Однажды утром, в середине января, в хату к Слимакам влетела старуха Собесская. Зимнее солнце еще не успело осмотреться по сторонам, а у нее уже огнем горели щеки и налились кровью глаза. Бабка прибежала в старом, как она сама, тулупе и в рубахе, разорванной на иссохшей груди.— Ну, ставьте-ка водку, — закричала она, споткнувшись о порог, — а уж я вам кой-чего расскажу.Слимак собирался молотить, но после такого вступления сел у печки и велел подать старухе водки, зная, что бабка не бросает слов на ветер.Она выпила большую чарку, топнула ногой и крякнула: «Ух-ха!..» Потом утерла рот и начала рассказывать:— Слыхали, что пан продает имение: леса, поля — все? Может, только оставит себе дом да сад…Слимаку на ум пришел его луг, и он весь похолодел. Но коротко ответил:— Басни!— Басни?.. — повторила старуха, стараясь подавить икоту. — А я вам скажу, что не басни это, а истинная правда. И еще вам скажу, что нынче мужики, главные наши богатей, сговариваются с Иоселем и с Гжибом купить имение у помещика… Как есть, все имение, провались я на этом месте!..— Как же это они сговариваются без нас? — сердито спросила Слимакова.— А вас они не хотят принимать. Говорят, что и так вы будете у самой дороги и что вы уже успели на ней подработать и обидеть других…Старуха выпила еще чарку и хотела продолжать, но водка ударила ей в голову. Она только крякнула: «Ух-ха!» — и потащила Слимака плясать, однако силы сразу ее покинули. Как подкошенный стебель, она повисла на руке мужика; тот вынес ее в сени и едва уложил в углу на подстилке, как бабка захрапела, до того ее разморило.Следующие полдня Слимак потихоньку советовался с женой, что делать в такой оказии. К вечеру он надел новый овчинный полушубок и отправился в корчму на разведки.Пока он шел, на дворе стемнело, и в корчме зажгли огонь. Отворив дверь, Слимак увидел за столом Гжиба и Лукасяка. При свете сальной свечи мужики в тяжелой зимней одежде походили на огромные камни, какие дремлют кое-где в полях, охраняя межи. За стойкой сидел Иосель в грязной полосатой фуфайке. У него был острый нос, острая бородка, острые кончики пейсов, острые локти, даже во взгляде было что-то колючее.— Слава Иисусу Христу! — поздоровался Слимак.— Вовек! — небрежно ответил Иосель.Гжиб и Лукасяк, сидевшие, развалясь, за столом, только кивнули ему головой.— Что нынче пьют хозяева? — спросил Слимак.— Чай, — ответил шинкарь.— Дай-ка и мне. Да черного, как смола, и побольше араку.— Вы пришли сюда чай пить? — насмешливо спросил Иосель.— Не за чаем я пришел, а разузнать…— О том, что вам наговорила Собесская, — проворчал шинкарь.Слимак уселся подле Гжиба и повернулся к нему.— Вы что, имение надумали покупать у пана?Мужики взглянули на Иоселя, он усмехнулся. Наконец ответил Лукасяк:— Э-э… Так, толкуем от нечего делать!.. Да и у кого в деревне найдутся деньги на такое дело?— Вы двое могли бы купить, — заметил Слимак, — вы да Гжиб.— Может, и могли бы, — подхватил Гжиб, — да для себя и для своих деревенских.— Ну, а я что же? — спросил Слимак.— Вы нас не пускали в свои дела, так не суйтесь в наши.— Не ваше это дело, а общее.— Именно мое! — горячился Гжиб.— Такое же, как и мое.— Именно не такое… — настаивал на своем старик, стуча кулаком. — Не понравится мне кто, не приму его в долю — и баста!..Шинкарь усмехнулся.Лукасяк, заметив, что Слимак бледнеет от бешенства, взял Гжиба за руку.— Пошли, кум, домой, — сказал он. — Чего ругаться, когда и дело-то еще неверное? Пошли, кум.Гжиб взглянул на Иоселя и поднялся с лавки.— Стало быть, без меня хотите покупать? — снова спросил Слимак.— Цыплят-то вы летом скупали без нас, — ответил Гжиб.Оба пожали руку Иоселю и вышли из корчмы, не простясь со Слимаком.Шинкарь посмотрел им вслед, продолжая усмехаться.Когда скрип шагов по снегу затих, он повернулся к Слимаку.— Ну, хозяин, видите, как нехорошо у евреев хлеб отбивать? Из-за вас я потерял рублей пятьдесят, а вы и всего-то заработали двадцать пять, зато вражды себе нажили в деревне на целую сотню.— И они без меня купят землю у пана? — спросил Слимак.— А почему бы им не купить без вас? Какое им дело, что вы на этом потеряете, если им будет хорошо?Мужик покачал головой.— Ну-ну! — прошептал он.