — Кара.
— Карой я стану, если вы меня не послушаете да помощь не окажете. Уж я поведаю, как вы смогли Дира от себя отвадить.
Но сама уже понимала, что перегнула палку. Вот убьют ее сейчас поклонники Рода, а все решат, что и ее, красавицу Карину, погубили люди Дира в терпейском селении. И пока волхвы зло шипели, что, дескать, ничего-то ты, девка, не докажешь, она уже им сговор предложила. Скинула с запястий чеканные, в цветах эмалевых браслеты и, протянув их волхвам, предложила: она уйдет, но заплатит им за то, чтобы приютили детей и стрыя. Украшение-то у нее знатное, в далеком Царьграде деланное.
Волхвы согласились. Сказали, что возьмут по браслету за каждого ребенка. Акун же…
Карина настаивала:
— Он ведь глаз лишился… Грудь кровоточит. Но стрый сам окликнул сзади:
— Да за себя проси. И за Буську с Гудимом. Меня же оставь. Мой час близок. Не все ли одно где…
Ох, и накричала бы на милого дядьку Карина, если бы не так слаб был. А волхвы так и ухватились — дескать, последняя воля умирающего, Карина же одно знала: она не она будет, если милого Акуна бросит, если не сделает все, чтобы спасти его. Вот и осталась с ним.
— Всегда упряма была, — едва прошелестел Акун. — Послушай меня хоть сейчас: оставь, ни к чему это.
Она не ответила. Смотрела, как волхвы уводят мальчиков. Думала о том, что их ждет. Встретятся ли еще? А если нет… Что ж, в капищах всегда были дети, которых обучали, держали как служек, но кто проявлял себя, тот и волхвом стать мог. Но у нее все равно слезы на глаза навернулись, когда уже у самого частокола мальчики оглянулись, помахав руками.
К ночи стало подмораживать. В лесу зазвучал волчий вой.
Акуна лихорадило, он бормотал что-то бессвязное. Вокруг ни души, ни огонька, один лес.
Карина еще издали заметила это дерево — мощный кряжистый дуб, словно сросшийся из нескольких стволоа Девушка решила: ежели заберется повыше, то там, где стволы расходятся, можно устроиться и с раненым Акуном, переждать ночь.
Нарезав из подола полос ткани, она обмотала стрыя и, взобравшись на дерево, перекинула самодельные веревки через сук, повисла на них, перетягивая, пока смогла поднять ослабевшее тело родича. От боли Акун потерял сознание. А очнулся — для него все едино мрак кругом, но он слышал рядом ее тяжелое, усталое дыхание.
— Каринка, слушай, — разлепил губы раненый. — Говорить это тебе не должен, обещался… Да изменилось все. Потому, пока боги еще не увели мысль в вечный сумрак… Тебе в Киев надо идти да разыскать там певца Бояна. Ты ведь знаешь его, помнишь? Вот и ищи.
Батюшка он твой, Породил тебя, селище с него никогда ничего за тебя не спросило. Но теперь ты одна, ты баба, беззащитная, да еще и беременная. Пусть же поможет…
— Тихо, тихо лежи, — укрывала Акуна девушка, гладя его по слипшимся от крови волосам. Но он старался говорить, сквозь горячечную дрожь, сквозь наползающую слабость.
— Боян — отец он твой. Иди к нему. Слышишь ли?
Она слышала, но молчала. Отец… Помнилось — Боян в селище появлялся изредка. Красивый, с темной холеной бородой, в корзно расшитом, в добротных сапогах, гусли за плечами, И все говорили: Боян — великий певец-сказитель, он под покровительством самого бога Белеса, ему дар особый дан, и в пути его, безоружного, ни одна злая сила не тронет, все ветры оберегут, все лихие люди обойдут. Вот и идет он по земле — красивый, пригожий, ласковый. Без меча, с одними гуслями. А потом возвращается в великий Полянский город Киев, что на горах над Днепром растет, И сам князь Аскольд принимает его в своих палатах, одаривает богато.
Акун то ли впал в беспамятство, то ли уснул. Холодно было, а он горел. Вот Карина и приникла к нему, стараясь не думать о волчьем вое в лесу, о пробирающем до костей холоде. Боян. Она помнила, бывал он в Мокошиной Пяди. Только давно это было, она совсем еще девчонкой была. Что ж таился-то? Ведь навещал, приходил, нянчил, баловал. Песни пел. Пел так, что люди отовсюду сходились послушать. А Карина гордилась тем, что ее возле себя сажает Боян. Но то, что он ее родитель…
— Я в Киев тебя не дотяну, стрый, — устало сказала Карина. — В Елань пойдем, к Родиму. Ведь он женой как-никак меня перед всеми объявлял.
