Императрица с раннего утра изволила гостить у них.
Жизнь шла своим чередом. Придворный садовник преподнес свежие плоды клубники, за что был пожалован шестью рублями. Белошвейки принесли расшитый нитью льняной корсаж и приняли из рук благодетельницы червонец. Сочинитель из иностранной коллегии явил перевод изданной в Лондоне книги некоего дворянина Де Фоэ «Похождения Робинзона» и получил полтинник с вычеканенным профилем Екатерины Первой.
Были и огорчения. Младшая царевна Елисавет укатила на охоту с отпрысками Тендряковыми. Эти ни в чем удержу не знают, то и дело жалобы на них! Водку хлещут как извозчики, того и гляди царевну приучат… Как ей, неразумной, ни толкуй, что покойный государь-батюшка охоты развлекательной терпеть не мог, тако же карт, бильярда и других пустых затей, – не действует!
Затем представлялся по случаю ухода в отставку генерал-фельдмаршал князь Аникита Репнин. Сия церемония была обставлена торжественно. Присутствовали высшие чины империи – генерал-прокурор сената Ягужинский, изрядно надоевший своим правдолюбием, канцлер граф Головкин, рыхлый до того, что где сядет, тут же и засыпает. Герцог Голштинский по сему случаю надел мундирный кафтан фисташкового цвета неизвестно какой армии. Были и военные – Иван Бутурлин, командир Преображенского полка, петровский потешный номер один, а также Мишка Голицын, записной грубиян, который должен был заменить Репнина на всех постах.
Государыня приободрилась, приняла ласковое и слегка грустное выражение лица. То и дело косила в боковое зеркало – удается ли такая мина?
Знала ведь отлично, что старый Репнин был первый ее недруг. При восшествии на престол, если б его не перехватили Бассевич да Иван Бутурлин с преображенцами, не дал бы он царствовать Екатерине Первой. Но, поняв свое поражение, Аникита не ерепенился, служил верно, интриг не заводил, не то что эти Долгорукие или Голицыны, которые только и смотрят, как бы своей монархине занозу вставить.
И вот пришел Аникита Репнин прощаться – голубая кавалерия Андрея Первозванного через плечо, еще какие-то иностранные ордена. Сух, подтянут, служить бы ему да служить… Хоть и Рюрикович от самого корня, хоть и сын любимца царя Алексея Михайловича, а был он в числе тех «первозванных», которые обок с молодым Петром свершали преображение России.
Она встала ему навстречу и расцеловала в шелушащиеся от старости щеки, и прослезилась по-бабьи, а старый князь был невозмутим и прям.
– Ах, – сказала Екатерина Алексеевна, комкая платочек, – Аникита Иванович! А помнишь ты Лесную, помнишь Сороки? Помнишь, как с Петрушею и с тобой ездили в Карлсбад? Все пролетело, промелькнуло, ровно единый миг!
Наконец генерал-фельдмаршал был отпущен, и все перешли в верхний этаж, где в покоях герцогини устраивался малый астанблей. Рыдающий оркестр из итальянских виолончелей сотрясал штофные стены. Было светло, но во всех канделябрах и паникадилах щедро горели восковые свечи.
– Как все переменилось! – сказал князь Репнин, выйдя на верхнюю площадку вестибюля и встретив там любимца внука в Преображенской форме. – Гляди! Два года назад на астанблеи валом валил и шкипер, и подрядчик, и даже мастеровой из тех, кто лично царю известен. Теперь не всякий и родовитый-то пройдет, ишь по лестнице камергеров наставлено!
Николенька схватил его за руку.
– Дед! Не ездил бы ты в свою Ригу? Завтра светлейший приезжает, как при дворе-то будут без тебя?
– Как при мне, так и без меня, – хмыкнул князь. – Теперь Девиер пойдет в ход, флибустьер заморский, страсть командовать ему охота! Однако послушай, отрок, что я тебе скажу…
Он увлек внука на боковую галерею, где вспугнутые их появлением, выбежали вон какая-то юная фрейлина и кавалер.
– Послушай, – сказал старый князь, приобщаясь к табакерке. – По всему видно, теперь пойдет заваруха! Против светлейшего многие восстанут – только за то, что он один еще старается всех будоражить, держит войско, держит флот, как при Петре. А дворянчикам нашим страсть как надоело беспокоить себя службой. Все от тормошного царя устали, а тут теперь мешается этот калашник!
Князь с иронической улыбкой глянул на внука, готовый разъяснить, что слова эти – только шутка, но… Он увидел, что любимец его повернул голову к Белому залу, где гремит церемонный менуэт и слышится шарканье подошв по паркету.
