– Как же теперь, например, вы станете нас титуловать? Ваше сиятельство или ваша светлость?
– Просто граф. Вы меня зовите просто князь, а я вас просто граф. Так заведено среди благородных персон.
– Ах, нет! Мне кажется, что вы все равно должны именовать меня – ваше сиятельство. Ведь у меня должность выше.
– Знаете, граф, – сказал Сербан, не скрывая раздражения, – вы сами нарушаете устав воинский. С часовым разговаривать не положено.
Левенвольд удалился, напевая по-немецки про рыбака и пастушку. Послышались мерные удары больших часов.
– Что ж теперь, новоиспеченный граф крадучись нас станет испытывать? – спросил Сербан, прислушиваясь. – Чьи-то шаги… Антиох, слышишь?
– Стой, кто идет? – закричали они, щелкая курками. Эхо прокатилось по темным залам и переходам и отдалось внизу слабым вскриком.
Братья выскочили в соседний коридор и, увидев там двух человек, прижали их к стене дулами мушкетов.
– Ваша светлость, князь Сербан! – сказал один из них знакомым голосом. – Я влез на дерево и увидел вас тут…
– Максюта! – узнали его Кантемиры. – Ты разжалован? Почему на тебе партикулярное платье?
За спиной Максюты не переставал кланяться бодрый старичок с хохолком на макушке.
– Ваша светлость! – с отчаянием сказал Максюта. – Только на вас вся надежда… Вы ведь когда-то обещали мне помощь. Ваша светлость, здесь заперта одна девушка…
– Его невеста, – указал на Максюту старичок.
– Левенвольд идет! – братья Кантемиры бросились к своим постам. Максюта же и старик Ерофеич, быстро оценив обстановку, скрылись за массивными пьедесталами Зимы и Весны.
– Что случилось? – спросил Левенвольд, желая пройти в дверь, которую Сербан загородил мушкетом. – Кто-то кричал?
– Пароль! – потребовал Сербан. – И отзыв!
– Майн готт! Вы с ума сошли, князь! Ведь это же я, обер-гофмейстер.
Но Сербан был неумолим – отныне он желает точно исполнять устав, которым ранее, увы, манкировал! Левенвольд понял: высокородные князья шутят, при дворе любили разыгрывать красавчика Левенвольда. И он удалился с независимым видом, мурлыкая про свою пастушку.
Четверо опять сошлись у фонаря в коридоре.
– Ах это та несчастная, – сказал Сербан, – которая весь день билась и кричала.
– Сейчас вроде бы уснула… – прислушивался Антиох. Все обдумывали положение. – Дверь, за которой находится она, – вот здесь. Да ключ-то у Левенвольда, в кармашке его кафтана!
Взломать? Но это, во-первых, шум, во-вторых, для часовых, то есть для братьев Кантемиров, неминуемый военный суд.
Ерофеич сказал, что они из сада предполагали по карнизам добраться до балкончика.
– Балкончик заперт изнутри, – ответил Сербан. – Вот ежели б она, ваша невеста, была заранее предупреждена…
Оставалось ждать, когда явится всемилостивейший случай.
11
Послышалось чирканье фаянса по мрамору пола, натужное кряхтенье и плеск воды.
Сербан выглянул в соседний зал и увидел освещенную свечой дверь в дежурную комнатку для камергеров и фрейлин. Там плескался бессонный страж Левенвольд, а роскошный его кафтан висел в зале на одном из бронзовых стоячих канделябров.
Преображенцы и их ночные гости в волнении смотрели на эту сцену из дверей Зала Флоры.
– Вот у нас было в драгунском полку… – начал доблестный трепальщик пеньки.
– Ерофеич! – остановил его Максюта. – Да придумай же что-нибудь, друг ситный!
– Эх, где наша не пропадала! – Ерофеич стукнул босою пяткой, словно застоявшийся конь. – Разве вам не известно, судари, что Сонька Золотая Ручка – это тоже я?
Он не прокрался, а спокойно прошел в соседний зал к висящему на канделябре кафтану. Пошарил в одном кармане, затем в другом, нашел большой резной ключ и с торжеством показал его Сербану.