— Я, верно, мог бы помирить вас с деревней, — продолжал Иосель, — но зачем мне это? Один раз вы уже меня обидели, а сердце у вас никогда ко мне не лежало.— И не помиришь? — спросил Слимак.— Помирить я могу, но у меня есть свои условия.— Ну?..— Во первых, вы отдадите мне те пятьдесят рублей, которые я летом из-за вас потерял, а потом… построите на своей земле хату и сдадите ее моему шурину.— А что он там будет делать?— Он будет держать лошадей и будет ездить на железную дорогу.— А мне что делать с моими лошадьми?— А у вас останется ваша земля.Мужик поднялся с лавки.— Нет уж, не надо мне чаю, — сказал он.— А я и в доме его не держу, — пренебрежительно ответил шинкарь.— Не дам я вам эти пятьдесят рублей и хату для шурина вашего не стану строить.— Ну-ну, как хотите, — ответил Иосель.Слимак вышел из корчмы, хлопнув дверью. Иосель повернул ему вслед свой острый нос и острую бородку, меланхолически усмехнувшись. В ночной темноте Слимак сперва наткнулся на господского батрака с тяжелым мешком ржи на спине, потом заметил девку-работницу, которая кралась между плетней, пряча под тулупом гуся, а Иосель все продолжал усмехаться. Он усмехался, отдавая батраку два злотых за рожь вместе с мешком; усмехался, покупая у девки гуся за бутылку прокисшего пива; усмехался, слушая мужиков, совещавшихся насчет покупки имения; усмехался, когда платил старому Гжибу два рубля в месяц со ста, и усмехался, когда брал у молодого Гжиба два рубля в месяц с десяти.Усмешка казалась неотделимой от его острого лица, как грязная полосатая фуфайка от его тела.В хате Слимака уже погас огонь в печке и давно спали дети, когда он, вернувшись из корчмы, стал впотьмах раздеваться.— Ну что? — спросила его жена.— Это все Иоселевы проделки, — ответил мужик. — Он ими вертит, как хочет.— И не примут тебя в долю?— Они-то нет, да я пойду к самому помещику.— Завтра пойдешь?— Завтра. Не то пропадет у меня луг. А без него — что мне, горемычному, делать?.. — вздохнул мужик.Пришло завтра, пришло и послезавтра, пролетела целая неделя, а Слимак все еще не собрался в имение. Один день он говорил, что ему надо молотить рожь на продажу; другой — что в такой мороз носа не высунешь на улицу; потом — что он надорвался и нутро у него ноет. На самом же деле он и не молотил и не надорвался, но что-то удерживало его дома. То, что мужики называют робостью, шляхта — ленью, а ученые люди — отсутствием воли.В эти дни он мало ел, ничего не делал, на всех сердился и, вздыхая, бродил по всему хутору. Чаще всего он останавливался у покрытой снегом лужайки и думал; в нем происходила борьба. Рассудок говорил ему, что надо идти в имение и так или иначе покончить с этим делом, а какая-то другая сила наполняла его душу тревогой и сковывала ноги или нашептывала на ухо: «Не спеши, погоди еще денек, все само собой образуется…»— Юзек, ты чего не идешь к пану? — кричала жена. — Все равно ведь придется пойти и потолковать.— А ну, как он не продаст мне луг; что тогда?.. — отвечал мужик.Так он и не мог ни на что решиться, пока однажды вечером Собесская не дала ему знать, что депутаты от деревни были днем у помещика с просьбой продать им имение.Собесскую совсем одолела ломота в костях, и она попросила у Слимаковой наперсточек водки. Чарка сразу развязала ей язык…— Дело, видите, вот как было. Пошел Гжиб, да Лукасяк пошел, да Ожеховский, разоделись, словно к святой евхаристии. Пан зазвал их в контору, а Гжиб только откашлялся и давай чесать прямо с порога: «Слыхали мы, говорит, ваша милость, что хотите вы продать свое поместье. Конечно, продать свое добро каждый имеет полное право, равно как и всякий может купить, только бы заплатил как следует. Но, как там ни говори, не годится, чтобы земля, которой испокон веков владели ваши деды-прадеды и которую мы своим мужицким трудом пахали да засевали, не годится, чтобы этакое дело перешло в чужие руки. Стало быть, продайте, ваша милость, имение нам, своим мужикам и соседям, и не смотрите вы на чужих людей, которые землю вашу святую не уважат». Уж так-то хорошо говорил, да чуть ли не целый час, — продолжала Собесская, — ну, точно ксендз с амвона. У Лукасяка так даже поясницу свело, и все, как есть, ревмя ревели. А потом мужики — давай в ноги кланяться пану, а пан — давай обнимать их за шею…— И что же, покупают?.. — потеряв терпение, перебил ее Слимак.