Сторожу я, как и собирался, рассказал о том, как накануне ночью едва не столкнулся с незваным гостем.
Холодная капелька вдруг поползла по моему лицу. За ней – вторая, третья… Первый дождь после двух месяцев сплошных снегопадов. К тому моменту, когда я добрался до своей конторы, разразился настоящий ливень, и моя шапка промокла насквозь. К моему удивлению, Барак уже находился в приемной. Он развел огонь в камине и расположился за большим столом, приводя в порядок документы для завтрашнего судебного заседания. Столешница вокруг него была завалена прошениями, письменными показаниями, заявлениями. Красивое лицо моего помощника осунулось, глаза покраснели от недосыпа, щеки покрывала щетина.
– Ты бы побрился, а не то его честь удалит тебя из зала «за неуважение к суду».
Несмотря на мои грубоватые манеры, между нами существовала крепкая дружба. Мы познакомились, работая по заданию прошлого хозяина Барака, королевского министра Томаса Кромвеля. После того как три года назад Кромвеля казнили, Барак стал работать на меня и оказался хоть и нестандартным, но весьма эффективным помощником.
– Ладно, – проворчал он. – Родители писюна-психа скоро придут.
– Не называй его так, – велел я, просматривая подготовленные Бараком бумаги.
Все находилось в идеальном порядке, каждый документ сопровождала аннотация, написанная каллиграфическим, напоминающим вереницу крохотных паучков почерком Барака.
– Ты и в воскресенье сидишь на службе? И вчера наверняка тоже здесь был? Ты явно уделяешь бедняжке Тамазин меньше внимания, чем она заслуживает.
– За нее можете не волноваться, – буркнул мой помощник, встал и принялся собирать гроссбухи и документы.
Я смотрел на него и недоумевал, что могло случиться между ним и его женой, чтобы Барак дневал и, судя по его виду, даже ночевал на службе. Тамазин была замечательной женщиной, такой же энергичной и жизнелюбивой, как сам Барак. Они поженились в прошлом году, хотя произошло это несколько второпях. В связи с ее беременностью. Их сын умер в тот же день, когда родился. Барак продолжал вести себя в обычной для него манере грубоватой непочтительности, но теперь что-то странное звучало в его шутках, а иногда и появлялось в глазах. Я знал: потеря ребенка часто заставляет супругов крепче держаться друг за друга. А еще чаще – разводит.
– Ты видел родителей Адама Кайта вчера, когда они приходили договариваться о встрече. И отца семейства, и его супругу. Что они собой представляют?
Барак повернулся ко мне.
– Рабочие люди. Он каменотес. Начал с того, как велика милость Всевышнего, позволившего обратиться с их делом с суд прошений, поскольку Он никогда не оставляет своей благодатью тех, в чьей душе живет истинная вера.
Барак сморщил нос.
– По-моему, они зациклены на Библии. Набожные люди, насколько я успел заметить, обычно выглядят весьма уверенными в себе, а эти Кайты больше напоминают парочку драных котов.
– Неудивительно, учитывая то, что случилось в их семье. Я понимаю.
Казалось, что Барак колеблется. Наконец он спросил:
– А вы что, и впрямь пойдете туда, где соберутся все эти припадочные, чтобы рвать на себе одежды и греметь своими цепями?
– Наверное.
Я снова заглянул в бумаги.
– Мальчику семнадцать лет. Предстал перед Тайным советом третьего марта за необузданное и непристойное поведение в склепе Крест Благовествующий собора Святого Павла, где «метался, издавая странные стоны и крики». Был направлен в Бедлам для излечения. Дальше – ничего. Никаких обследований состояния его здоровья врачом или консилиумом врачей не проводилось. Это против правил.
Барак устремил на меня очень серьезный взгляд.
– Ему еще повезло, что его не обвинили в ереси. Вспомните, что произошло с Ричардом Мекинсом и Джоном Коллинзом.
– Нынче совет ведет себя более осторожно.
Мекинс был пятнадцатилетним подмастерьем, которого сожгли на рыночной площади Смитфилда за то, что он посмел усомниться в присутствии плоти и крови Христовой в таинстве причастия. Дело Джона Коллинза было страшнее: этот юнец пустил стрелу в изваяние Христа внутри церкви. Многие посчитали его сумасшедшим, но поскольку в прошлом году король выпустил эдикт, позволяющий казнить умалишенных, Коллинза тоже сожгли заживо. Жестокость этих расправ заставила народ ополчиться против стальной религиозной узды, с помощью которой епископ Боннер правил городом. С тех пор аутодафе не случалось.