Дед захлопнул табакерку и взял внука за локоть.
– Иди, отроче, танцуй. И вот тебе мой наказ: ни в какие шашни против светлейшего не мешайся. Множество лет был ему я недругом, хоть и соратничали вместе. А теперь скажу: только на нем одном держится новая Россия. – И добавил, уходя: – Ты слышал, что английско-датская эскадра появилась у наших берегов? Говорят, к ней и шведская присоединилась. Что им надо – пока не скажет никто… А мы тут единственного дееспособного администратора станем выковыривать.
Менуэт окончился громким пассажем, пары рассыпались. Кавалеры перешли в курительную, а разрумянившиеся дамы, обмахиваясь веерами, поспешили на балкон.
10
Позднее всех появился генерал-полицеймейстер Девиер, бледный, чернобровый, похожий на лесного соболя. Долго стоял у стенного зеркала, оглядывая на себе новый партикулярный кафтан гамбургского покроя. При царе Петре не смели и появляться без форменной одежды, теперь, слава богу, никто сего не соблюдает.
– Ну как, надумал или нет? – спросил, появившись за плечами, Иван Бутурлин. Танцы не прельщали этого славного преображенца, и он то курил с ожесточением, то занимался разговорами. – Думай, думай, а то, глядишь, опоздаем. Вот и герцог Голштинский с нами согласен. Пока светлейший, то бишь дюк Кушимен, в столицу не доехал, надо перехватить его по дороге!
– А в Тайную канцелярию нас с герцогом не потащат? – Девиер наклонился к зеркалу, выщипывая седой волосок из бровей. – Уж больно много стало разговоров!
И он отправился в Белый зал, где выстраивались пары для англеза. А Иван Бутурлин ковылял за ним и хрипло заверял:
– Сам Ушаков за нас, а с ним и Тайная канцелярия не страшна!
Как только грянули игривые такты англеза, на Девиера наскочила Аниська Головкина, испытанная прелестница, которую еще покойный император сек за легкомыслие. Схватив генерал-полицеймейстера, она потащила его в круг. И серьгами блистала из самоцветов, и плечами поводила белыми, несмотря на солнечное лето. И щебетала без умолку, а что именно – Девиер не слушал. Музыка гремела, а собственные мысли одолевали.
Итак, приходилось выбирать: либо с Меншиковым, либо против него. Много лет прослужил Девиер у этого человека, чего не натерпелся, чего не навидался. И не дал бы ему в жизни хода светлейший, если б Девиер не учинил ему один финт.
Была у Александра Даниловича сестрица, в меру глупая, в меру безобразная – Анна Даниловна. Подружкой числилась у будущей императрицы, когда та была еще только привезена из Лифляндии. Светлейший князь, от избытка гордости, женихам начисто отказывал, надеялся, видимо, за европейского принца ее выдать. И доотказывал до того, что стала его сестрица по русским меркам перестарок. А тут, откуда ни возьмись, Девиер, бывший тогда еще придворным скороходом, собою хорош, и чернобров, и ухватист.
Узнав об этом, Меншиков будущего генерал-полицеймейстера лично плетью до крови истязал. Но Девиер как-то у него из рук выскользнул – прямо во дворец, в токарную мастерскую, под ту ногу царскую бросился, которая жала педаль станка. И Петр Алексеевич призвал Меншикова, нотацию ему не читал, а повелел обвенчать их в тот же день.
С той поры все у генерал-полицеймейстера с Меншиковым было политично: «вашей высококняжеской светлости всприятное для меня слово, премилостивого моего отца и патрона…»
– Кавалер, кавалер! – донесся до Девиера смеющийся голос Аниськи. – О чем вы думаете, кавалер, когда танцуете со столь прелестной дамой? Сейчас перемена фигур будет, извольте считать такт!
Девиер считал такт и смотрел на мелькающие ноги – узконосые маленькие ножки Головкиной, равномерно появляющиеся из-под пышной ее юбки, и свои округлые икры в атласных оранжевых чулках.
Но когда Меншикову придется вести борьбу за власть, он ведь не посчитается, кто ему родственник, кто друг. Так уж бывало множество раз! А теперь яснее ясного: светлейший выбрал сторону великого князя – внука Петра Алексеевича. А за внуком тем – Долгорукие, а за ними – старое боярство. А безродным, вроде Девиера, каюк!
Музыка умолкла, танцы остановились. Аниська убежала, показав Девиеру язык.
