- впечатление, оно часть,
сокращающая временение, пульсирующая, сокрушающая
в грамматике целое. Это
луна и утки, пересекающие ее равнину.
Но до Ивана Купала еще далеко.
Горизонт не стал покуда катящимся колесом,
и не плывут свечи немым течением к устью предвиденья,
хотя по ночам уже слышно, как скребется снизу трава,
неумелая, любопытная, точно пузыри во рту,
рассматривающего солнце младенца,
голова которого такая же тайна (тесная и голубая, как мозг),
что и созвездия, о которых нам говорят, что за чертой
доступного вещества они есть.
Какие идеи помогут выстоять опустошенным вещам?
Нужны ли они? Будут ли внятны гремучим бормотанием
желанной вести,
минующей то, что постыло, - ни одного обещания.
Какой Плотин без цели прошествует по уступам материи
еще не явленных ливнем листьев?
Пониманием каким напоим их - жадностью ? отвращением ?
любовью ? ужасом ?
Какую историю, запинаясь, прочтем (либо легко и свободно
владея каждым изгибом голоса) в каждой из них?
Или же они не вернут к тому, чем могли бы мы стать, став тем,
чем уже были?
Много вопросов.
И во многом похожи они на те, которые дети
шепотом задают щепкам в ручьях, камням, жукам,
отрывая у них прочные ноги, насаживая,
под стать пятнам Роршаха, на любознательные иглы, как бы
нащупывая в податливой плоти постоянства остов, спасения,
необходимого столь для будущего... Чему нас учили.
Возврата нет.
Но что склоняет меня к тебе, втягивая позвоночником
промежутков между концами пальцев обеих рук и стопами,
когда разум опирается на высказывание
о стремнинах медлительных, тройственных, заплетаемых
откликом в равноосмысленность (вибрирующей пеленой
отделяя, как будто краткость твоего иди - палиндром,
всех направлений горчичное семя).
Скалиста судорога гряды. Вспышка холода,
в котором смыкается жар, перехватывает цветением
(смертны лишь потому, что говоримы и говорим. Говорящий
в речи изучает собственное исчезновение) твое запястье
на миг, тебя у моего бедра,
и вытягивается ослепительный коридор из эхо в
падение перехода,
из падения переходя в кислород, в род,
в совлеченное эхо пустот, т. е. в звук вне измерения и места,
в здесь, уже превзойденным тогда, в стенах теперь,
когда наугад ожидание тлеет дуговым разрядом значенья.
В чем лежит начало размышления о терпении?
О том, что дни никогда не сменялись днями?
Или же я уже давно о ночах? О том, что их разделяет.
Ветхий том муравьев.
Буква любая прорезью прежде была.
А второй ладонью пытаюсь поймать, словно снег -
смирение собственной кожи, на кости натянутой кругами
стрекочущей крови, ищущей в самой себе брешь,
чтобы низринуться в иное движение, впрочем, такое же,
как и всегда, как везде, как оно есть в напоминании дна
будущего, которого не дано ни поверхности, ни исподу.
Тополя в тумане. Стихотворение есть исследование
степени отвращения, которое к себе
может испытывать человек.
У времен года различные логики.
Но многое зависит от того, кому говорить.
Меня всегда удивляла явность моего исхода,
привычка его облекала в длительность,
промедлениями рассекая, в сравнения с некой властью
вовлекая рассудок, например: речьговорящий .
Влага таяла в тишине оглавления, ясная, как ребро блага,
когда пески пересыпать веселья. И все же, -
связует что? Одержимость? Жизнь в пригороде при луне?
Применение к себе? В городе? Пыль на вещах оседает -
неодолимо поле статического электричества. Между светом
и тенью, последний отрезок пути - расстояние
вытянутой руки,
последнее настояние.



Могла птица стучать клювом о зеркало
(незавершенная форма истории или глагола?),
могли стлаться к северу крыши,
пробираясь сквозь изморось срезов отвесных
ветра, восставшего из-за залива.
Мог кто-то внизу долго идти (иди),
петляя дворами (нужда в подробностях
предполагает перечисление известных признаков
человеческой жизни: река, улица,
повествовательная подоплека, вера, телефонные книги,
письма, способы производства и уничтожения
производимого),
где боги собирались к кострам, нищие,
как небеса, - руки купать в огне,
с цветами ртути играть, тошноты распускать петли,
творения, означаемого, и где
мы умножались в них, не имеющих места, склонения,
и где возрастали тьмой гортанной клубясь,
слюной любовной,
безмысленной, ответ и вопрос
связующей, чтобы сухой порослью кислорода
на сонных водорослях повиснуть,
паря и падая
за коромысло нуля,
в друг друга тенью -
росою дарения на плоскости головокружения.



