Все ученые — дуралеи, а зоологи, тем паче орнитологи — вообще вислоухие олухи, потому что они (орнитологи) относят соловьев к отряду воробьиных (правда, подотряда певчих), куда входят, по их милости, и вороны, сороки, сорокопуты и другие подобные субъекты. Довольно странно! Я никогда не сажал бы в клетку соловья, а что касается вороны — то и подавно.
…Вот так рассуждая, и шел я под этим небом, которое все больше голубело, обещая погожий теплый день.
Было еще так рано, что по дороге от плебании до Белой Горы я не встретил ни одной живой души. Никто еще даже не копался во дворах, никто не отдернул занавеску, провожая меня любопытным взглядом.
Я думал, что понадобится подниматься на городище, чтобы разбудить Сташку, однако, подойдя к подножию поросшей травой махины, — к своему удивлению, — увидел, что она уже там. Сидит на каком-то бревне, неудобно вытянув длинные ноги. В легком пестром платье, в тонкой кофточке, накинутой на плечи. Ожидает.
Глаза слегка запали, видимо, от усталости, губы слегка улыбаются. Никогда еще не была она мне столь дорогой, как в этот момент, никогда не была такой желанной.
— Доброе утро! Как твои?
— Дрыхнут еще все. А у тебя?
— Десятый сон дохрапывает Мультан. И Вечерка с ним. Нет, надо мотать отсюда. И в сторожку добираются.
— Так ведь все равно завтра уедешь.
— Эт-то я еще погляжу. Как некоторые будут себя вести.
— А Вечерка?
— Вечерку отошью. Это же вчера сидят, а тут жена Вечерки приплелась. «Ну, выпили. Хряпнули», — говорит дед. «Слишком частое твое хряпанье, — говорит жена Вечерки, — как бы не вылезло боком». Тогда Вечерка рукой махнул: "Слушай ты рапуху эту, мало ли что она верещит".
— Ну, а вы что на это?
— А я сижу и думаю: «Вот это действительно мужское отношение к женщине. Не кто-нибудь, а пан и властелин».
— Д-да, мужики здесь серьезные. Чудо-богатыри.
Мы спустились на дно моего раскопа в третьей башне. Шесть плоскостей, шесть углов. Потолок — он же пол второго яруса — частично обвалился, как и часть внутренней облицовки стен.
Башни шестиугольные,
Снаружи — шестигранные.
Я промурлыкал это себе под нос, но она услышала, покосилась на меня.
— «Поэзия есть бог в святых мечтах земли», — процитировала она кого-то.
— Это еще что, — в тон ей сказал я. — Тут иногда люди с Олимпа, мэтры с устойчивой репутацией, такие бессмертные шедевры выдают, что начинающим поэтам и не снилось. К примеру, один тип, из-под Воложина, что ли…
Он взрастил рекордный лен
И за это награжден.
— Не верите? Сам читал. А размер вирша такой, будто рекордный лен взрастить, все равно что «Калинку» отбацать. Дают братцы.
— Ну, довольно зубоскалить. Начнем.
Под башни был засыпан, по всему было видать, нетолстым слоем щебенки, обвалившейся штукатурки и разного мусора, и посреди всего этого стояли на попа (одна немного наискосок) три гранитные плиты. Одна, очевидно, с облицовки, две — с потолка.
— Мы их не сдвинем, — сказала Сташка.
Действительно, плиты были приблизительно полтора метра на метр с четвертью каждая. И толщиной сантиметров шестьдесят.
— Не сдвинем, — повторила она. — Сбегать за ребятами, что ли?
— А приоритет? — неудачно попытался пошутить я. — Нет, мы просто их не будем трогать. Выгребем мусор, даже просто отгребем его к стенам, потому что люк в подземелье, видимо, где-то посредине. Если плиты на нем — ничего не поделаешь, придется звать помощников. А нет — они нам не помешают, эти плиты.
Часа полтора мы упорно трудились. Она насыпала лопатой в дырявые ведра мусор и щебенку, а я относил все это и высыпал под стены. Потом мне показалось, что лопата движется очень медленно. Тогда я взял вторую лопату и начал отбрасывать к стенам из центра площадки штукатурку, куски кирпичин и все такое.
Но вот в конце второго часа моя лопата заскрежетала обо что-то. Раз, и второй, и третий.
Люк. Ну, не открытый люк. Просто квадратное отверстие, и на нем, почти полностью его прикрывая, толстая плита из гладкого, с виду чуть ли не отшлифованного песчаника. На плите крест с четырьмя закругленными лопастями, а в лопастях по непонятной букве (потому что забиты землей) На пересечении лопастей старинный шестиконечный Ярилов крест под «крышей», как на древнем кладбище, на староверских «голубцах».
