Впрочем еще более высокая стена есть между ним, молодым сервом и самым убогим клириком из тех, что бродят со смиренным видом в серых сутанах по выжженному солнцем двору замка. Анаэлю казалось, что он хорошо теперь разбирается в устройстве здешней жизни, и доведись ему выбраться из рабского сарая, он сумел бы вести себя так, что даже самый придирчивый человек не заподозрил бы о его сарацинском прошлом. Самое неприятное было в том, что никаких возможностей выбраться из этого проклятого сарая он не видел.
Среди прочих наблюдений Анаэль сделал и следующее. Во время общих работ на оливковой плантации между пленниками мелькал, время от времени, один, весьма странной наружности, человек. У него были длинные русые волосы до плеч, на ногах кожаные, дорогие сапоги, а за поясом — это было самое невероятное — богатой выделки кинжал. Человек этот, несмотря на то, что вместе с остальными таскал корзины и ел на земле, как раб, ту же самую полбу и сухие ячменные лепешки, нисколько не боялся берберов. Они никогда не кричали на него и не смели замахиваться.
— Кто это?
— Рыцарь, — объяснил Шама.
— Рыцарь?!
— Настоящий тамплиер. Родовитый человек, может быть даже и барон.
— Кто же его заставил…
— Он утратил свой плащ и теперь каждое утро просит прощение у братии. Пока его не простят, он будет жить и работать, как и остальные рабы.
Этот разговор хорошо запомнился Анаэлю.
Однажды, во время обеда рабов на плантации, он выждал момент, когда старший надсмотрщик отойдет к ручью, чтобы напиться, незаметно вылил свою похлебку на землю и поспешил вслед за ним, якобы для того, чтобы ополоснуть свою чашку. Опустился на колени рядом с бербером, зачерпнул из ручья и негромко сказал:
— Да продлит твой бог дни твои, господин.
Этот звероподобный мусульманин был, видимо, неглупым от природы человеком и, несмотря на то, что раб с пятнистым лицом явно нарушал порядок, обращаясь прямо к старшему надсмотрщику, позволил ему говорить.
— Твоя похлебка сытнее моей, — это была правда, берберы питались лучше простой рабочей скотины, хотя были такими же рабами, что и все остальные, — но все же жизнь твоя сходна, что несправедливо по трудам твоим.
— Говори, — произнес надсмотрщик, имея в виду, что хватит ходить вокруг да около, пора излагать суть.
Анаэль мельком оглянулся, никто из сервов еще не закончил есть, их пока можно было не ждать у воды.
— Что бы ты сказал о небольшой серебряной вещице, которая стоит не меньше двух византийских бизантов?
Теперь оглянулся бербер, он проверил не слышит ли разговор кто-нибудь из его людей.
— Что ты хочешь за это?
— У рыцаря, который ест с нами, заболел напарник. Сделай так, чтобы я его заменил.
— Где твое серебро?
— Оно сейчас не у меня.
— У кого оно?
— Обещай, господин, что сделаешь то, о чем я прошу.
Бербер искоса посмотрел в сторону странного урода с молодым голосом.
— Я могу взять в руки бич, и ты мне расскажешь не только про серебро.
— У тебя могучий бич, ты великий надсмотрщик, но, если ты станешь меня бить, я стану очень громко кричать, и тогда все узнают, у кого серебро.
— Хорошо, я обещаю.
— Нет, господин, сначала ты переведи меня, а потом я скажу тебе, у кого серебро. Если будет иначе, те, что в сарае поймут в чем дело, и меня задушат ночью.