ЭРОТИЗМ
А в июле по гулким ведрам дворов
дробь воробьиных рассветов рассыпана.
И на досках линейных графита и смол
процарапано фосфором мокрое лето,
как орешника веткой по коже руки,
опустившей на сторону чуткую ношу
(свежесть ссадины узкой оставляя
светлеть неуверенной вестью,
сквозящей истомой,
переполненных сроком разомкнутых тел
в непонятнопрозрачном предустья
стяженьи)
обостренной листвы настороженный шум,
затаивший себя в совлечениях секунд,
где событие толкует себя, словно сон,
где зияет событь в очертаниях забыть,
и где и - только форма разъятья и плена:
многородность ращения ветра в окне,
неподвижном, как счет, собирающий цепко
лишь отточий намеренье, либо пролет
все смешавших и смутных в движеньи
смещений,
и изнанка которых легка, как туман,
уходящий в начало суженья, как стебель
зыби плоской и серой, где блеск облаков
образован неспешным анализом тления
и свидетельством глаза, явивших нам ночь,
словно тальк по стеклу, точно выдох по вдоху, -
как иглу равновесья, вошедшую в воск
толкований, предчувствий, продленья и лени,
чтобы снова в рябящих древесных зрачках
накопление пространства, как воздуха в легких
или мысли
(не сомкнутой горлом пока)
шло чрез меру сознанья, лазури и сводов,
незаметно в свободную искру сводя,
по сетчатке плывущую следом следа,
охру нежную жара. Тебя и меня - в соты
полые слов, в одно предложение... -
в эти формы предзнания,
разъятья, терпения.


q
В 12 году правления Юнлю я был приглашен к его двору, дабы осчастливить все живые существа мира, способствовать выпадению дождей, урожаю плодов и хлебных посевов, а также прекращению безвременных смертей и наступлению приятного счастья. Под веками подрагивают зрачки. Жизнь. И здесь мы поворачивались и смотрели на окна гостиницы, откуда за полчаса до этого, сидя на подоконнике с вином в руках, глядели вниз, на воду, на мост, вытянувшийся псом в погоне. Мы видим то, что мертво в утвари зеркал и паутине бегущих трещин, в паутине того, что называется сказать все , карта чего совмещает все времена. Угадывали место, откуда спустя полчаса, раскрыв зонты, размываемы моросящим дождем, станем рассматривать фасад гостиницы, выискивая окно, одно из сотен, в котором еще каких-то полчаса назад мы, отпивая глоток за глотком сладковатое и холодное вино, глядели в сумерки, следуя взглядом весьма простой и незатейливой резьбе, которую оставляли в изрытой воде буксиры, следуя туману, сумеркам. Вода затягивает следы, ничего не меняется. Ничего не знать - событие, избранное из значений. Когда бледны после любви и бессонны, не птицы. Под веками подрагивает зрачок. До утра, до вечера, до. Вот, кажется, и все. Я пишу на карточках и главное в этом - строгость, иначе ничего не останется пониманию. Все поглотит материя, исключившая первооснову молчания. Страница все более непроницаема. Не начиналось. Стриж, явленный ленивым поворотом головы - лук и стрела одновременно. Нам передается это невыносимое усилие сорваться с тетивы тяжести, предрешенности, подобное усилию слова, рвущегося от самого себя, - это порыв разорвать вспышкой мига узел мощи, связавший две дуги крыльев. Книга, иное, является только в неуклонном истечении замысла. Но крылья также стриж, страж. След в небе есть птица, как таковая, как мгновение отдаления, ибо в одном и том же мгновении даруется имя исчезновения и возникновения. Стриж, разворачиваясь (спираль пружины) падает, недвижно все: он в биении крови, свеченье ночи, крыши, рука, лицо, ничто, и здесь мы обор
ачиваемся и, вытягиваясь вслед зонтам, видим окно, принадлежавшее нам несколькими минутами раньше, однако тут надлежит говорить о противоположной стороне, скорее, о времени, чем о пространстве, потому как речь шла о строке, о странице, упавшей на мокрую поверхность стола, о впитывающей плоскости, дырах, о переходах от одной к другой, о чистом времени.



