Круговой чашей ведал один из членов общества в коричневом вельветовом пиджаке, сидевший во главе стола. Терра тщетно пытался согласовать традиционные застольные обряды с рискованными замыслами общества. Это ему не удалось, тогда он примирился с ролью адепта, которого терпят и который пассивно следит за событиями. Гуммель начал читать свое произведение.В своей шерстяной егеровской куртке он сидел рядом с коричневым вельветовым пиджаком и читал, сильно злоупотребляя диалектом и негодованием. На диалекте в его пьесе говорили маленькие люди, негодовал же он на богачей. Они эксплуатируют бедняков не только на расстоянии, — они, как тигры, сидят у них на шее, голодом и работой убивают их сыновей, а дочерей — своей похотью. Без сомнения, это было убедительно и мрачно и именно в силу предельной мрачности полно веры в грядущий день. Были в драме и такие места, которые заставляли Терра искренне восхищаться Гуммелем. При такой внешности и такой некультурности языка — столько гордой человеческой воли. В подобные мгновения все вокруг представали перед ним в ином свете, существами великодушными, жаждущими добра: необыкновенная порода людей, надо примкнуть к ним. А сам поэт, — густая борода скрывала тонкие и подвижные черты его лица и даже скрадывала проницательность взгляда; но как напряжены тощие плечи под шутовской курткой!К сожалению, на сцену снова выплыли маленькие люди, и в состраданье, им сопутствовавшем, обнаруживалась, невольно ли, или нарочито, та манера смотреть на мир снизу, которая оскорбляла и отталкивала Терра.Он тут же решил сбрить свою бородку во избежание всякого сходства с Гуммелем. Но слушать продолжал из-за главной женской роли. Сначала героиня была учительницей, невыигрышная роль, как ему показалось. Она-то и была связующим звеном между богатым домом, где ее любили, и бедным, откуда она происходила. Но постепенно из учительницы она превратилась в авантюристку, которая жила в роскошной вилле, поглотив полностью и дом богачей и их самих. «Неплохо для Леи, — подумал он, — После франкфуртских успехов она вполне созрела для Берлина. Но интересно знать, имеет ли это общество достаточно веса, чтобы моей сестре стоило путаться с ним. Может быть, все их так называемое движение только выдумки „Главного агентства по устройству жизни“.Гуммель закончил чтение, в его честь выпили еще круговую чашу, а затем началась критика. Соревнуясь в остроумии, каждый выискивал какие-нибудь недостатки. Грюнфельд протестовал с точки зрения юридической, и его доводы уничтожали все в целом; вельветовый пиджак, прихлебывая, заявил, что из-за путаницы во взаимоотношениях полов он ни в чем разобраться не может. Наступившую непредвиденную паузу прервал Терра:— Как совершенный профан, и притом только сегодня приехавший в Берлин, я позволю себе, со всей необходимой скромностью, предложить один краткий вопрос.Такое необычное вступление заставило всех умолкнуть.— Подобные пьесы пишутся потому, что существует социальная проблема, или социальная проблема создается подобными пьесами? — спросил он смиренно, то ли от робости, то ли из ехидства.Как он и предполагал, многие высказались за второе. Писатель, раздраженный придирчивой критикой, подсел со стаканом пива к симпатичному профану, который, по-видимому, принял его всерьез. Терра заявил, что его особенно интересует образ учительницы.— Вы не находите, — подсказал ему писатель, — что в ней воплощена месть эксплуатируемых?Терра ответил, что месть эксплуатируемых — дело второстепенное, а что с такими женщинами он встречался и тут не считает себя совсем профаном.— Нам надо обсудить этот вопрос. Пойдемте со мной, — предложил Гуммель. Терра понял, что тот намерен до бесконечности толковать о своей пьесе, и только роль для сестры побудила его принять приглашение.Втроем с неизбежным Куршмидом, разговаривая, шагали они без определенной дели по улицам. Их жестикулирующие силуэты отражались в мокром асфальте. Прохожие смотрели им вслед. Возбужденный до экстаза Куршмид уверял, что пьесе обеспечен мировой успех, но только при условии, если главную роль будет играть одна определенная актриса.— Это невозможно! — воскликнул Терра. — О моей сестре не может быть и речи, что бы вы ни сулили. В ней слишком много от природы и простонародья, она слишком безыскусна, чтобы быть обольстительницей.