Тут бы лом, но куда там бежать за ним. От нетерпения у нас перехватило дыхание: мы дышали коротко и сипло.
Просунули в щель лопаты. Нажали. Черенок Стасиной лопаты слегка прогнулся.
Но тут я, налегая грудью на черенок моей, просунул руки в эту трещину и опрокинул плиту на себя, назад, под широко расставленные ноги.
Открылось творило. Темное отверстие. Я зажег спичку и «стрельнул» ею вниз (так она дольше не сгорает, нежели когда ее просто бросить). Сводов и стен она не вырвала из тьмы, зато на миг осветила неширокие и очень крутые ступени из красного кирпича.
— Ну вот, — сказал я, — теперь можно и за ребятами сходить.
— А приоритет? — передразнила меня она.
Я плюнул. Это правду говорят не только про Польшу, но и про наши западные земли, что на все те земли весь отпущенный богом ум — комар принес. Да и тот разум местные бабы расхватали. С этими не поспоришь. Я из собственной жизненной практики знал это. Потому я достал свечу (две были еще в кармане), снял куртку и ступил на первую ступеньку.
— Оставайтесь здесь.
— Это еще почему? — удивилась она.
— А вы про «эффект собачьей пещеры», что в Италии, слыхали?
— Какой пещеры?
— А там есть пещера-яма. Человек зайдет, ходит там — и ничего. А собака или кролик подыхают через несколько минут.
— А почему?
— Из вулканической трещины выделяется углекислый газ. Сочится понемножку. Ну, а поскольку он тяжелее воздуха, то остается внизу. Голова человека выше этой зоны, а собачья — ниже.
— Сами говорите — выше. Мы ведь на четвереньках ходить не будем. И потом, там вулкан…
А тут могли быть трупы. И никакой, даже минимальной, вентиляции. И слой газа может быть выше. Тогда уже будут говорить про «эффект человеческой пещеры в Белоруссии». Только говорить будут другие, не мы. А нам останется слава первопроходцев. Посмертная.
Но она уже тоже стояла на ступеньках, нагибалась:
— Да нет, нормальный воздух. Затхлым не пахнет.
— От затхлого воздуха никто еще не умирал.
— Ну и что?
— А то, что углекислый газ затхлостью не пахнет… Если хотите знать, он имеет единственный запах — запах смерти.
— По-моему, углекислый газ это не совсем то, что окись углерода. Он — угольный ангидрид.
— Боже, до чего же вы ученая! CO или CO2 — вам это все равно… Наверное. Потому что химик из меня такой же, как…
Я спускался, и она спускалась за мной. И я уже плюнул на все. Пусть себе лезет, если ей так хочется, гадость такая. Я освещал только ступеньки вначале себе, а потом ей, чтобы случайно не ткнулась носом в кирпич.
И все же на последних ступеньках она оступилась, и я, стоя на ровном полу, едва успел ее подхватить.
Я страшно злился, что она лезет туда, куда не просят, хотя здесь было более безопасно, чем в старинных шахтах по добыче кремня под Волковыском. А она этот конец неолита на собственном животе весь исползала.
И все же я не мог удержаться:
— Все-таки пошли. Гонора у вас хоть пруд пруди. А на деле «кабы мы не поднялись да не встали, так вы бы поганую землю носом копали».
— А это что за перлы изящной словесности?
— А это когда москвич куражится перед нижегородцами и насмехается над ними, то те ему вот так ответствуют, огрызаются, Минина вспоминают.
— Ну, хорошо, хорошо, — по-видимому, смутилась она. — Светите… Минин.
Я поднял свечу и стал разглядывать помещение.
Это была абсолютно пустая камера не камера, склеп не склеп, подвал не подвал. Подземелье? Помещение, чтобы в нем что-то хранить? Но тут было пусто, как в студенческом кармане накануне стипендии (я, конечно, имею в виду настоящего, стопроцентного студента).
Пол из огромных каменных плит. Стены и своды как бы слоеные: толстые пласты дикого камня чередовались с более узкими полосами кирпича.
По форме — удлиненный эллипсоид вращения (в центре его мы и находились) с усеченным нижним концом. Ну, а проще — яйцо, которое сварили, очистили, срезали один конец и на этот срез поставили. Метров четырнадцать в окружности, метра три с половиной в высоту.
Только в одном месте (метра два с чем-то над землей) какое-то темное пятно размером с тетрадь. Отдушина? Просто так не разглядишь. Подставить бы что-нибудь. А что? Спину Сташки? Не хватало еще, чтобы держала на спине мой «чуть ли не центнер». Подставить ей свою спину? Еще лучше: «А я у этого доктора на спине стояла да пританцовывала». Наконец, все это чепуха. Подставлю, если понадобится.