– Говорят, Боннер решил снова взяться за радикалов, – заметил Барак.
– То же самое я слышал вчера за ужином. А что думаешь обо всем этом ты, Джек?
У Барака до сих пор сохранились друзья среди тех субъектов, что работали на королевский суд, изображая из себя завсегдатаев таверн и пивнушек и рассказывая потом своим хозяевам о царящих в народе настроениях. Мне казалось, что совсем недавно он провел не один час, выпивая с этими сомнительными старыми приятелями.
Барак снова посмотрел на меня серьезным взглядом.
– Говорят, что теперь, когда Шотландия больше не представляет собой опасности, король хочет заключить союз с Испанией и пойти войной на Францию. Но для того, чтобы стать приемлемым союзником для императора Карла, он должен проявить жесткость по отношению к еретикам. Вот почему он, по слухам, проталкивает через парламент закон, который запретит женщинам и простолюдинам читать Библию, а епископу Боннеру предоставит более широкие полномочия чинить расправы над лондонскими переводчиками Библии. По крайней мере, так толкуют в Уайтхолле, так что я на вашем месте был бы поосторожнее с этим делом.
– Понятно. Спасибо тебе.
Информация Барака ставила меня в еще более щекотливое положение. Я выдавил из себя улыбку.
– А вчера за ужином до меня дошел слух, что король присмотрел себе новую жену. Леди Латимер.
– Насколько мне известно, это правда. Но на сей раз у него, похоже, не все гладко. Он не по нраву этой даме.
– Она ему отказала? – изумился я.
– Так говорят. Ее можно понять. У короля покрыты язвами обе ноги, и по Уайтхоллу он передвигается в основном на носилках. С каждым годом он становится все толще, а его характер – все хуже. Кроме того, болтают, что ее сердце уже принадлежит кому-то другому.
– Кому же?
– Об этом ничего не известно.
Поколебавшись, Барак добавил:
– Возможно, для этого дурня Кайта было бы лучше остаться в Бедламе. Да и для вас тоже. По крайней мере, тогда вам не пришлось бы снова связываться с Тайным советом.
Мне оставалось лишь вздохнуть.
– Я адвокат и действую в рамках закона.
– У вас не получится прикрываться законом, коли в деле замешаны такие люди. Вы сами это знаете.
Бараку, как, собственно, и мне, было неуютно от одной мысли, что опять придется иметь дело с могущественными врагами, которых мы нажили в прошлом. Ведь в Тайном совете заседали и герцог Норфолкский, и Ричард Рич.
– Мне просто не повезло, что это дело досталось именно мне, а не Херриотту, – сказал я. – Но поскольку так уж случилось, вести его буду я, причем с превеликой осторожностью. Я возьму бумаги к завтрашнему заседанию, а ты, как только появятся Кайты, проводи их сразу ко мне.
Слова Барака растревожили меня. Я прошел в свой кабинет, закрыл дверь и приблизился к разделенному надвое оконному проему. Дождь припустил еще сильнее, заливая стекло и не позволяя толком разглядеть Гейт-хаус-корт. Я слегка поежился. Стук дождя, барабанящего в окно, неизменно воскрешал в памяти ту ужасную ночь, когда, ровно полтора года назад, я в первый и последний раз в жизни убил человека. Спасая собственную жизнь. И все равно ужасный предсмертный хрип до сих пор преследовал меня. Я глубоко вздохнул. Увы, от хорошего настроения вчерашнего вечера не осталось и следа. Может, ощутив себя счастливым, пусть даже ненадолго, я сам себя сглазил?
Бедлам, думал я. Само это название вызывало у жителей Лондона страх и отвращение. В течение долгого времени Вифлеемская больница являлась единственным в городе медицинским заведением, где лечили умалишенных. Хотя сумасшедшие были обычным явлением на улицах Лондона и почти у каждого горожанина имелись знакомые семьи, в которых кто-то тронулся умом, люди старались держаться от помешанных подальше. Их боялись не только потому, что считали опасными или, хуже того, одержимыми. Просто они являлись живым напоминанием, что безумие может настигнуть любого – внезапно и приняв одну из тысячи ужасных форм. Вот почему Роджер так боялся, что проявившиеся у него симптомы являются предвестниками падучей. В Бедлам, насколько мне известно, помещали только самых тяжелых больных. Некоторые были выходцами из богатых семей, другие содержались там за счет благотворительных взносов. А время от времени туда – с глаз долой – сажали таких, как Адам Кайт, оказавшихся костью в горле властей предержащих.