Ночь тянулась бесконечно. Карина дрожала от страха, холода, усталости. А порой, словно все безразличным ей делалось, проваливалась в дремотную усталость. Стоны стрыя приводили ее в себя. Он начинал метаться, и она держала его, просила потерпеть еще. Вот скоро притащит его к людям, перевяжет, обработает раны целебными отварами да мазями…
— Мы доберемся, Акун. Я ведь упрямая — ты сам говорил. Вот и дотащу тебя. Не к самой Елани, так к людям. Они помогут.
Акун вроде в беспамятстве был, но вдруг ответил, слабо, словно ветер прошелестел:
— Не пустят нас. Верхогрызки побоятся.
Дядька оказался прав. В первом же селище, куда утром приволокла раненого Карина, на них едва не спустили псов. Мужики повыходили страшные, с дубинами. И Карина вновь плелась прочь по глубокому снегу, тащила волокуши с бредившим Акуном. Да, в неладное время они оказались без очага, без приюта. Она поняла это, когда то и дело стала замечать на тропе замерзшие трупы — то ли лихих лесных людей, то ли калик перехожих. Больше всего их было у перекрестков, где по обычаю радимичей на шестах возвышались домовины — маленькие деревянные домики, в которых хранили прах предков. Казалось, бродяги тянулись к этим захоронениям перекрестным, перед смертью молили ушедших родичей взять к себе поскорее, увести в светлый Ирий, чтобы не мучаться в неласковом подлунном мире.
Теперь Карина старалась идти по большаку, который вел через леса радимичей к реке Десне, где велись торги и где местные князья построили свой град-терем Елань. В нем некогда и жила Карина, туда и сейчас шла. Селища, попадавшиеся вдоль большака, стояли притихшие, будто нежилые. Под вечер, устав, ослабев, уже плохо соображая, Карина все же попыталась постучаться в избу в одном из них. И надо же — дверь отворили. Перед Кариной стояла старуха в темном плате, даже улыбалась, приглашая войти.
— Что смотришь, девица? Входи.
Карина хотела сказать, что оставила у плетня раненого, однако какая-то странность в улыбке старухи остановила ее. Пока просто вошла в дом, огляделась. Темно тут, холодно, словно давно не топили, и от земляного пола тянет морозной стылостью. Только чуть тлеет огонек лучины, и в его свете увидела Карина, что старуха возится подле кого-то у полатей.
— Ну же, что стала, подойди. Видишь, сынок мой лежит. А рядом с ним кто, видишь? Она самая, Верхогрызка. А ты ложись рядом. Может, и тебя Верхогрызка обласкает, а сыночка моего и оставит.
И захихикала радостно, безумно. Но тут же на крик перешла, когда заметила, как гостья к выходу попятилась.
— Куда?!
И кинулась, наскочила, стала тянуть. Худая, как кошка бездомная, а силы где и взялись. Карина еле смогла отпихнуть старуху, выскочила, бросилась прочь. Шла, зажимая уши, чтобы не слышать ее безумных стонов, воплей, дикого хохота с подвыванием.
Но испуг словно придал ей сил. Вновь впряглась в лямку, вновь поволокла раненого. Он молчал, будто спал, а Карина боялась наихудшего, боялась, что нет его больше с ней, что осталась она одна среди зимы, сгущающихся сумерек, среди опустевших от мора селищ. А тут еще, когда остановилась отдышаться, заметила, что сбилась с заснеженного большака, что бредет, сама не зная куда, среди обступившего со всех сторон леса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
— Дир, — словно прочитав ее мысли, слабо прошептал Акун. — Князь-разбойник Дир проклятый…
Карина склонилась над стрыем. От горя похолодела. Лицо ослепленное — сплошная страшная маска, на животе рубаха побурела от крови. Рука порублена, покалечена. Как же он жив до сих пор, где набрался сил, чтобы откинуть, откатить обгорелое бревно, завалившее творило подпола?
— Стрый, милый стрый.
Он что-то пробормотал. Склонившись, Карина различила:
— Да детей достань, княгиня глупая.