Это предложение есть следствие еще не написанного тобой,
что подтверждает представление о времени, опережающего явь.
Солнцестояние сосны. Стояние несносное чайки
в ограничении крыла.
Целое не превышает частиц,
требующих разделения пространства. Миф - высказывание,
не способное расстаться с собой. Признание таково.
Страшнее распада прозрачность, устанавливающая родство.
Желтеют птицы яростно - свет стиснул их архимедову плоть,
вытесняя из равновесия сопротивления и силы,
точно лед из воды.
Теплокровный алмаз, в котором сошлись направления клеток,
костей и магнитных полей: спиралей клубок,
паутина кочевий.
Пар ото рта. В сентябре напряженный шест синевы.
Космос растений смиряется в цепь полую почерка,
которому больше известно, нежели знает рука. Смола
ли, застывшая на коре разрезанной дерева,
безучастность ли в возвращении предметам их качеств.
Но середина жизни отовсюду стекается -
то кленовых семян ливнем, то пешеходом
в математической книге.
Итак, можно услышать: есть чем утешиться -
продли угаданное в форме тело, которое при дальнейшем
его рассмотрении позволяет изобретение свойств, -
описание, не осуждающее никого в изведении ведения.



Частота взмахов крыла в коридорах растянутых равновесий,
маятник, нескончаемо ускользающих от себя
симметрий и сходств.
Я нащупываю слово гипс в углублениях звона,
связанное со словом крошиться. Безветрие длится, напоминая
изгиб косы. Так продолжается долго,
до тех пор, покуда облачный вавилон, павший к ногам,
как хрустнувшее в затылке дерево, не вспыхивает лазурью,
но вовсе не той, что окружает, не существуя, мозг
дугою месяца,
но той, что минует в зрачке трещину шелковичным червем,
глубину у поверхности сшивая иглой. Чрезмерная яркость.
Природа заполняет пустоту знака и совпадает с собой,
как стрелки часов, совпадающих ежесекундно с дробью круга,
идя к целому, словно рыба на нерест. И океан,
падая из-за плеча,
закручивает зрачок в лазурной в нем трещиной
в ржавое руно гор - можешь вообразить теперь
в этих краях луну,
свору прозрачных псов, застывшую в беге вдоль складок пепла,
изрезанного купоросной резьбой воды, слепой,
как младенец в мантии материнской крови - понуждая легкие
с методичностью аккордеона расширять каждый квант воздуха,
до предела глотка его доводя в делении,
подобном часов делению.
Понимание находит опору в падении,
как в неизбежности произрастания туда, где только предлог
управляет идеей горения - знанием существительных,
отрекшихся от существа. Итак, произношу, обращаясь к отцу
с блестящей ложкой глядящему в том Анны Карениной -
мы закончили в прошлый раз на манере одеваться в сороковых,
на цветении сирени, на преимуществах
(относительных) револьвера перед ТТ, на небе, которое,
нас разделяя, росло, превосходя Гималаи, -
Нищета... Поначалу она держит все,
в том числе и воздушные змеи, управляет призраками,
которые посещают нас, но чтобы закончить - ни у тебя,
ни у меня не достанет времени, поскольку
защелкиваются кольца дней, приближая к области,
отражающей все лучи, где добродетель света сокрушает
хребты птиц,
охватывающих друг друга в парении,
и проницающих друг друга насквозь,
и они, словно луны, не нашедшие ничего
в своем монотонном движении...
ножницы
свистящий щебет... не перебивай... какая тяжесть...