В дверь постучали, и Барак впустил супружескую пару средних лет. Я удивился, увидев, что вместе с ними в кабинет вошел и некто третий – священнослужитель в длинной рясе. Он был высок и худ, с густыми бровями, пышной седеющей шевелюрой и красным холерическим лицом. Муж и жена были одеты во все черное и имели подавленный вид. Маленькая хрупкая женщина напоминала птичку и еле удерживалась от рыданий. Ее муж был высоким широкоплечим мужчиной с обветренным лицом. Он поклонился, она сделала глубокий реверанс. Церковник окинул меня холодным оценивающим взглядом. Похоже, его не впечатлили ни Линкольнс-Инн, ни моя черная мантия, ни кабинет, заставленный книгами по юриспруденции.
– Я адвокат высшей категории Шардлейк. А вы, должно быть, мастер и госпожа Кайт?
Я улыбнулся, пытаясь помочь супругам расслабиться и почувствовать себя свободнее. Обычно сопровождающий бывает наиболее агрессивной стороной. Скорее всего, церковник, пожаловавший ко мне вместе с четой Кайтов, является их приходским священником, и именно от него следует ожидать проблем.
– Дэниел Кайт, к вашим услугам, – представился мужчина, поклонившись. – А это моя жена Минни.
Женщина вновь присела и неуверенно улыбнулась.
– Мы очень благодарны вам за то, что вы решили потратить на нас воскресенье, – добавил Кайт.
– Пальмовое воскресенье, – с гримасой отвращения уточнил церковник. – По крайней мере, если уж мы оказались здесь, нам не придется лицезреть все эти папистские церемонии.
Он с вызовом посмотрел на меня.
– Я Сэмюель Мифон. Эта несчастная семья – мои прихожане.
– Прошу вас, садитесь, – предложил я.
Они рядком сели на лавку, причем Мифон оказался посередине. Минни нервно подвернула полы своего платья.
– Я ознакомился с бумагами, поступившими из суда, – сообщил я, – но в них содержатся лишь голые факты. Расскажите мне о том, что произошло с вашим сыном, с самого начала и во всех подробностях.
Дэниел Кайт бросил нервный взгляд на Мифона.
– Я предпочел бы услышать это от вас и вашей супруги, – поспешно вставил я. – Не сочтите за неуважение к преподобному, но свидетельства из первых рук – наиболее ценные.
Мифон слегка поморщился, но кивнул, дозволяя мастеру Кайту говорить.
– Еще полгода назад наш сын Адам был великолепным парнем: полным жизни, здоровым. Для нас он – благословение Господне, поскольку других детей у нас нет. Он работал подмастерьем в моей мастерской на рынке Биллингсгейт.
– Вы – каменотес?
– Главный каменотес, с вашего позволения.
Несмотря на то что мужчина пребывал в расстроенных чувствах, в его голосе прозвучала нотка гордости. Я взглянул на его руки. Они были большими, заскорузлыми, испещренными шрамами.
– Я надеялся на то, что Адам пойдет по моим стопам и унаследует семейный бизнес. Он был на редкость трудолюбивым. И рьяным прихожанином нашей церкви.
– Истинно так, – с торжественным видом кивнул преподобный Мифон.
– Мы – приверженцы истинной Библии, сэр, – с вызовом пояснил Кайт.
– Как бы ни смотрел на нас этот греховный мир, – добавил Мифон, метнув в меня яростный взгляд из-под кустистых бровей.
– Все, что вы сообщите мне относительно ваших религиозных убеждений, будет сохранено мною в тайне, – пообещал я.
– Как я погляжу, вы не веруете так, как веруем мы, сэр.
В голосе Дэниела Кайта прозвучала даже не злость, а жалость.
– Мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать мои воззрения, – с натянутой улыбкой заметил я.
Мифон вновь пронзил меня взглядом.
– Я вижу, Господь обидел вас, сэр, но уверен: Он сделал это лишь для того, чтобы вы имели возможность обратиться к Нему за помощью.
Во мне стала закипать злость. С какой стати этот незнакомец берет на себя смелость рассуждать о моем горбе? Дальнейшие разглагольствования церковника решительно пресекла Минни Кайт.
– Мы, сэр, хотим только одного, – сказала она, – чтобы вы помогли нашему бедному мальчику. Так скажите, может ли закон помочь нам?