Левенвольд в дежурной комнатке продолжал плескаться и напевать свою однообразную песенку.
– Кто-то внизу стоит у клумбы с виолами! – Антиох дернул за рукав Максюту. И показал за окно, где наступающий рассвет уже позволял различать фигуры.
– Это бывший студент Миллер. Видите, ваша светлость, увидев меня, он поднял руку. Это означает – все спокойно.
Тем временем Сербан и Ерофеич заботились о том, чтобы отомкнуть дверь без шума. Ключ все-таки лязгнул, но плеск воды и пенье Левенвольда не прекратились. Максюте надлежало войти первым. Все в нем было напряжено и готово к встрече с любыми неожиданностями.
Как только открылась дверь, Алена вскочила с диванчика, загораживаясь руками. Максюта кинулся зажать ей рот. Алена билась, больно ударяя локтями, она была сильная и отчаянная.
– Это я, Алена! – шептал ей в самое ухо, под теплые волосы, Максим. – Не бойся, я пришел за тобою.
– Максим Петрович! – выдохнула она, поняв все сразу. – Сплю я, что ли? Вы не сомневайтесь во мне!
Она раскинула руки, как в песне поется, – словно крылья лебедушка. И обняла его, и заплакала, хотя мать, бывало, говорила: из этой Алены-гулены слезы колом не выбьешь.
– Вы с ума сошли! – подбежал Сербан. – Левенвольд уже руки вытирает!
Ерофеич щелкнул ключом, когда обер-гофмейстер, попрыскав себя лавандой, вышел из дежурной комнатки, аккуратно погасив свечи. Он направился к Залу Флоры, где в двери стоял Сербан, по-ефрейторски отставив мушкет.
– Все ли в порядке, князь?
– Сделайте милость, граф, – в тон ему ответил Сербан. – Не угодно ли осмотреть?
Левенвольд, не уставая мурлыкать свой мотивчик, вошел, подергал ручку двери, где раньше была Алена.
– Изволите отворить? – спросил Сербан.
– Да, ежели только и вы со мной туда войдете.
– Мне не положено по уставу, – с большим сожалением ответил Сербан.
– Один я туда не пойду, – заявил Левенвольд.
– И правильно сделаете, граф, – ответил Сербан и, понизив голос, сообщил: – Слыхать, сия карлова невеста одному принцу весь сиятельный лик зело располосовала!
Левенвольд повернулся от двери, принялся зевать.
– А, куда она отсюда денется! Через каждые сорок шагов часовые… Поспать бы, да меня государыня лично просила. А ваша, князь, лямка когда кончается?
– Сменимся, как только пушка пробьет рассвет. Еще полчасика, наверное. Нас заступят меншиковские Ингерманландии.
– Счастливцы! – Левенвольд потягивался и зевал. – А мне тут еще трубить и трубить. Часов в семь явится свадебная прислуга – банщицы, завивальщицы, портнихи.
Левенвольд стоял спиной к статуе Зимы, покоившейся среди мраморных рогов изобилия. Из-за статуи показалась рука и положила ему в карман ключ. Он еле звякнул о лежавшие там монеты. Левенвольд прислушался, но не нашел ничего подозрительного. Оба преображенца браво застыли на своих постах.
– Прощайте, князь, – сказал Левенвольд Сербану.
– Прощайте, граф. Счастливо вам отдежурить.
И Левенвольд двинулся по анфиладе. Обнаружив лакея, дремавшего на кушетке, принялся его распекать…
– Ну, сударь, ты и правда Сонька Золотая Ручка! – сказал Сербан Ерофеичу.
12
Они бежали к Неве по откосу, сквозь заросли бузины. Величественная заря заливала полнеба. Ерофеич поспевал, ежась от росы, и так они бежали – Максюта впереди, крепко ведя за руку Алену.
Остановились передохнуть, Ерофеич хрипел и откашливался. Сверху от далекого уже дворца слышался ефрейторский рожок в ритме Преображенского марша. Там шла смена караула.
– А Левенвольд? – вдруг спросил Максюта. – Что теперь будет с ним?