Он все еще звал ее княгиней. Она же была растеряна, перепугана. Послушно выволокла грязных, перепачканных медом Буську и Гудима. К меду тут же пристала сажа. Малыши выглядели даже забавно, если бы не были столь перепуганными, жалкими, не дрожали бы так от страха и холода, прижимаясь к отцу. Но и последнего словно боялись. Гудим стал реветь. За ним расплакался и Буська.
Младший все же спросил:
— Тятя, а где Каплюша? — Даже привстал, оглядываясь, но тут же вновь прильнул к отцу: — Тятя, мне холодно. Спинка мерзнет.
Зимнее солнце светило, но не грело. В холодном сыром воздухе запах гари казался особенно резким. Дети плакали, мерзли, Акун истекал кровью. Надо было что-то делать.
Явь казалась страшным сном, когда Карина, бродя среди обгорелых, порубленных тел сельчан, пыталась хоть что-то отыскать, что могло помочь уцелевшим, или надеялась, что еще кто-нибудь очнется, окликнет ее. Но все было тихо, только каркало воронье, под ногами хрустели тлеющие головешки да хлюпала снежная слякоть вперемешку с пеплом. Разбойники не пощадили никого, пострадали и стар, и млад, и пригожие бабы из Мокошиной Пяди. Разбой обычно разжигает похоть, но бабы во время гона Коровьей Смерти бешеные, их убить легче, чем повалить. Вот и убили… Карина увидела Ясенку. Страшная рана тянулась у той от ключицы, раскраивая ребра. Карина склонилась, накрыла рукой открытые пустые глаза Ясенки.
Она постаралась взять себя в руки. Конечно, ей не под силу похоронить всех сородичей-селян. Однако не бросить же их так на растерзание зверью… И когда там, где некогда была кузня, Карина обнаружила среди пепла гнутый серп, она стала срезать им росшие вокруг селища кусты и, как сумела, накрыла тела погибших.
Она работала быстро, торопилась, вскоре даже жарко стало, хотя была только в рубахе, безрукавке вязаной и поневе с вышитым подолом. А на руках нелепо, даже кощунственно сейчас смотрелись дорогие браслеты с каменьями и эмалевыми цветами, на шее ожерелье-монисто в несколько рядов — все, что осталось от некогда княжеской жизни. Да и была ли эта жизнь когда?.. Карина сейчас с радостью обменяла бы эти богатства на потертую овчину, чтобы укрыть детей, самой прикрыться от холода. Но ничего не находила. Люди-то повыскакивали на шум кто в чем, если кто-то и накинул полушубок, то разбойники стащили с тел все, оставив только окровавленные лохмотья. Вот и пришлось Карине с односельчан последнее стягивать, напяливать на детей заскорузлые от чужой крови рубахи, одну на другую. Ведь скоро завечереет, совсем холод проймет детей. Кое-чем укрыла, укутала лежавшего в беспамятстве Акуна. Что осталось, надела на себя, не думая, как ужасно выглядит — вся в золе, в жутких окровавленных лохмотьях, растрепанная, но с богатейшим княжьим монистом на шее. Карина сунула его за пазуху, шею до подбородка обмотала обрывками чьей-то пушистой шали. Ах и славилась же некогда Мокошина Пядь мастерицами вязать из шерсти местных коз такие вот роскошные мягкие изделия!.. Больше этого не будет. Нет больше Мокошиной Пяди…
Она все же разревелась. Накрыла последние, уложенные рядами тела ветками. Все. Большего сейчас она для них не может сделать. А вот что сделает — так это двинется вслед опускающемуся солнышку. Путь она знает, будет идти, пока не доберется до ближайшего капища бога Рода. Жители Мокошиной Пяди волхвам этого капища всегда большие требы носили, и те не посмеют отказать ей в приюте. Хоть на время. Пока она не решит, как дальше жизнь устраивать.
Карина уложила недвижимое тело стрыя на срубленные серпом ветки молодых сосенок, соорудив что-то вроде охотничьих волокуш. Сделав из тряпья постромки, впряглась в них. Когда сдвинула с места волокуши, Акун все же застонал, молвил:
— Оставь меня, Карина. Белая уже подле меня. Ты лучше о детях позаботься.
Она даже не повернулась, тащила по снегу волокуши, лишь поглядывая, чтоб Буська с Гудимом следом шли. На слабый зов стрыя не отвечала. Карина вообще была не больно болтлива, а сейчас в ее сердитой немоте Акун угадывал присущее ей упрямство. Карина всегда была девка с норовом, всегда по-своему поступала.