Помолчав несколько мгновений, бербер встал и, не говоря больше ни слова, вернулся к толпе работников, заканчивавших свою не слишком обильную трапезу. Бич дважды полоснул по воздуху, это означало — хватит бездельничать, пора приниматься за работу. Все бросились к ручью, спеша напиться, — хотя жара к вечеру несколько спадала, организм иссушала работа.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. СЛУГА
Поначалу барон де Кренье не обратил никакого внимания на невразумительное существо с изувеченной физиономией, обосновавшееся рядом с ним. Своего предыдущего напарника он не задумываясь изувечил, когда тот попытался в самой осторожной форме настаивать на своем мнении, кстати, совершенно справедливом, в споре о каком-то пустяке. Если найдет блажь, то и этот услужливый малый получит кулаком по переносице. Барон де Кренье был весьма и весьма родовит и самонадеян. Он любил при случае, да и без всякого случая, упомянуть, что доводится почти прямым потомком самому Карлу Мартеллу. При этом он был на удивление беден. Прибыл он в Святую землю отчасти по велению христианского сердца, отчасти затем, чтобы поправить свои материальные обстоятельства. Был, как и многие, наслышан о богатстве тамплиерских замков. Вступив, не без приключений, во влиятельный и загадочный орден, он на новом поприще не оставил своих старых, еще лангедокских привычек. Пил по поговорке — «как тамплиер», сочинял совершенно неудобоваримые канцоны и сирвенты, пытаясь подражать английскому королю Ричарду I, и весьма сожалел, что в округе Агаддина нет ничего, что могло бы ему возместить ласки безотказных лангедокских поселянок.
Ликом был барон чрезвычайно красен, нес на челе следы нескольких турнирных столкновений, воспоминания о коих не числились у него в числе любимых. В левой голени имелся след от сарацинской стрелы. Пресловутый белый плащ с красным крестом, символ рыцарского достоинства всякого тамплиера, он утратил во время одного сомнительного предприятия, которое трактовалось комтуром Агаддина в послании к прецептору Иерусалимской области, как столкновение с кровожадными мерхасами Саладина, но могло быть, при желании, оценено и по-другому.
После нескольких дней работы на плантации, барон перешел на конюшню. Необходимость этого перехода он объяснил своей большой любовью к лошадям; в общем, он не унывал. Братья могли бы обойтись с ним суровее, когда бы сочли нужным. До изгнания из ордена, что было худшим из наказаний, дело не дошло. Работа по уходу за лошадьми была хоть и погрязнее прежней, но куда менее обременительной, чем та, под палящим солнцем на оливковой плантации. Анаэль изо всех сил старался сделать так, чтобы господин барон не имел нужды ни к чему прикасаться. Де Кренье заметил это и оценил, услужливость легче находит путь к сердцу, чем преданность, сохраняющая внешнее достоинство.
На третий или четвертый день совместной работы, барон обратился к помощнику с пятнистым лицом:
— Эй, как тебя там?
— Анаэль, господин.
— Бесовское имя. Веруешь ли ты в Господа нашего Иисуса Христа?
— Да, господин, — пробормотал бывший ассасин, старательно крестясь.
— Ну тогда, на.
И рыцарь бросил ему кость, с остатками мяса на ней. Еда барону полагалась особая, от стола, которым пользовались все прочие братья, и он решил, что было бы благоразумно малую толику их уделить этому усердному рабу. Ведь если он сдохнет, то может быть следующий не будет так расторопен и сообразителен.
В глазах Анаэля промелькнул мгновенный огонь, и он кинулся лобызать благородную руку, и благодарная рука позволила сделать это.
Пожирая честно заработанное мясо, Анаэль спокойно прислушивался к крикам, доносившимся со стороны сарая. Это секли Шаму, не захотевшего добровольно отдать свой родовой сосуд с целебным дедовским бальзамом. Анаэль грыз кость и думал, правильно ли он сделал, что все три предыдущих дня подползал ночью к Шаме и просил растереть ему ногу, и вчера договорился, что приползет сегодня ночью. Теперь чернокожий ни за что не заподозрит его в предательстве. А это мясо — знак судьбы, он на правильном пути. Теперь он уже не на самой низшей ступени великой жизненной лестницы. На ней сейчас этот визжащий от боли негр. Он лег в основание той постройки, которую предстоит возвести бывшему мертвецу.
Постепенно барон даже привязался к своему напарнику, насколько такой человек, как он, мог испытывать привязанность. Анаэль не только выполнял всю работу на конюшне, но и с охотой исполнял его поручения, выходящие, казалось бы, за пределы предусмотренных обязанностей. Например, бегал к келарю капеллы за бутылкой, другой вина для барона. Но главная его ценность для господина де Кренье заключалась не в этом, а в том, что он согласен был сколь угодно долго, и с неизменным, просто-таки нечеловеческим вниманием, выслушивать рассказы барона о его воинских подвигах. И тех, что совершены были еще в землях франков, и, особенно, о тех, что имели место здесь, в Святой земле. Толпы изрубленных сарацин, десятки задушенных ассасинов, сам Саладин, еле-еле унесший ноги от меча де Кренье, все это было в упоенных повествованиях барона.