И вот, выше, почти под сводом, еще одно пятно.
Ясно, делать тут нечего.
— Ну что же, — сказал я, — становитесь мне на спину, вот вам свеча. Посмотрите, что там такое темнеет, и айда отсюда. Как видите, мы ошибались. Точнее, ошибался я.
На ее лице было такое разочарование, что мне стало жаль ее.
— Может, простучать пол, стены?
— Напрасно. Сразу видно — строилось на века.
Я старался не смотреть в ее сторону. Впрочем, мог бы смотреть и не смотреть, все уже было все равно.
И тут я услышал какой-то шорох вверху. Потом оттуда через люк поползла, извиваясь, словно питон, толстая, серая, какая-то отвратительно-живая струя щебня, штукатурки и песка.
— Оплывает! — крикнул я и бросился к лестнице, увлекая за собой Сташку.
В этот момент наверху что-то тупо и тяжело ухнуло, сотрясая стены и загородив почти весь дневной свет, скупо сочившийся в люк.
Словно в ответ, струйка песка, битого кирпича, щебенки, каких-то щепок мгновенно переросла в мощный поток, толстый, как дерево. Все это обрушилось вниз, я был уже в этом потоке, но лестница превратилась в сплошную свалку, в которой ноги не могли найти опоры. Мне засыпало лицо, в рукавах было полно мусора.
Снова тяжело ухнуло. Остался лишь узенький, как лезвие ножа, лучик света, и в этом лучике я увидел, как скользнуло по поверхности пылевого потока стекло, довольно большой кусок. Хорошо, что не в голову.
А потом грохнуло что-то в стороне, и лучик исчез. Словно в ответ на это сотрясение, от которого, казалось, содрогнулась вся земля, что-то опять, в третий раз, бабахнуло над головой, дуновением воздуха погасив язычок огня.
— Что там? — крикнул голос снизу.
— Обвал! Плиты рухнули на лаз.
Я сполз вниз и стоял по колено в этой осыпи из разного паскудства.
— Где вы?
— Здесь я.
— Идите на голос… Я здесь… Ближе… Ближе… Ага.
Мы соприкоснулись. Потом моя рука нашла ее руку. Так мы и стояли.
— И ничего нельзя сделать?
— Вряд ли. Метр с четвертью на метр и шестьдесят сантиметров… Это… это… если я не ошибаюсь… каждая плита ноль целых шесть десятых кубометра. Удельного веса гранита я не помню. Но попытаемся представить себе столб метр на метр и высотой… Нет, наверно-таки, я ошибусь. Но такого веса мне не поднять. Слышите?
Сверху послышался шорох, легкое рокотание, шелест.
— А это что?
— А это на плиты сплывает песок, который мы так легкомысленно отбрасывали «немного в сторону»… И надо же — никакого рычага! Можно было бы попытаться.
— Так что мы будем делать? — спросила Стася тихим голосом.
— Погодите. Нужно зажечь свечу, чтобы оглядеться. Без огня совсем каюк.
Я похлопал себя по карманам и ощутил ледяной холод в позвоночнике.
— Ч-черт! Холера на мою голову!
— Что это вы?
— Спички остались наверху. В куртке.
— Та-ак.
— Да, веселая перспектива.
— И что делать?
— Сидеть. Ожидать. И думать.
— Над чем?
— Над тем, что каждая плита ноль целых шесть десятых кубометра. А если точнее, то даже ноль целых шестьдесят девять сотых кубометра… Я вспомнил, кубометр гранита весит от трех до семи тонн. В зависимости от плотности.
— Значит…
— Умножьте это на три. Так вот, если посчитать весьма приблизительно, даже в лучшем случае этот завал, вся эта бандура весит шесть тонн. Мы не сможем даже на толщину волоса сдвинуть плиты с места.
— Значит, нам могут помочь только снаружи?
— Да. И необходима техника. Им не обойтись без техники.
— Что ж, — сказала она, — будем смотреть правде в глаза: помощи извне тоже не будет.
— Почему? — Я начал уже догадываться.
— Мы ушли, когда и ваши и мои спали. Никто нас не видел. Мы не предупредили ни о чем ни детей, ни коллег, ни хозяев. Мало того, мы навели на ложный, фальшивый след даже Хилинского с Лыгановским. Курганное захоронение, неизвестно где, пятое, десятое. Нас можно искать в лесу, по всему району, но только не здесь… И даже след на росе: «взойдет солнце — росу высушит».
— И все же мне подозрителен этот обвал. Плиты стояли крепко. Я пытался сдвинуть — ни одна не сдвинулась.
— Так что вы думаете?
— Думаю, что это очередная попытка избавиться, очередное покушение на тех, кто много знает.