– А? – засмеялся Ерофеич и сплюнул в крапиву. – Нашел, о ком печалиться. Почешет, кому надо, пятки, и делу конец. Давайте, чада, быстрей!
В зарослях ивняка замаскирована была лодка, а в ней сидела прачка, вдова Грачева, ни жива ни мертва. Завидев Алену, она выскочила, вцепилась в нее:
– Ой, болезная моя доченька!..
– Кончай голосить! – дернул ее Ерофеич. – Время, время!
– Да что ж ты, ирод, матери и повыть не даешь! – Вдова сунула дочери узелок с платьем, новенькие коты и лукошко с едой. Крестила то ее, то Максюту, рот себе платком закрывала из опасения снова завыть.
– Поцелуемся, брат, – сказал Ерофеич Максюте. – Может, когда и свидимся. Вот в одной лейб-гвардейской роте поручик был… Ну, ладно, сейчас не к месту, бог даст, когда-нибудь раскажу – куриозный был случай… Ты же, Максим, товарищей ищи, товарищей, – один пропадешь! Живите, дети, счастливо, что бы ни было – совет вам и любовь!
Он обтер слезу и полез в кисет за понюшкой. Вдова встревожилась: раскузюкался, старая мельница, сам кричит – время, время! Уже совсем светло.
Максюта молча обнимал Алену, которая уткнулась ему в грудь, все еще не веря своему счастью.
Ерофеич напутствовал:
– Плывите по Фонтанке до Сенного рынка. В сторожке там смотритель, скажите только одно: помнишь ли однополчанина своего Ерофеича?
– Ты что, дурень! – напустилась Грачиха. – У Аничкова моста на болоте паспорта проверяют. Вы, ребята, идите вверх, до Ижоры. Там такие дебри! И живут там вольные люди, никого не признают!
Сверху на откос слышался какой-то шум – не то музыка, не то пение. Максюта спрыгнул в лодку, принял Алену, разобрал весла.
В кустах послышался треск, все насторожились. Но это оказался бывший студент Миллер, мокрый от росы, а очки держал в руке, боялся уронить. Он сообщил: смена караула прошла без происшествий, а шум наверху – от множества идущих на свадьбу чинов. Надо плыть.
Миллер протянул Максюте цветок ромашки.
– Возьми на память, эйн гуте менш Макзюта, бодрый тшеловьек. Ничего нет у меня другого подарить. Эта ромашка – это и есть эйн штейн дес вейсенс – филозофски камьень!
– Прощай, Федя, милый наш ромашка! – ответил Максюта, готовый оттолкнуться веслом. – Дай бог тебе у нас счастья!
– Мы его побережем! – заверил Ерофеич. – Человек он чужестранный, и родни у него никого нет.
Вдруг Максюта притянул лодку обратно и поманил Миллера.
– А как те? – он махнул в сторону Васильевского острова, новой Кунсткамеры. – Удалось ли им?
Но Миллер пожал плечами, он ничего не знал.
А наверху, по дороге на Смоляной буян, шли с развеселыми песнями плясуньи, и гусляры, и балалаечники. Несли блюда лубочные, уборы рогожные, клетки с диковинными птицами. Шла на цепочке голенастая птица строфокамил – подарок царицы новобрачным. С высоты своей голой шеи надменно взирала та птица на чудо-юдо – Санктпетербург. Шествовали попарно карлы и карлицы из всех знатнейших домов, разодетые в пух и прах, недовольные, что подняли в такую рань. Шли песельники в малиновых рубахах, свистали так, что в ушах ломило. Орали во всю мочь, надеясь на щедрое царицыно даяние: «Ай дуду, ай дуду, сидит ворон на дубу. Сидит ворон на дубу, дует в медную трубу!»
Федя следил за лодкой, пока она не исчезла за поворотом, в слепящем отблеске солнца. Тогда он присел на камень, опустил ладони в прохладную воду. Нева огромная, словно гора воды, под утренним ветерком катила барашки. И Федя Миллер сказал сам себе:
– Течет река времени, суперфлюсс, кто скажет, зачем она течет?

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27