Доходило до вещей, совершенно невообразимых: этот парень с лицом, как античная мозаика, сам часто просил господина де Кренье рассказать что-нибудь, и готов был внимать одной и той же истории по два, по три раза, никогда не напоминая рыцарю, что количество истребленных им сарацин все возрастает от одного рассказа к другому.
Авторское тщеславие властно даже над благородными душами. Барон усиленно подкармливал своего единственного слушателя и даже счел нужным намекнуть надсмотрщикам, чтобы они обращались с ним помягче. Правда, эта забота произвела несколько неожиданный эффект. Берберы перестали его замечать, но в их равнодушии сквозило непонятное презрение. Все прочие рабы стали его опасливо сторониться. Отношение и тех, и других волновало Анаэля мало, он не искал среди них ни любви, ни уважения. Его устраивало то, что он стал внушать кое-кому страх, а что до презрения, оно мало его трогало, хотя он и не мог постичь, в чем его причина. Он не собирался надолго задерживаться среди рабов и, поэтому, все силы обратил на то, чтобы разобраться в жизни господ. Здесь нужны были особые методы. Например, Анаэль сообразил, что ничего не надо спрашивать в лоб, на прямой вопрос никогда нельзя получить прямой ответ, а скорее можно вызвать подозрение. Окольный путь всегда оказывался короче, а главное безопаснее.
Анаэль как-то обратил внимание, что барон де Кренье не одинаково относиться к вверенным его попечению лошадям, явно выделяя трех из них. Он тоже стал оказывать им дополнительные знаки конюшего внимания. Лишний раз менял солому в стойле и подольше задерживался возле них с массажной щеткой. Барон не стал скрывать своего удовлетворения действиями напарника. И впрямую спросил у него:
— Послушай, урод, как ты догадался, что это мои собственные лошадки?
Скромно потупившись, Анаэль уклонился от ответа, незаметно радуясь своей проницательности.
— Я всегда рад угодить моему господину.
Теребя холку мощного вороного жеребца, своего, видимо, любимца, де Кренье рассказал, что каждому полноправному тамплиеру по орденскому уставу положено три лошади. Помимо лошадей он может иметь свой персональный шатер и оруженосца. Впечатление самодовольства, излучаемого рыцарем усиливалось выпитым вином, жадно бросившимся крестоносному воину в голову.
— А где же ваш оруженосец? — осторожно поинтересовался Анаэль.
Барон тяжело вздохнул, было понятно, что этот вопрос ранит его в самое сердце.
— Извините господин, если я причинил вам страдание, — начал кланяться Анаэль.
Рыцарь встряхнул красной головой.
— Он оказался негодяем, как только моя звезда стала клониться, и братья выказали мне временное недоверие, он оставил меня. Он счел меня опозоренным и не захотел разделить мой позор.
— Предатель! — с чувством произнес бывший ассасин, и стал энергично растирать круп коня щеткой.
— Да, именно предатель! — бурно согласился барон. — Разве не в том добродетель оруженосца, чтобы повсюду следовать за своим хозяином?
— Именно.
— И в гущу битвы и во мрак изгнания! Разве не в том доблесть оруженосца, чтобы превыше всего ставить веру в своего господина, и разве не в том его честь, чтобы до последнего отстаивать честь господина?!
— Он низкий, убогий, несчастный человек, — заявил Анаэль. Рыцарь, устремлявшийся до этого взором в неведомые и невидимые никому глубины нравственного страдания, вдруг опустил взгляд и трезво посмотрел на своего напарника по конюшенным работам. Тот слегка сжался под его взглядом. Почувствовал, что наступил очень ответственный момент и надо этот момент, во что бы то ни стало, использовать.
— Возьмите меня к себе. Пусть даже не оруженосцем, каким-нибудь самым последним слугой. Мне не надо ни богатого платья, ни красивого оружия, ни породистого коня. Я могу пешком следовать за вами. Я хочу одного — служить такому великому воину как барон де Кренье, способствовать его славе.
Барон тяжело засопел.
— Я верю тебе, но ты дурак. Ты не можешь стать моим оруженосцем, даже если бы я очень того захотел. Даже, если бы я не был в опале, и даже, клянусь слезами святой девы Марии, если бы я сделался комтуром здешней капеллы.