— Чего ж не покупать?.. Покупают… — протянула бабка. — Только малость в цене не сошлись: пан хочет сто рублей за морг, а мужики-то дают пятьдесят. Но, скажу я вам, так они плакали да целовались, так говорили, чтоб стоять заодно мужику и пану, что богатей наши, наверное, прибавят рубликов по десять, а остальное пан им уступит. Иосель говорит, чтобы по десятке накинули, не больше, да не спеша, тогда, конечно, сторгуют… А умный, холера его возьми, этот Иосель… За эти две недели, что мужики сговариваются в корчме, у него такие барыши, будто сама богородица у нас в деревне объявилась… Ох, царица небесная, чудотворная…— А против меня он бунтует мужиков? — спросил Слимак.— Бунтовать не бунтует, — отвечала старуха, — только иной раз ввернет словечко, что, дескать, вы уже не крестьянин, а вроде как купец. Мужики на вас взъелись похуже, чем он. Все забыть не могут, как вы курят у них покупали по злотому, а землемерам продавали по два…После этих известий Слимак на другое утро отправился в имение и в полдень с кислым видом вернулся домой.— Ну что? — спросила жена.— Ну сходил; потом расскажу, дай-ка поесть.Он разделся и, усевшись за миску щей, начал рассказывать.— Вошел это я в ворота, смотрю: по одну сторону дома все окна настежь. В такую-то стужу!.. Слышь, Ягна?.. Ну, думаю, может, помер кто, не приведи бог? Заглянул, а тут, в самой большой горнице (в той, где белые столбы, громадная такая, как костел), ездит по полу лакей, — Матеуш его звать. Без сюртука, в фартуке, щеткой подпирается да так и катит, как ребятишки на льду. «Слава Иисусу Христу, — говорю я ему. — Что это вы делаете, Матеуш?» — «Во веки веков, отвечает. Видите, пол натираю. Нынче гостей ожидаем, танцы будут». — «А пан, говорю, не вставал еще?» — «Эх, говорит, встать-то встал, да сейчас он с портным плащ примеряет. Пан-то для танцев рядится краковянином, а пани — цыганкой». — «А я, говорю, хотел пана просить, чтобы он мне луг продал». А Maтеуш, стало быть лакей этот, говорит: «Глупые ваши слова, Слимак! Станет с вами пан толковать про луг, когда у него голова забита краковянином». И опять как пошел ездить, так у меня в глазах и зарябило! Отошел я от окна и малость постоял возле кухни. Слышу шум, гам, огонь пылает, как в кузне, масло так и трещит. Вдруг, смотрю, вылетает из кухни Игнаций Кэмпяж, — поваренком он в доме, — но до того беднягу раскровянило, словно кто топором его тяпнул. «Игнаций, кричу, бог с тобой, кто это из тебя краску пустил?» — «Это, говорит, не из меня. Просто повар съездил мне по морде битой уткой, вот меня и вымазало». — «Слава всевышнему, говорю, что сок не из тебя вышел, а ты вот что скажи: как бы мне поймать пана?» Он и говорит: «Подождите здесь. Только что, говорит, привезли козулю, так пан, верно, выйдет посмотреть на нее». Игнаций побежал к колодцу, а я жду, жду, все кости у меня разломило, а я все жду.— Ну, а пана ты видел? — в нетерпении прервала его жена.— Еще бы не видел!— И говорил с ним?— А то как же?— О чем же вы говорили?— Гм… ну, я говорю: «Прошу вашей милости насчет лужка». А он мне тихо: «Ах… оставь ты меня в покое с делами, не до того мне сейчас».— Только и всего? — спросила баба.Слимак развел руками.— Схожу туда завтра или послезавтра, как отоспятся после танцев.В это время Мацек Овчаж ехал на санях в лес за дровами. Он вез топор, лукошко с убогой снедью и дочку дурочки Зоськи. Мать, покинув ребенка осенью, по нынешний день не справлялась о нем, и Овчаж выхаживал сиротку. Он кормил девочку, укладывал в конюшне спать и держал при себе, где бы ни работал, боясь хоть на минуту оставить ее без присмотра.Девочка была хилая, почти не двигалась и даже не кричала. Слимаки и особенно Собесская предсказывали, что она скоро умрет.— Недели не проживет.— Завтра помрет.— Ого! Найденка-то кончилась.Так говорили о ней в хате. Но девочка прожила неделю, не померла и назавтра и даже, когда ее раз уже все сочли покойницей, снова открыла блеклые глазки.Мацек, слушая эти предсказания, только отмахивался и приговаривал: «Выживет, ничего с ней не сделается…»Каждую ночь он тайком давал ей сосать коровье вымя, а днем никогда с ней не разлучался.