Речь единственная возможность, но не контроля, а исключения. Скорее, о том, как избегнуть ее заключения. Так неуклонное приращение капель и отражений, обтекаемых ими. Каждый город имеет начало, вступаешь в него отовсюду. Лишь переход одного в другое меня покуда волнует . Порой, изучая изукрашенные тонкими ожогами кости, высверленные кремневой пылью, свитой в танцующие оси силой земного притяжения и отторгающей мощью ветра, археологи прекращают исследования. Но, что им нужно? Мне это во сто крат интересней, нежели переживания персонажей. Мы прекратили читать романы. Ничего человеческого в этих строках нет. Слева от рдеющих кипарисов, в тонкой путанице проточенных теней мальчик и девочка закапывают книгу. Скулящие ласточки, проглоченный язык Филомелы. Город начат. Зачатие не обязывает к рождению. Мы начинаем с любви. Книга будет закопана у маслянистой глыбы ракушечника. Или ты был только рожден, или же был только зачат. Магнитофонные голоса родителей. Сроки. Сырость невнятного звука, равертывающего смысл в преодолении слуха другого. Бытует представление о некоем месте, где речь и речь ни чем не рознятся. Там, где я жил. Будущее совершенного вида. Скажи, почему они иногда сливались в одну - птицы, затем созвездия становились одним. Грамматическая функция я - союз в сравнении. Наконец, ты говоришь о разрушении масштаба вещей. С запозданием в месяц я продолжаю: функция глаза есть его оболочка. В преодолении предмет становится осязаемым - бытие. Разрезанное яблоко. Его половины при составлении не совпадают ни по величине, ни по форме. Вопрос и ответ разделяет ничто. Как в двойной экспозиции предстает нечто, именуемое реальностью. Круги смуглого света озыпаются с лип. Его мозг, как, впрочем, все тело представляет устройство, сквозь которое беспрепятственно протекает ветер. ни одного признания. Сумма сумм. Наблюдения за птицами (вероятно я все же наблюдал муравьев) убедили его (меня/ее) в том, что мертвые безмятежны, в том, что пристальности взгляда служит опорой отсутствие.
Только сейчас, по прошествии стольких лет, становится много понятней (если это слово, вообще, понимаемо) случавшиеся минуты оцепенения. Конечно же, безумие должно быть зримо, в противном случае оно сольется со снами и прекрасными, как разбитое стекло, случайностями языка. Взгляд задерживался (сужаясь в неосязаемый сквозняк острия), между тем продолжая себя за пределы предмета, цвета, вещи, факта, его привлекшего - например, летящего вниз паучка на сухом стебле, вниз, который вращался, вращая исключительно прозрачную нить, а затем снова перемещался к небу. Скажи, как же ты намереваешься жить? Громче, пожалуйста. На какие деньги? Кто тебя будет кормить? Тот, кто сотворил женщину желтой, а попугая зеленым? Допустим. Стебель медленно истлевал в глазах и оставалось нечто, возносившее к солнечной слепоте, к светозарной тьме синевы: ни глаз, ни вещи, ни тела не оставалось во владении чувства, в сознании его восприятия. Не этой ли бесчувственности, исключавшей, вообще, какое бы то ни было понятие меры, сообразия, которым я был обязан жизнью с другими, равно как и представлениям, требующим, конечно, памяти, которая в свой черед требовала меня, как такового, то есть моего прошлого , ежемгновенного уже прошлого, меня , обладающего памятью... - не этой ли бесчуственности, открывавшейся во мне и мною для меня в иные минуты, я тяготел всю свою жизнь?
Все, что происходит, происходит не со мной. Перевести взгляд с чегонибудь привычного, бедного, обыкновенного, осязаемого, конкретного к тому, что в нем как бы заключено. И что так и будет неодолимо влечь к себе, превращаясь в неотступную и не воплощаемую ни в едином из известных мне образов мысль, и от чего мне, довольствуясь ею, несчетное число раз пытавшемуся ее высказать, предстоит умереть, и в чем я уверен, если смерть не станет ее разрешением, окончательным ее развоплощением, не требующим ни аналогий, ни отличения. До безконца восстанавливать, утраченное в этом зрении сознание. Таково задание.



Обольщением смысла мысль влекома к тебе, который
никогда не тот же, но и который собой простирается в то, что
всегда избегает своей природы, простираясь в дикой игре,
собирающей, словно разрозненное в движении,
будто крупицы жара, воспоминания, богов, праха.
Иссякает пчела в прибавлении меда, цель поражает стрелу,
протеиновый космос вновь являет себя
формой плодоносящей, ясностью взгляда. И дрожит тетива,
отдавая ее сердцевине дыма, золотясь золою
сухосумрачных жилстрок, стягивающих огонь с водою.
Как бы конца, бегущего стоп, предвкушение, -
помнишь у ног облако пробегало (и голова шла кругом),
будто раздаривая камням небо, календари. Им обучение и
силе небытия двойной - разлука, встреча,
если помыслить чтото,
и тотчас от него отказаться, чтобы в нем быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9