Анаэль выразил чрезвычайное удивление.
— А кто может воспротивиться вашему высокородному желанию, господин?
— Устав, юноша, устав ордена тамплиеров. Сам непревзойденный Бернард, называемый Клервосским, в свое время сочинил нам его. Понятно?
— А что это такое, устав?
Барон хмыкнул.
— Ты хоть и предан мне, но глуп. Устав… ну, в нем записано все, что касается ордена, что можно и чего нельзя, обязанности и братии, и службы. Полноправным тамплиером может быть только человек самой благородной крови и от законного, заметь, брака. Здоровья он должен быть отменного, — барон поднял могучую руку и сжал могучий кулак, демонстрируя, какой, примерно, уровень здоровья подразумевается. Кроме того, рыцарь не должен состоять в браке. Ну, это проще всего соблюсти. И еще в уставе записано, кто есть капелланы, кто служки, кто такие донаты и облаты, что они для ордена, и что орден для них.
— А оруженосцы? — с надеждой в голосе спросил Анаэль, оторвавшись от лошадиного крупа.
— Оруженосцы и самого великого магистра, и сенешаля, и прецептора, то бишь казначея, и комтуров — всех, и полноправных рыцарей ордена, суть отпрыски из родов рыцарских или хотя бы просто благородных. Могут быть бастарды, но только особ знаменитых кровей. А ты…
— А я?
— А ты — раб.
— Я законнорожденный, я…
— Кто твой отец, кто твоя мать?
На этот вопрос ответить Анаэлю было нечего, он опустил голову и тихо сказал.
— Я не знаю ни своего отца, ни своей матери.
— Вот видишь!
— Но я точно знаю, что я — свободный человек.
Барон махнул рукой.
— Это не имеет значения. Сейчас ты орденский раб, и неважно, каким образом это случилось. У тебя нет способа не то, что стать оруженосцем, но даже самым последним служкой, сколь бы страстно ты этого не желал и сколь бы искренне я тебе не споспешествовал.
— Может быть, меня можно выкупить?
Де Кренье ненадолго задумался.
— Не знаю, не слыхал о таком. Но для этого надобно денег. За тебя могут потребовать не менее четырех или пяти бизантов.
— Я же урод и страшен, как смертный грех, за меня можно просить и меньше. Два бизанта, может быть.
Барон поморщился.
— У меня и двух нет.
Анаэль стоял, понурившись. Конечно, он догадывался о чем-то подобном, но вердикт, произнесенный вслух, произвел на него оглушающее впечатление. Рыцарь понял это и пожалел своего самоотверженного и добровольного пажа. Он сам почувствовал, сколь безотрадной должна быть картина, им нарисованная. Он заговорил более мягким тоном.
— Ты, конечно, тварь и навоз под копытами рыцарского коня, но мне понравилась твоя искренность. Человек хитрый скрыл бы свое заветное желание, к тому же попытался бы выставить себя дворянином, хотя и худородным. Ты не попытался сделать ни того, ни другого.
— Что толку от моей искренности, если она втаптывает меня в грязь.
Барон пожевал сочными губами.
— По правде сказать, я считаю, что с тебя вполне довольно того, что ты работаешь здесь, на конюшне, в прохладе и сытости, и пользуешься обществом столь благородного человека, как я, вместо того, чтобы жариться на солнце и беседовать с берберской плетью, но все же попробую тебе помочь.
Анаэль робко поднял на него глаза, в них мелькнула тихая, робкая радость.
— Только не вздумай надеяться. Сильно стараться я не стану. Не может быть на свете такого раба, ради которого де Кренье стал бы шевелить более, чем мизинцем.
— Я понимаю, господин.
— Недели через две, как мне кажется, братья сочтут уместным простить меня и вернуть мне мой плащ, похищенный этими мусульманскими псами и тогда… тогда мой авторитет станет опять высок, и я замолвлю, может быть, за тебя словечко. А пока…
— А пока?
— Беги к келарю, и я расскажу тебе про битву с сарацинами при Алеппо.
Анаэль проснулся, сел на подстилке и еще некоторое время не мог понять, что происходит. Склонившаяся над ним темная фигура негромко прошептала:
— Вставай и иди за мной.
В этом протухшем сарае бывший ассасин утратил свою способность к чуткому сну. Здесь, намаявшись на «легкой» работе в конюшне, он проваливался в сон, как во временную могилу.