Куршмид хотел возразить, но осекся.Писатель ликовал:— Это как раз то, что мне нужно и чего я нигде не нахожу. Ради бога, не надо обольщения, не надо нечестивой красоты! Какие волосы у вашей сестры?— Она уже седеет, — сказал Терра.Он остановился у небольшой кухмистерской.— Только у меня маловато денег, — сознался он без стеснения. — А как обстоит дело у вас, господа?Но Гуммель, которому место было именно здесь, увильнул, заявив, что не хочет есть. Следующую попытку Терра сделал у сияющего входа в Винтергартен, и Гуммель охотно согласился. Спектакль должен был окончиться с минуты на минуту; когда они стояли у кассы, публика начала уже выходить. Терра круто повернулся, выпятил грудь и, судорожно приоткрыв рот, потянулся к шляпе. Он не успел ее снять, как графиня прошла мимо, даже не взглянув в его сторону. Тем не менее он знал, что она издали разглядывала его, пока он ее еще не видел. А тут она стремительно повернулась к своему спутнику, — и кто же был этот спутник? Бисмарк-Толлебен! Ее брат, стройный и вялый, шел позади нее с сине-желтым лейтенантом. Движением хищного зверя Терра вытянул шею в сторону своих приятелей, не заметили ли они чего, но они вели переговоры о билетах. Кровь в нем бурлила: скорее догнать, остановить ее и ту сволочь, которая вместе с ней плюет на него! Тут же, на улице напомнить ей о ее ночных похождениях, а Толлебену бросить в лицо одно только имя женщины с той стороны! У него выступила пена на губах, он ухватился за окошко кассы. Приятели пропустили его вперед, чтобы он заплатил; тогда он увидел, кто они такие, его собратья, и кто он сам в своем потрепанном плаще. Он проглотил обиду и сказал, побледнев, но нарочито весело:— Чего ради мы будем брать самые последние, дрянные места? Вот вам и Берлин! — С этим он первый вышел на улицу.«Тут надо действовать по-иному, — размышлял Терра, принимая участие в разговоре. — Таких гордецов следует проучить. Даю себе клятву рассчитаться с ними, да так, что и через десять лет никто не посмеет не ответить мне на поклон… Но надо сделать это без промедления, не позднее, чем завтра». Он чувствовал, что предстоит бессонная ночь. Ему очень хотелось отвязаться от этого писаки, благо цели своей он уже достиг. Ведь теперь тот будет болтать до самого утра.Он повел обоих приятелей в приличный ресторан, где сам курил папиросу за папиросой, в то время как они ели. Гуммель ел жадно, но с претензией на хорошее воспитание; ему показалось, что за одним из столиков сидят его знакомые. Только когда выяснилось, что это не они, он дал себе волю.— Вы меня угощаете, а у вас у самого, верно, не так густо, — сказал он, охая: торопливо съеденная пища отягощала его. — Но посмотрите на улицу, на этих бессовестных прожигателей жизни! — стонал он: из театров как раз выходила хорошо одетая публика.Терра ответил, что есть ли у них совесть, или нет, это их личное дело.— Как? В вас нет общественного сознания?— Не сочтите мой встречный вопрос дерзостью, мною руководит одно лишь горячее желание получить фактические сведения. Сколько времени вы уже пишете без особого успеха?Гуммель явно раскис под влиянием переполненного желудка.— Я не старше вас. — В глазах писателя вспыхнули синеватые огоньки. — Только я больше голодал.— В таком случае я лучше пошел бы в балаганные фокусники либо стал рекламировать других, пока сам не добился бы успеха.— Я, — заявил Гуммель, — борюсь рука об руку с другими бедняками, со всем классом пролетариев. Движение увлекает меня за собой. Вот увидите, я достигну вершины! — пророчески воскликнул он. Затем покорно, но горделиво: — У меня еще никогда не было собственной кровати. Каморка Куршмида — это моя ночлежка.Куршмид сухо заметил, что расстается со своей каморкой.— Тогда, — сказал Гуммель, — мое земное бытие спустится ступенькой ниже. Оскорбления, неудачи, насмешки — вот моя пища, я расту благодаря им.— Значит, вы убедились в том, что возбуждаете в людях ненависть к себе? — спросил Терра, в первый раз искренно.— Но и любовь! — с синеватыми огоньками в глазах. — В жилищах нищеты на меня взирают, как на избавителя.— Сколько я ни старался уверовать в вас, но нет, не могу: вы недостаточно сильны, — заявил Куршмид и подвинулся к Терра.— Вы еще придете ко мне клянчить роли, Куршмид.