— Что ж, будем ждать… Вы говорили, без еды…
— Я говорил, сколько дней может прожить человек без еды, но я не говорил, сколько он может прожить без воды. А воды у нас нет ни капли. Даже капели со сводов.
А про себя подумал: «Дня три».
Руки мои все еще искали в карманах то, чего там не было. Носовой платок, ножик, сигареты, шариковая ручка. И вдруг в самом уголочке правого кармана, почти наполовину под подкладкой, пальцы нащупали что-то тонкое и хрупкое, даже на ощупь похожее на спичку. Потянул, еще боясь верить.
— Сташка, спичка!
— Ну и что? Спичка без коробки.
— Глупенькая, если только…
Я лихорадочно думал, сжимая в пальцах драгоценность, равной которой не было.
Можно, можно было добыть огонь и без коробка. Есть несколько способов.
Ну, во-первых, согнуть ногу так, чтобы брюки плотно обтянули бедро, и чиркнуть спичкой по бедру. Можно, но я не знал, из чистой шерсти мои брюки (тогда огонь!) или с примесью какой-нибудь синтетической дряни.
Шершавая стена? Но достаточно ли она мелкозернистая и сухая?
— Ага… Сташка, где твоя рука? На, держи. И упаси бог уронить.
— Что ты хочешь делать?
— Погоди.
Я вспомнил, как блеснул в последнем лучике света кусок стекла, скользнувшего по струе мусора, сыпавшегося в люк.
— Кусок стекла!
Я подполз к обвалу, в куче мусора у лестницы (благодарение богу еще, что я не отошел далеко) и начал руками, сантиметр за сантиметром, ощупывать мусор, даже слегка перекапывать его.
Это была почти безнадежная затея. Стекло могло отлететь далеко в сторону, могло оказаться глубоко засыпанным. Но я перебирал и щупал мусор в полном мраке так упорно, словно это была последняя наша надежда. Хотя что нам могло дать это стекло? Возможность одной-единственной неудачной попытки? А что мог дать нам свет, даже если мы и добудем его?
Но я шарил, щупал, чуть не нюхал эти отбросы. И вот… вот… не оно… Вот еще… Оно… оно, черт меня и всех побери!
— Сташка!
— Я здесь… Ползи… Сюда… Что ты нашел?
Я приложил стекло к щеке — слава богу, сухое. Ни грана влаги на нем. Видимо, лежало в песке.
— Дай спичку.
Я осторожно водил спичкой по волосам, к счастью, также сухим. Сухие волосы лучше самой лучшей промокашки.
— Держи свечу… Так. Здесь держи. И упаси тебя бог даже дышать.
Прижав пальцем головку спички, я сильно и быстро чиркнул ею по стеклу. Раз… Второй… Третий…
Зашипело…
И вот на кончике спички расцвел чудесный, синий внизу, оранжевый выше и желтый на конце волшебно-живой цветок.
Вспыхнул фитиль свечи.
Новыми глазами смотрел я на нашу тюрьму, на перемежающиеся полосы камня и кирпича, на конус мусора, засыпавшего лестницу. Я воткнул в этот мусор свечу, а две другие положил рядом.
— Ненадолго хватит, — сказал я. — Будем зажигать одну от другой.
— Мы не знаем, — сказала она, — можем ли мы позволить себе даже такую роскошь? Хватит ли у нас в этой ловушке воздуха? А вы еще закурили, Антон.
— Потому и закурил. Видите, дымок тянется к тому темному пятну и к тому, что выше. Здесь есть тяга, есть воздух. По крайней мере, мы не задохнемся. И я попытаюсь сделать трут. Пускай себе не из древесной губы, а из собственных брюк.
Я глубоко затянулся и выдохнул очередную струю дыма. И снова ее потянуло к темному пятну на стене.
Отдушина. И тяга. Сильная тяга.
— И все же, в чем дело, что все так неожиданно обрушилось? — задумчиво сказала Стася.
— И тут не докопаешься. Может, та подточенная стена рухнула и удар отдался сюда… А может, и скорее всего это так, кто-то следил за нами. Кто-то постарался нас тут замуровать. А вместе с нами и свое прошлое.
— Так ведь здесь ничего нет. Какое прошлое? Где?
Я как раз заканчивал обстукивать камнем пол.
— Так. Никакого другого подземелья под этим нет. Значит, мы не там искали. Значит, надо искать в другом месте.
— Искать? Вы ведь собирались бросить?
— Дудки, — сказал я. — Теперь уже дудки. Найду.
— Вы вначале выберитесь отсюда.
— Выйду. Не знаю как, но выберусь. Сквозь стену пройду, а буду там. В землю зароются — из-под земли достану. Вместе с их прошлым, настоящим и будущим, которого у них — я уж постараюсь — не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40