Цепляясь за чьи-то ноги, отдавливая чьи-то руки, сопровождаемый обиженным и раздраженным нытьем, Анаэль выбрался наружу. В крепости царила феноменальная палестинская луна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Среди прочих наблюдений Анаэль сделал и следующее. Во время общих работ на оливковой плантации между пленниками мелькал, время от времени, один, весьма странной наружности, человек. У него были длинные русые волосы до плеч, на ногах кожаные, дорогие сапоги, а за поясом — это было самое невероятное — богатой выделки кинжал. Человек этот, несмотря на то, что вместе с остальными таскал корзины и ел на земле, как раб, ту же самую полбу и сухие ячменные лепешки, нисколько не боялся берберов. Они никогда не кричали на него и не смели замахиваться.
— Кто это?
— Рыцарь, — объяснил Шама.
— Рыцарь?!
— Настоящий тамплиер. Родовитый человек, может быть даже и барон.
— Кто же его заставил…
— Он утратил свой плащ и теперь каждое утро просит прощение у братии. Пока его не простят, он будет жить и работать, как и остальные рабы.
Этот разговор хорошо запомнился Анаэлю.
Однажды, во время обеда рабов на плантации, он выждал момент, когда старший надсмотрщик отойдет к ручью, чтобы напиться, незаметно вылил свою похлебку на землю и поспешил вслед за ним, якобы для того, чтобы ополоснуть свою чашку. Опустился на колени рядом с бербером, зачерпнул из ручья и негромко сказал:
— Да продлит твой бог дни твои, господин.
Этот звероподобный мусульманин был, видимо, неглупым от природы человеком и, несмотря на то, что раб с пятнистым лицом явно нарушал порядок, обращаясь прямо к старшему надсмотрщику, позволил ему говорить.
— Твоя похлебка сытнее моей, — это была правда, берберы питались лучше простой рабочей скотины, хотя были такими же рабами, что и все остальные, — но все же жизнь твоя сходна, что несправедливо по трудам твоим.
— Говори, — произнес надсмотрщик, имея в виду, что хватит ходить вокруг да около, пора излагать суть.
Анаэль мельком оглянулся, никто из сервов еще не закончил есть, их пока можно было не ждать у воды.
— Что бы ты сказал о небольшой серебряной вещице, которая стоит не меньше двух византийских бизантов?
Теперь оглянулся бербер, он проверил не слышит ли разговор кто-нибудь из его людей.
— Что ты хочешь за это?
— У рыцаря, который ест с нами, заболел напарник. Сделай так, чтобы я его заменил.
— Где твое серебро?
— Оно сейчас не у меня.
— У кого оно?
— Обещай, господин, что сделаешь то, о чем я прошу.
Бербер искоса посмотрел в сторону странного урода с молодым голосом.
— Я могу взять в руки бич, и ты мне расскажешь не только про серебро.
— У тебя могучий бич, ты великий надсмотрщик, но, если ты станешь меня бить, я стану очень громко кричать, и тогда все узнают, у кого серебро.
— Хорошо, я обещаю.
— Нет, господин, сначала ты переведи меня, а потом я скажу тебе, у кого серебро. Если будет иначе, те, что в сарае поймут в чем дело, и меня задушат ночью.
Помолчав несколько мгновений, бербер встал и, не говоря больше ни слова, вернулся к толпе работников, заканчивавших свою не слишком обильную трапезу. Бич дважды полоснул по воздуху, это означало — хватит бездельничать, пора приниматься за работу. Все бросились к ручью, спеша напиться, — хотя жара к вечеру несколько спадала, организм иссушала работа.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. СЛУГА
Поначалу барон де Кренье не обратил никакого внимания на невразумительное существо с изувеченной физиономией, обосновавшееся рядом с ним. Своего предыдущего напарника он не задумываясь изувечил, когда тот попытался в самой осторожной форме настаивать на своем мнении, кстати, совершенно справедливом, в споре о каком-то пустяке. Если найдет блажь, то и этот услужливый малый получит кулаком по переносице. Барон де Кренье был весьма и весьма родовит и самонадеян. Он любил при случае, да и без всякого случая, упомянуть, что доводится почти прямым потомком самому Карлу Мартеллу. При этом он был на удивление беден. Прибыл он в Святую землю отчасти по велению христианского сердца, отчасти затем, чтобы поправить свои материальные обстоятельства. Был, как и многие, наслышан о богатстве тамплиерских замков. Вступив, не без приключений, во влиятельный и загадочный орден, он на новом поприще не оставил своих старых, еще лангедокских привычек. Пил по поговорке — «как тамплиер», сочинял совершенно неудобоваримые канцоны и сирвенты, пытаясь подражать английскому королю Ричарду I, и весьма сожалел, что в округе Агаддина нет ничего, что могло бы ему возместить ласки безотказных лангедокских поселянок.