Терра, услышав это, стал что-то напевать в нос, затем решительно подозвал кельнера, расплатился и направился к выходу. Гуммель пригласил их в кафе Бауэр, он употребил даже выражение: «Чтобы реваншироваться».— Еще не все потеряно, — сказал Терра на это. — Вы еще станете добропорядочным бюргером.Фридрихштрассе являла обычную картину ночной жизни: кое-где шла торговля, были открыты магазины дешевых галстуков, табачные лавки, базары мелочей. Рабочие перекладывали мостовую, цепь экипажей объезжала препятствие, не останавливаясь. Берлинские полуночники, из которых одни были слишком голодны, другие слишком сыты, чтобы идти спать, заполняли тротуары, как днем; от газового света из окон увеселительных заведений на толпу падали кровавые пятна. Злачные места, неведомые днем и погребенные в мути домов, расцветали красными огнями, и перед каждым стоял шуцман. Стоило господам в шубах выйти из дверей такого притона, их немедленно окружал целый рой бездомных бродяг. Подъезжали кареты, худосочные подростки открывали дверцы, тотчас подбегали продавцы подозрительного товара, чтобы из-под полы предложить господам непристойные картинки. Воры налетали на свою жертву, а удирая, пользовались покровительством стоящих кругом; старые сводники, скользя мимо шуб, сулили им в широкие спины нечто необычайное, а из тени какого-то подъезда пожилая дама без всякой церемонии вывела за руку накрашенную девочку с распущенными белокурыми волосами. Пудра, которую употребляли проститутки, была ярко-сиреневой.— У нас нет Ночного покоя, — говорил Гуммель, снова поворачивая назад, потому что он не мог расстаться со своими спутниками. — У нас нет еще воскресного покоя, как в Англии, и даже по ночам представители имущих классов могут попирать ногами бедняков, а уж кому думать о призрении хотя бы женщин и детей! Вот, любуйтесь капитализмом в самом неприкрытом виде! Это станет невозможным, когда мы возьмем его в переделку, когда у власти будем мы.— Когда у власти будете вы, — заметил Терра, — вас будут играть в театре не на окраине, а там, где пошикарнее, и тогда капитализм возьмет вас в переделку.— Вы не верите в переворот?— Не путем писания пьес, — сказал Терра.И так как Гуммель принялся пространно обосновывать свою веру в воздействие литературы, Терра предложил ему вместо скучного кафе зайти в заманчиво освещенный мюзик-холл в десяти шагах от Унтерденлинден. Через узкий коридор, по грязной лестнице они попали в кабачок с открытой сценой. На эстраде полукругом сидели завитые женщины, полуголые, в зеленых, пунцовых или стеклярусных платьях, туго обтягивающих толстые «олени и открывающих взорам высокие золотые сапожки. Шестая по счету, стул которой в данный момент пустовал, пела, выбиваясь из сил, чтобы перекричать бешеный грохот, производимый бледным пианистом; еще две обслуживали залу: из-за них как будто даже разгорелся спор между столиками, хотя зала не была полна. Вина в три марки и выше были доступны не всем. Гуммель сложил всю ответственность на своих спутников. Они сидели одни за боковым столиком, почти спиной к эстраде.Гуммель умолк только для того, чтобы выпить, но Терра воспользовался паузой.— Чем вы собираетесь покорить этот мир, каков он есть? — Широким жестом он обвел залу и эстраду. — Состраданием? Я, со своей стороны, твердо убежден, что мир не даст вам и пятидесяти пфеннигов за ваше сострадание.— Я ничего за него не требую, — кротко улыбнулся Гуммель.— За все нужно чего-нибудь требовать, — настаивал Терра. — Вы оскорбляете богом установленный порядок. — После чего Гуммель стал молча пить.Дородная девица на эстраде распевала: «Эрна и Эмиль бьются что есть сил. Они кряхтят, пыхтят, так что швы трещат». После каждого куплета она лениво раз-другой поводила бедрами и с равнодушнейшим видом плутовато грозила пальчиком.— Проповедуйте с подмостков, как целый легион ангелов, — воскликнул Терра, — любой биржевой разбойник в партере влиятельнее вас! Создавайте новые общества для подготовки всемирного переворота, а один-единственный молодой человек, Вильгельм Второй, который бесцеремонно выдвигает на первый план свое «я», воздействует несравненно шире и глубже, чем вся ваша агитация за общественную солидарность. Спустя двадцать лет после доходнейшей из войн Спустя двадцать лет после доходнейшей из войн… — Имеется в виду франко-прусская война 1870—1871 годов, которая принесла Германии контрибуцию в пять миллиардов франков.