– Но для начала вы расскажите мне обо всем, что произошло. Прямо, подробно и без утаек.
Минни съежилась от резких звуков моего голоса. Ее супруг, поколебавшись, продолжил свой рассказ.
– Я уже сказал вам, что Адам был замечательным мальчиком. Но примерно с полгода назад он вдруг сделался тихим, стал грустить, замыкаться в себе. Это не могло не беспокоить нас с матерью. Как-то раз я оставил его одного в мастерской. Когда я вернулся, он стоял в углу на коленях и молился, умоляя Всевышнего простить ему грехи. «Почему ты занят этим сейчас, Адам? – спросил я его. – Господь отвел одно время для работы и другое – для молитвы». Тогда сын подчинился, хотя мне показалось, что, поднимаясь с колен, он издал такой тяжелый вздох, какого я не слышал никогда прежде.
– Но с тех пор мы неоднократно слышали от него эти вздохи, – вставила Минни.
– Вот как все это начиналось. Мы всегда поощряли Адама в его стремлении возносить молитвы Господу, но с того момента он вообще ничем, кроме этого, не занимался.
Голос Кайта дрогнул, и мне передался страх, затаившийся на дне души этого человека.
– В любое время суток, в любом месте: хоть в мастерской, хоть в дружеской компании – он мог вдруг бухнуться на колени и начать молиться. Истово, одержимо, прося Всевышнего отпустить его грехи и дать ему знак, если он спасен. Доходило до того, что он отказывался есть и лежал, скрючившись, в углу мастерской. Мы пытались поднять его, но он сопротивлялся и отказывался вставать, поджимая ноги. А когда все же вставал, каждый раз испускал этот ужасающий вздох.
– В нем звучало отчаяние, – добавила Минни, – безысходность.
Она опустила голову, пряча слезы.
– Наш сын уверен в том, что он одержим, сэр, – проговорил Кайт, глядя на меня.
Я смотрел на троицу, сидевшую в кабинете. Как мне было известно, религиозные фанатики, разделявшие воззрения Лютера, считали, что человечество делится на спасенных и проклятых, что только те, которые придут к Нему через Библию, обретут спасение в день Страшного суда. Остальное человечество обречено гореть в геенне огненной на вечные времена. А день Страшного суда, конец света, предсказанный в Книге Откровения, должен был наступить, по их мнению, в самом скором будущем.
Я был почти благодарен Мифону за то, что тот нарушил затянувшееся молчание.
– Эти добрые люди привели своего сына ко мне, – заговорил он. – Я беседовал с Адамом, пытался убедить его в том, что иногда Господь посылает сомнения тем, кого любит больше других, чтобы испытать крепость их духа. Я провел с ним полных два дня в посте и молитвах, но так и не смог пробиться к его душе.
Преподобный покачал головой с видом полного отчаяния.
– Он сопротивлялся всем моим усилиям.
Минни подняла на меня взгляд. Ее лицо было потерянным и безжизненным.
– К тому времени от Адама остались лишь кожа да кости. Мне приходилось кормить его с ложечки, пока муж держал его, чтобы он снова не бухнулся на пол. «Я должен молиться! – беспрестанно твердил он. – Я не спасен!» Подумать только, слова «молитва» и «спасение» стали вызывать во мне ужас!
– Какие грехи Адам приписывал себе? – спокойно осведомился я.
– Этого он не говорил. Похоже, ему казалось, что он совершил все возможные грехи. До этого он был простым жизнерадостным парнем, иногда шумным, беспечным, но не более того. Он никогда не делал ничего плохого.
– А потом стал убегать из дома, – заговорил Дэниел Кайт. – Прятался в дальних улицах и пустынных закоулках, где никто не мог помешать ему молиться. Нам приходилось в буквальном смысле охотиться на него.
– Мы боялись, что он замерзнет до смерти, – вставила Минни. – Он убегал, даже не надев шубы, и мы искали сына по отпечаткам его босых ног на снегу.
С неожиданной для меня яростью женщина ударила себя кулачком по колену.
– О, как он только мог поступать столь жестоко со своими бедными родителями? Вот это и есть настоящий грех!
Мужчина положил натруженную ладонь на руку жены.
– Ну же, Минни. Имей веру. Господь ниспошлет нам ответ.
Он повернулся ко мне.
– Десять дней назад, когда на дворе бесилась такая вьюга, что нормальный человек и носа из дома не высунет, Адам пропал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11