Ликом был барон чрезвычайно красен, нес на челе следы нескольких турнирных столкновений, воспоминания о коих не числились у него в числе любимых. В левой голени имелся след от сарацинской стрелы. Пресловутый белый плащ с красным крестом, символ рыцарского достоинства всякого тамплиера, он утратил во время одного сомнительного предприятия, которое трактовалось комтуром Агаддина в послании к прецептору Иерусалимской области, как столкновение с кровожадными мерхасами Саладина, но могло быть, при желании, оценено и по-другому.
После нескольких дней работы на плантации, барон перешел на конюшню. Необходимость этого перехода он объяснил своей большой любовью к лошадям; в общем, он не унывал. Братья могли бы обойтись с ним суровее, когда бы сочли нужным. До изгнания из ордена, что было худшим из наказаний, дело не дошло. Работа по уходу за лошадьми была хоть и погрязнее прежней, но куда менее обременительной, чем та, под палящим солнцем на оливковой плантации. Анаэль изо всех сил старался сделать так, чтобы господин барон не имел нужды ни к чему прикасаться. Де Кренье заметил это и оценил, услужливость легче находит путь к сердцу, чем преданность, сохраняющая внешнее достоинство.
На третий или четвертый день совместной работы, барон обратился к помощнику с пятнистым лицом:
— Эй, как тебя там?
— Анаэль, господин.
— Бесовское имя. Веруешь ли ты в Господа нашего Иисуса Христа?
— Да, господин, — пробормотал бывший ассасин, старательно крестясь.
— Ну тогда, на.
И рыцарь бросил ему кость, с остатками мяса на ней. Еда барону полагалась особая, от стола, которым пользовались все прочие братья, и он решил, что было бы благоразумно малую толику их уделить этому усердному рабу. Ведь если он сдохнет, то может быть следующий не будет так расторопен и сообразителен.
В глазах Анаэля промелькнул мгновенный огонь, и он кинулся лобызать благородную руку, и благодарная рука позволила сделать это.
Пожирая честно заработанное мясо, Анаэль спокойно прислушивался к крикам, доносившимся со стороны сарая. Это секли Шаму, не захотевшего добровольно отдать свой родовой сосуд с целебным дедовским бальзамом. Анаэль грыз кость и думал, правильно ли он сделал, что все три предыдущих дня подползал ночью к Шаме и просил растереть ему ногу, и вчера договорился, что приползет сегодня ночью. Теперь чернокожий ни за что не заподозрит его в предательстве. А это мясо — знак судьбы, он на правильном пути. Теперь он уже не на самой низшей ступени великой жизненной лестницы. На ней сейчас этот визжащий от боли негр. Он лег в основание той постройки, которую предстоит возвести бывшему мертвецу.
Постепенно барон даже привязался к своему напарнику, насколько такой человек, как он, мог испытывать привязанность. Анаэль не только выполнял всю работу на конюшне, но и с охотой исполнял его поручения, выходящие, казалось бы, за пределы предусмотренных обязанностей. Например, бегал к келарю капеллы за бутылкой, другой вина для барона. Но главная его ценность для господина де Кренье заключалась не в этом, а в том, что он согласен был сколь угодно долго, и с неизменным, просто-таки нечеловеческим вниманием, выслушивать рассказы барона о его воинских подвигах. И тех, что совершены были еще в землях франков, и, особенно, о тех, что имели место здесь, в Святой земле. Толпы изрубленных сарацин, десятки задушенных ассасинов, сам Саладин, еле-еле унесший ноги от меча де Кренье, все это было в упоенных повествованиях барона.
Доходило до вещей, совершенно невообразимых: этот парень с лицом, как античная мозаика, сам часто просил господина де Кренье рассказать что-нибудь, и готов был внимать одной и той же истории по два, по три раза, никогда не напоминая рыцарю, что количество истребленных им сарацин все возрастает от одного рассказа к другому.