Снег был рыхлый, глубокий. Скоро она стала уставать, но запретила себе останавливаться, лишь порой оглядывалась на детей. Сколько так смогут идти малыши семи и четырех годков от роду? Ничего, если устанут, сообразят позвать или пристроиться подле отца на волокушах. И первым не выдержал старший, капризный Гудим Карина только стиснула зубы, когда постромки волокуш сильнее врезались в плечи. Буська, тот дольше ковылял, пока Карина сама, опасаясь, как бы малец не отстал, велела ему пристраиваться возле отца и брата.
Акун порой негромко постанывал. Ослепленный, он не видел солнца, но спрашивал у Гудима — высоко ли светило? Карина и сама понимала, что времени у нее в обрез, пока не настанут потемки. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, стала вспоминать минувшее. Припомнила, как некогда, еще девчонкой, бегала здесь с сыновьями Акуна, позже охотилась с ними. Братья, да и сам Акун говорили, что отличная из Карины получилась охотница: и след зверя отыскивала умело, и белку била в глаз. Никогда охота ее не была порожней, видать, любил ее Лешак-хозяин за то, что первую добычу девка всегда ему оставляла, не забывала и домашнее угощение — пирожок или яичко вареное — на пенек положить. А вот с домовым у Карины не больно ладилось, не помогал ей запечный дух — и похлебка у нее переваривалась, и хлеб клонился верхушечкой не в ту сторону, а то и молоко горячее прямо на глазах сбегало белой пеной. Да, хозяйка-стряпуха из нее никудышная выходила. Первая жена Акуна учила ее, да и то не выдержит, скажет в сердцах, что, мол, у девки обе руки левые. И кто такую в жены возьмет? А вот взял же, сам Боригор взял. А за ним и Родим принял на ложе, жемчугами редкими украсил, даже женой назвал. Да только сбежала она от Родима. Карина уже видела по окрестным местам, что почти пришла. Частоколы капища должны были вот-вот показаться за ближайшим ельником, когда ее внимание неожиданно привлекли следы. Много следов на подмокшем снегу. Не зверя дикого, а коней подкованных. Похоже, отряд прошел. Двигался он вокруг ельника, туда же, куда и она, к капищу. Однако как раз на повороте еще один след шел, словно всадники, посетив капище, уже покинули его. И нехорошо стало на душе у девушки. Догадывалась, кем могли быть эти снующие по округе отрядники.
Однако выбора у нее все равно не было. За ней раненый, за ней малые дети. И она тащила и тащила волокушу, пока малыши, сидевшие позади, не стали покрикивать, словно приветствуя кого.
Она подняла голову. У бревен частокола, окружавшего святилище, стоял волхв в вывернутой овечьей накидке — длинноволосый, длиннобородый. Глядел на приближающихся, потом обернулся, сказал что-то, и еще трое волхвов вышли на размокший от снега проход в капище. Карина глядела на них, и даже слезы на глаза навернулись. Дошла-таки. Сейчас им помогут, накормят, обогреют, Акуну помощь окажут. Ведь всем известно, какие знатные лекари волхвы.
Она опешила, когда служители капища стали перед ней, загородив дорогу взятыми наперевес длинными посохами.
— Куда идешь? Прочь!
И, видя, что она оторопело молчит, один из них пояснил:
— Не ведаешь разве? Мор в округе. Верхогрызка косит людей целыми селищами. Вот и не можем никого принять.
— Мор… — только и пробормотала Карина.
Да, конечно же, в доме старосты о том поговаривали. Однако мор где-то в стороне был, в терпейские леса не дошел. Мор — это единственное время, когда даже священный закон Рода о гостеприимстве теряет силу. Но ей-то теперь что делать?
Она смотрела на волхвов, измученная, усталая, в каких-то отрепьях. И не признать, что она на князей радимичей влияние имела. А ведь волхвам известно, кто она. И она так и сказала: мол, не признать меня не можете, а не окажете помощи, не прощу. Видела, как они переглядываются. «Тоже мне, волхвы всемогущие».
— Со мной двое малых детей и раненый староста из Мокошиной Пяди. Там набег был…
— Знаем.
— Знаете?
Они словно замялись.
— Мокошину Пядь бы не тронули, но там бабы сами виноваты. Дружинники Дира только поглядеть хотели. И ты виновата. Кара ты, Карина. Всем только беды приносишь. Ни Боригору от тебя не было радости, ни Родиму. Да и в свое селище ты несчастье принесла.