вы хотите заставить народ забыть, откуда проистекает его благополучие? Вот та несокрушимая стена, перед которой вы можете умереть с голоду.Гуммель, дойдя до дна бутылки, развел руками:— Неужели вы сами не понимаете? Вы, как и я, продукт этой войны, последней войны. Должно было явиться наше поколение, крещенное кровью и умудренное опытом с юных лет, чтобы принести человечеству мир. В решении социального вопроса залог вечного мира.— Я тоже не молокосос, — ответил Терра, — и по грубости натуры полагаю, что дух решительнее всего обнаруживается в действии. Эта публика мне нравится, — сказал он, силясь перекричать шум, так как спор столиков из-за прислуживающих дам перешел в драку. Клубок мужских тел, ощетинившийся, как еж, катался, кусаясь и отбиваясь, в луже воды из опрокинутого ведерка от шампанского. Арбитры вскочили на стулья и дикими возгласами поощряли схватку. Местные дамы визжали во весь голос, капельмейстер наяривал Гогенфридбергский марш Гогенфридбергский марш — прусский военный марш, предположительно написанный королем Фридрихом Великим в 1745 году, после победы над австро-саксонскими войсками при Гогенфридберге.

. Внимательно приглядываясь к этому ограниченному, но оживленному мирку, Терра думал: «Поколение, крещенное кровью». Хорошо сказано. Вновь и вновь подтверждалась и вскрывалась всеобщая кровавая зависимость, которую он мгновенно осознал в ту головокружительную ночную поездку с вершины башни по спирали вниз, к луже крови, где испустили дух два борца.«Я больше, чем кто-либо, имею право считаться представителем моего поколения, крещенного кровью». Всего лишь день в «Главном агентстве по устройству жизни» — и уже труп! Он вмешался в отношения между двумя атлетами и укротительницей змей, — и все они покончили счеты с жизнью. Катастрофы зарождались в нем и ему подобных. И немедленно перед ним возникло лицо одного из ему подобных, самое враждебное, самое близкое, дышащее презрением, преданное греху честолюбия, — лицо Мангольфа! «Вот мой спутник! Он счастлив был бы увидеть меня внизу, но я выплыву, и если мы когда-нибудь попадем в преисподнюю, то безусловно вместе!» Терра торжествующе заскрежетал зубами, он мысленно провидел отдаленнейшие вехи своей жизни. Но вдруг он вздрогнул, услышав у самого своего уха взволнованный шепот. Это был Куршмид.— Помогите мне, — шептал он, — я борюсь с невыносимыми сомнениями! Неужели вы, при своей неутолимой жажде нравственного совершенства, можете желать войны?Терра, устремив взгляд на клубок дерущихся:— Я хочу того, что должно быть.— Хотят не хотят, — сказал хозяин ресторана, — а должны, — и с помощью слуг разорвал на части клубок. Для умиротворения умов капельмейстер заиграл что-то более спокойное, а дама в платье цвета резеды запела: Нас с небес благословляет мать,Чтоб невинность сердца строго соблюдать.Ты скажи мне, милый, я тебя молю,Сладко так, как ты, целуются ль в раю? Она пела хриплым с перепоя голосом, но тем выразительнее. Когда она подняла кверху руки для материнского благословения, у нее под мышками обнаружились два больших мокрых пятна, а на рай, где целуются, она неодобрительно покосилась.— Ваше здоровье, — сказал Гуммель, настроенный миролюбиво. — А чего вы хотите? Ничего?Едва Терра отвел взгляд от певицы, как кельнерша спросила его:— Нравится она вам, что ли?Кельнерша была одета под бебе, в платьице с широким кушаком, в чепчике с прикрепленными к нему белокурыми кудряшками и с ниточкой кораллов на могучей груди.— Воображает тоже, что она тут одна настоящая артистка. Смех, да и только! — обиженно заметила она.— Смейтесь сколько вашей душе угодно, милая фрейлейн! Разрешите мне только ответить на вопрос моего приятеля, не терпящий отлагательства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64