Авторское тщеславие властно даже над благородными душами. Барон усиленно подкармливал своего единственного слушателя и даже счел нужным намекнуть надсмотрщикам, чтобы они обращались с ним помягче. Правда, эта забота произвела несколько неожиданный эффект. Берберы перестали его замечать, но в их равнодушии сквозило непонятное презрение. Все прочие рабы стали его опасливо сторониться. Отношение и тех, и других волновало Анаэля мало, он не искал среди них ни любви, ни уважения. Его устраивало то, что он стал внушать кое-кому страх, а что до презрения, оно мало его трогало, хотя он и не мог постичь, в чем его причина. Он не собирался надолго задерживаться среди рабов и, поэтому, все силы обратил на то, чтобы разобраться в жизни господ. Здесь нужны были особые методы. Например, Анаэль сообразил, что ничего не надо спрашивать в лоб, на прямой вопрос никогда нельзя получить прямой ответ, а скорее можно вызвать подозрение. Окольный путь всегда оказывался короче, а главное безопаснее.
Анаэль как-то обратил внимание, что барон де Кренье не одинаково относиться к вверенным его попечению лошадям, явно выделяя трех из них. Он тоже стал оказывать им дополнительные знаки конюшего внимания. Лишний раз менял солому в стойле и подольше задерживался возле них с массажной щеткой. Барон не стал скрывать своего удовлетворения действиями напарника. И впрямую спросил у него:
— Послушай, урод, как ты догадался, что это мои собственные лошадки?
Скромно потупившись, Анаэль уклонился от ответа, незаметно радуясь своей проницательности.
— Я всегда рад угодить моему господину.
Теребя холку мощного вороного жеребца, своего, видимо, любимца, де Кренье рассказал, что каждому полноправному тамплиеру по орденскому уставу положено три лошади. Помимо лошадей он может иметь свой персональный шатер и оруженосца. Впечатление самодовольства, излучаемого рыцарем усиливалось выпитым вином, жадно бросившимся крестоносному воину в голову.
— А где же ваш оруженосец? — осторожно поинтересовался Анаэль.
Барон тяжело вздохнул, было понятно, что этот вопрос ранит его в самое сердце.
— Извините господин, если я причинил вам страдание, — начал кланяться Анаэль.
Рыцарь встряхнул красной головой.
— Он оказался негодяем, как только моя звезда стала клониться, и братья выказали мне временное недоверие, он оставил меня. Он счел меня опозоренным и не захотел разделить мой позор.
— Предатель! — с чувством произнес бывший ассасин, и стал энергично растирать круп коня щеткой.
— Да, именно предатель! — бурно согласился барон. — Разве не в том добродетель оруженосца, чтобы повсюду следовать за своим хозяином?
— Именно.
— И в гущу битвы и во мрак изгнания! Разве не в том доблесть оруженосца, чтобы превыше всего ставить веру в своего господина, и разве не в том его честь, чтобы до последнего отстаивать честь господина?!
— Он низкий, убогий, несчастный человек, — заявил Анаэль. Рыцарь, устремлявшийся до этого взором в неведомые и невидимые никому глубины нравственного страдания, вдруг опустил взгляд и трезво посмотрел на своего напарника по конюшенным работам. Тот слегка сжался под его взглядом. Почувствовал, что наступил очень ответственный момент и надо этот момент, во что бы то ни стало, использовать.
— Возьмите меня к себе. Пусть даже не оруженосцем, каким-нибудь самым последним слугой. Мне не надо ни богатого платья, ни красивого оружия, ни породистого коня. Я могу пешком следовать за вами. Я хочу одного — служить такому великому воину как барон де Кренье, способствовать его славе.
Барон тяжело засопел.
— Я верю тебе, но ты дурак. Ты не можешь стать моим оруженосцем, даже если бы я очень того захотел. Даже, если бы я не был в опале, и даже, клянусь слезами святой девы Марии, если бы я сделался комтуром здешней капеллы.
Анаэль выразил чрезвычайное удивление.
— А кто может воспротивиться вашему высокородному желанию, господин?
— Устав, юноша, устав ордена тамплиеров. Сам непревзойденный Бернард, называемый Клервосским, в свое время сочинил нам его. Понятно?