Когда такое говорят волхвы вещие — впору и умом тронуться. Но Карина уже не была наивной девочкой из терпейского племени. И вместо того чтобы заголосить, завыть и просить волхвов ее, такую поганую, прочь гнать, сама наступила. Что ж такое — они ее обвиняют, а след врагов радимичей, дружины Дировой, так и вьется вокруг их капища? И не волхвы ли, чтоб откупиться от киевлян-находников, направили тех на богатое селище терпеев?
— Злая ты, — изрек, наконец, один из волхвов. — Кара.
— Карой я стану, если вы меня не послушаете да помощь не окажете. Уж я поведаю, как вы смогли Дира от себя отвадить.
Но сама уже понимала, что перегнула палку. Вот убьют ее сейчас поклонники Рода, а все решат, что и ее, красавицу Карину, погубили люди Дира в терпейском селении. И пока волхвы зло шипели, что, дескать, ничего-то ты, девка, не докажешь, она уже им сговор предложила. Скинула с запястий чеканные, в цветах эмалевых браслеты и, протянув их волхвам, предложила: она уйдет, но заплатит им за то, чтобы приютили детей и стрыя. Украшение-то у нее знатное, в далеком Царьграде деланное.
Волхвы согласились. Сказали, что возьмут по браслету за каждого ребенка. Акун же…
Карина настаивала:
— Он ведь глаз лишился… Грудь кровоточит. Но стрый сам окликнул сзади:
— Да за себя проси. И за Буську с Гудимом. Меня же оставь. Мой час близок. Не все ли одно где…
Ох, и накричала бы на милого дядьку Карина, если бы не так слаб был. А волхвы так и ухватились — дескать, последняя воля умирающего, Карина же одно знала: она не она будет, если милого Акуна бросит, если не сделает все, чтобы спасти его. Вот и осталась с ним.
— Всегда упряма была, — едва прошелестел Акун. — Послушай меня хоть сейчас: оставь, ни к чему это.
Она не ответила. Смотрела, как волхвы уводят мальчиков. Думала о том, что их ждет. Встретятся ли еще? А если нет… Что ж, в капищах всегда были дети, которых обучали, держали как служек, но кто проявлял себя, тот и волхвом стать мог. Но у нее все равно слезы на глаза навернулись, когда уже у самого частокола мальчики оглянулись, помахав руками.
К ночи стало подмораживать. В лесу зазвучал волчий вой.
Акуна лихорадило, он бормотал что-то бессвязное. Вокруг ни души, ни огонька, один лес.
Карина еще издали заметила это дерево — мощный кряжистый дуб, словно сросшийся из нескольких стволоа Девушка решила: ежели заберется повыше, то там, где стволы расходятся, можно устроиться и с раненым Акуном, переждать ночь.
Нарезав из подола полос ткани, она обмотала стрыя и, взобравшись на дерево, перекинула самодельные веревки через сук, повисла на них, перетягивая, пока смогла поднять ослабевшее тело родича. От боли Акун потерял сознание. А очнулся — для него все едино мрак кругом, но он слышал рядом ее тяжелое, усталое дыхание.
— Каринка, слушай, — разлепил губы раненый. — Говорить это тебе не должен, обещался… Да изменилось все. Потому, пока боги еще не увели мысль в вечный сумрак… Тебе в Киев надо идти да разыскать там певца Бояна. Ты ведь знаешь его, помнишь? Вот и ищи.
Батюшка он твой, Породил тебя, селище с него никогда ничего за тебя не спросило. Но теперь ты одна, ты баба, беззащитная, да еще и беременная. Пусть же поможет…
— Тихо, тихо лежи, — укрывала Акуна девушка, гладя его по слипшимся от крови волосам. Но он старался говорить, сквозь горячечную дрожь, сквозь наползающую слабость.
— Боян — отец он твой. Иди к нему. Слышишь ли?
Она слышала, но молчала. Отец… Помнилось — Боян в селище появлялся изредка. Красивый, с темной холеной бородой, в корзно расшитом, в добротных сапогах, гусли за плечами, И все говорили: Боян — великий певец-сказитель, он под покровительством самого бога Белеса, ему дар особый дан, и в пути его, безоружного, ни одна злая сила не тронет, все ветры оберегут, все лихие люди обойдут. Вот и идет он по земле — красивый, пригожий, ласковый. Без меча, с одними гуслями. А потом возвращается в великий Полянский город Киев, что на горах над Днепром растет, И сам князь Аскольд принимает его в своих палатах, одаривает богато.