— Охота тебе, Мацек, возиться с такой дохлятиной! — не раз повторяла Слимакова. — Ты ей что хочешь говори, хоть молитвы читай, ничего она не смыслит, уж больно глупа. Сроду я такой дурехи не видывала…— Ну нет!.. — отвечал батрак. — Про себя она все понимает, только не умеет сказать. А вот станет говорить, самых умных за пояс заткнет!И возил ли он на поле навоз, молотил ли, веял или чинил свои лохмотья, девочка всегда была с ним. Он рассказывал ей о своей работе, поил из бутылочки молоком и убаюкивал, фальшиво напевая песенку о сиротке: Шла она лесами,Затравили псами… Сегодня Мацек повез ее в лес. Он закутал девочку в остатки старого тулупа, поверх обмотал рядном, привязал к передку саней и поехал — то с горы, то в гору, а то и оврагом; такая уж горбатая была тут местность. Вдруг они выехали на равнину прямо против солнца, и косые лучи его, отражаясь в безбрежной глади снегов, ударили им в глаза ярким блеском.Девочка заплакала. Овчаж повернул ее на бочок и принялся читать наставления:— Вот видишь, я тебе говорил: закрывай глаза. Ни один человек на свете, будь он хоть сам епископ, не может смотреть на солнце, ибо это фонарь господень. Каждый день до свету Иисус Христос берет его в руки и обходит все свое хозяйство на земле. Зимой, когда донимает мороз, он выбирает путь покороче и дольше спит по ночам. Зато уж летом встает в четыре и целый день до восьми вечера смотрит, где что делается на свете. Так и человек должен трудиться — от зари до зари. Ну, тебе-то можно еще поспать и днем; все равно от тебя немного проку, хоть бы ты и не спала. Нно-о!.. Нно-о!..Они въехали в лес.— Ну вот, видишь, — толковал Овчаж ребенку, — это лес, да только не наш, а господский. Купил тут Слимак четыре сажени дров; мы перевезем их сейчас, пока дорога хорошая и лошади в поле не нужны. Вот вырастешь, будешь летом бегать сюда с детишками по ягоды. Только смотри далеко не ходи и поглядывай по сторонам, а то как раз волк на тебя выскочит. Тпру… стой!..Они остановились подле груды дров. Овчаж отвязал девочку от передка саней и, отыскав укрытое от ветра местечко, положил ее на кучу можжевельника. Потом достал из лукошка бутылку с молоком и поднес ее к ротику ребенка.— На, попей, наберись сил, придется нам малость поработать. Поленья, сама видишь, какие: тут здорово наломаешь спину, покуда нагрузишь сани. Что, не хочешь больше?.. А-пчхи!.. Будь здорова. Понадобится тебе что, ты крикни.«А как ни говори, с такой маленькой и то веселей, чем одному, — прибавил он уже про себя. — Прежде, бывало, словом не с кем перекинуться, а нынче хоть наговоришься всласть».Он принялся накладывать дрова.— Ты присмотрись, как делается такое дело. Ендрек — тот бы сразу схватил полено, всю бы сажень развалил, замучился бы зря и сейчас бы бросил. А ты бери бревнышко сверху, — так, хорошо; теперь тащи его полегоньку, клади на плечо — и в сани. Вот одно и готово. Теперь второе. Бери полегоньку с самого верху, на плечо — и в сани. Вот у тебя и два. Да помаленьку, не рывком, а то устанешь…— Само-то полено, будь оно неладно, не хочет идти в сани, тоже ведь оно имеет понятие, знает, что его ждет. Всякий держится своего угла, какого ни на есть, а своего. Только тому все равно, — прибавил он со вздохом, — у кого своего угла вовсе нет. Здесь ли, там ли пропадать — все одно…Так рассуждал Овчаж и не спеша укладывал дрова. Время от времени он останавливался передохнуть, согревался, хлопая себя по плечам окоченевшими руками, и укрывал рядном сиротку. Между тем небо заалело, поднялся резкий западный ветер, насыщенный влагой.Охваченный зимним сном, лес затрепетал, заговорил, ожил. Задрожали зеленые иглы сосен, вслед за ними ветки, потом заколыхались широко раскинувшиеся сучья, подавая какие-то знаки; наконец, зашевелились верхушки и стволы деревьев. Они раскачивались взад и вперед, будто сговариваясь о чем-то или готовясь к походу. Казалось, им наскучила вековая неподвижность и вот-вот они с шумом и шелестом двинутся всей толпой куда придется, хоть на край света.Время от времени в той стороне, где стояли сани Мацека, все затихало, словно лес не хотел раскрывать перед человеком свои тайны. И вдруг откуда-то издали слышались шаги бесчисленных ног, как будто маршировала целая колонна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27