— А что это такое, устав?
Барон хмыкнул.
— Ты хоть и предан мне, но глуп. Устав… ну, в нем записано все, что касается ордена, что можно и чего нельзя, обязанности и братии, и службы. Полноправным тамплиером может быть только человек самой благородной крови и от законного, заметь, брака. Здоровья он должен быть отменного, — барон поднял могучую руку и сжал могучий кулак, демонстрируя, какой, примерно, уровень здоровья подразумевается. Кроме того, рыцарь не должен состоять в браке. Ну, это проще всего соблюсти. И еще в уставе записано, кто есть капелланы, кто служки, кто такие донаты и облаты, что они для ордена, и что орден для них.
— А оруженосцы? — с надеждой в голосе спросил Анаэль, оторвавшись от лошадиного крупа.
— Оруженосцы и самого великого магистра, и сенешаля, и прецептора, то бишь казначея, и комтуров — всех, и полноправных рыцарей ордена, суть отпрыски из родов рыцарских или хотя бы просто благородных. Могут быть бастарды, но только особ знаменитых кровей. А ты…
— А я?
— А ты — раб.
— Я законнорожденный, я…
— Кто твой отец, кто твоя мать?
На этот вопрос ответить Анаэлю было нечего, он опустил голову и тихо сказал.
— Я не знаю ни своего отца, ни своей матери.
— Вот видишь!
— Но я точно знаю, что я — свободный человек.
Барон махнул рукой.
— Это не имеет значения. Сейчас ты орденский раб, и неважно, каким образом это случилось. У тебя нет способа не то, что стать оруженосцем, но даже самым последним служкой, сколь бы страстно ты этого не желал и сколь бы искренне я тебе не споспешествовал.
— Может быть, меня можно выкупить?
Де Кренье ненадолго задумался.
— Не знаю, не слыхал о таком. Но для этого надобно денег. За тебя могут потребовать не менее четырех или пяти бизантов.
— Я же урод и страшен, как смертный грех, за меня можно просить и меньше. Два бизанта, может быть.
Барон поморщился.
— У меня и двух нет.
Анаэль стоял, понурившись. Конечно, он догадывался о чем-то подобном, но вердикт, произнесенный вслух, произвел на него оглушающее впечатление. Рыцарь понял это и пожалел своего самоотверженного и добровольного пажа. Он сам почувствовал, сколь безотрадной должна быть картина, им нарисованная. Он заговорил более мягким тоном.
— Ты, конечно, тварь и навоз под копытами рыцарского коня, но мне понравилась твоя искренность. Человек хитрый скрыл бы свое заветное желание, к тому же попытался бы выставить себя дворянином, хотя и худородным. Ты не попытался сделать ни того, ни другого.
— Что толку от моей искренности, если она втаптывает меня в грязь.
Барон пожевал сочными губами.
— По правде сказать, я считаю, что с тебя вполне довольно того, что ты работаешь здесь, на конюшне, в прохладе и сытости, и пользуешься обществом столь благородного человека, как я, вместо того, чтобы жариться на солнце и беседовать с берберской плетью, но все же попробую тебе помочь.
Анаэль робко поднял на него глаза, в них мелькнула тихая, робкая радость.
— Только не вздумай надеяться. Сильно стараться я не стану. Не может быть на свете такого раба, ради которого де Кренье стал бы шевелить более, чем мизинцем.
— Я понимаю, господин.
— Недели через две, как мне кажется, братья сочтут уместным простить меня и вернуть мне мой плащ, похищенный этими мусульманскими псами и тогда… тогда мой авторитет станет опять высок, и я замолвлю, может быть, за тебя словечко. А пока…
— А пока?
— Беги к келарю, и я расскажу тебе про битву с сарацинами при Алеппо.
Анаэль проснулся, сел на подстилке и еще некоторое время не мог понять, что происходит. Склонившаяся над ним темная фигура негромко прошептала:
— Вставай и иди за мной.
В этом протухшем сарае бывший ассасин утратил свою способность к чуткому сну. Здесь, намаявшись на «легкой» работе в конюшне, он проваливался в сон, как во временную могилу.
Цепляясь за чьи-то ноги, отдавливая чьи-то руки, сопровождаемый обиженным и раздраженным нытьем, Анаэль выбрался наружу. В крепости царила феноменальная палестинская луна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65