Акун то ли впал в беспамятство, то ли уснул. Холодно было, а он горел. Вот Карина и приникла к нему, стараясь не думать о волчьем вое в лесу, о пробирающем до костей холоде. Боян. Она помнила, бывал он в Мокошиной Пяди. Только давно это было, она совсем еще девчонкой была. Что ж таился-то? Ведь навещал, приходил, нянчил, баловал. Песни пел. Пел так, что люди отовсюду сходились послушать. А Карина гордилась тем, что ее возле себя сажает Боян. Но то, что он ее родитель…
— Я в Киев тебя не дотяну, стрый, — устало сказала Карина. — В Елань пойдем, к Родиму. Ведь он женой как-никак меня перед всеми объявлял.
Ночь тянулась бесконечно. Карина дрожала от страха, холода, усталости. А порой, словно все безразличным ей делалось, проваливалась в дремотную усталость. Стоны стрыя приводили ее в себя. Он начинал метаться, и она держала его, просила потерпеть еще. Вот скоро притащит его к людям, перевяжет, обработает раны целебными отварами да мазями…
— Мы доберемся, Акун. Я ведь упрямая — ты сам говорил. Вот и дотащу тебя. Не к самой Елани, так к людям. Они помогут.
Акун вроде в беспамятстве был, но вдруг ответил, слабо, словно ветер прошелестел:
— Не пустят нас. Верхогрызки побоятся.
Дядька оказался прав. В первом же селище, куда утром приволокла раненого Карина, на них едва не спустили псов. Мужики повыходили страшные, с дубинами. И Карина вновь плелась прочь по глубокому снегу, тащила волокуши с бредившим Акуном. Да, в неладное время они оказались без очага, без приюта. Она поняла это, когда то и дело стала замечать на тропе замерзшие трупы — то ли лихих лесных людей, то ли калик перехожих. Больше всего их было у перекрестков, где по обычаю радимичей на шестах возвышались домовины — маленькие деревянные домики, в которых хранили прах предков. Казалось, бродяги тянулись к этим захоронениям перекрестным, перед смертью молили ушедших родичей взять к себе поскорее, увести в светлый Ирий, чтобы не мучаться в неласковом подлунном мире.
Теперь Карина старалась идти по большаку, который вел через леса радимичей к реке Десне, где велись торги и где местные князья построили свой град-терем Елань. В нем некогда и жила Карина, туда и сейчас шла. Селища, попадавшиеся вдоль большака, стояли притихшие, будто нежилые. Под вечер, устав, ослабев, уже плохо соображая, Карина все же попыталась постучаться в избу в одном из них. И надо же — дверь отворили. Перед Кариной стояла старуха в темном плате, даже улыбалась, приглашая войти.
— Что смотришь, девица? Входи.
Карина хотела сказать, что оставила у плетня раненого, однако какая-то странность в улыбке старухи остановила ее. Пока просто вошла в дом, огляделась. Темно тут, холодно, словно давно не топили, и от земляного пола тянет морозной стылостью. Только чуть тлеет огонек лучины, и в его свете увидела Карина, что старуха возится подле кого-то у полатей.
— Ну же, что стала, подойди. Видишь, сынок мой лежит. А рядом с ним кто, видишь? Она самая, Верхогрызка. А ты ложись рядом. Может, и тебя Верхогрызка обласкает, а сыночка моего и оставит.
И захихикала радостно, безумно. Но тут же на крик перешла, когда заметила, как гостья к выходу попятилась.
— Куда?!
И кинулась, наскочила, стала тянуть. Худая, как кошка бездомная, а силы где и взялись. Карина еле смогла отпихнуть старуху, выскочила, бросилась прочь. Шла, зажимая уши, чтобы не слышать ее безумных стонов, воплей, дикого хохота с подвыванием.
Но испуг словно придал ей сил. Вновь впряглась в лямку, вновь поволокла раненого. Он молчал, будто спал, а Карина боялась наихудшего, боялась, что нет его больше с ней, что осталась она одна среди зимы, сгущающихся сумерек, среди опустевших от мора селищ. А тут еще, когда остановилась отдышаться, заметила, что сбилась с заснеженного большака, что бредет, сама не зная куда, среди обступившего со всех сторон леса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9