Бутурлин только и ждал этого, подхватил Девиера и утащил в шпалерную гостиную, украшенную похождениями древних богов. Там уж были Ушаков, граф Толстой, другие, бледные от серьезности момента. Колебавшиеся огоньки канделябр делали их лица особо решительными.
– Левенвольд обещал подписать у государыни указ об аресте дюка Кушимена, – сообщил граф Толстой. – Надо решить, кто реализует этот указ?
– На преображенцев не могу рассчитывать! – развел руками Бутурлин. – Все что угодно, только не это.
Старый дипломат Толстой, который в свое время царевича сумел выманить из-за границы, предложил:
– Найдите офицера или унтер-офицера смелого, но из подлых. Обещайте ему дворянство, хоть баронство, что угодно… Такие люди в Санктпетербурге могут быть только у вас, Антон Мануилович.
Девиер, усмехаясь в тонкий ус, рассматривал фигуры толстоватых богинь на гобелене. Опять, значит, все упирается в Девиера?
Чья-то женоподобная рука просунулась в дверь и сделала знак. Граф Толстой вскочил, выбежал. Через минуту вернулся к напряженно молчавшим собеседникам.
– Государыня отказала Левенвольду. Говорит: арестовать Данилыча – тогда уж умертвить и меня…
11
Горели факелы на набережной, хотя ночь была светла. Герцог Голштинский и его юная жена провожали государыню-матушку до кареты. Придворные раскланивались, слышалась иностранная речь.
Императрица подозвала генерал-полицеймейстера, и он сел с ней в карету, напротив безликого Левенвольда.
– Антон Мануилович, – промолвила императрица, когда карета тронулась, дребезжа по булыжной мостовой. – Что, та фигура еще там?
– Какая фигура, ваше величество?
– Ну, та… что граф Растрелли делал, литейщик.
– Восковая персона, – подсказал Левенвольд.
Девиер примолк, соображая, что могло вдруг в голову прийти этой сумасбродной даме. Но Левенвольд, лучше знавший свою повелительницу, понял это быстрее и застучал в переднее оконце, приказывая остановиться. Пришлось Девиеру вылезать из кареты, размахивая руками, командовать, чтобы весь остальной поезд, объезжая императорскую карету, следовал своим путем.
Зимний дворец был пуст. В темных помещениях от близко текущих каналов было сыро. Всполошившиеся слуги бегали со свечами. Караульные преображенцы стояли безмолвно, как живые статуи.
– А, студентик! – остановилась императрица возле юного часового, который спешил спрятать в обшлаг какую-то бумажку.
«Уж не подметное ли письмо?» – встревожился Девиер, а государыня приказала часовому бумажку ту прочесть вслух.
Это оказались вирши:
Хочу, хочу я любити.
Амур к тому побуждал мя.
Но я тогда, безрассуден,
Совет его не послушал…
Императрица улыбнулась:
– Неужели это ты сам сочинял?
Преображенец кивнул и продолжал чтение, близко поднеся бумажку к тусклому свету караульного фонаря:
И, пронзив меня средь сердца,
Учинил меня бессильна.
Щит убо мне уж негоден:
К чему бо извне щититься,
Когда войну внутри ся чую!
«Как неуклюже! – подумал Девиер. – Не то молитва, не то заклинание какое-то… Способны ли вообще русские писать стихи?»
А императрица продолжала расспрашивать юного часового, любил ли он уже кого-нибудь?
– Никак нет, ваше императорское величество! – звонко ответил преображенец. – Кроме вас – никого.
Девиер и Левенвольд не могли удержаться от улыбки, а Девиер даже сказал:
– Хороший из тебя придворный выйдет, князь Кантемир!
– Никак нет! – вновь четко ответил он. – Не придворный, а пиита российский.
– Оставьте мальчика в покое, – с лицемерной улыбкой повелела императрица. – И не мерьте всех по своей мерке…
Они пошли в глубь здания. Прежняя, давно окончившаяся жизнь таилась здесь во всех углах. Хотелось ступать неслышно, шепотом говорить, эхо шагов отдавалось в самых дальних покоях.
Старую токарную обошли кругом – именно там умирал Петр Алексеевич. Слуга долго возился с кольцом ключей у дверей в Тронную залу.
12
Подняли светильники и увидели Его. На троне Он сидел, раздвинув локти и топорща усы. Глаза Его от свеч блистали. Сидел до того похожий на себя, что вошедшие вздрогнули и застыли.
– М-ма-а… – непроизвольно прошептала императрица.
А ведь знали и забыть не могли, что тотчас по кончине государя итальянский умелец граф Растрелли снял с лица его гипсовую маску. И, не рассучивая рукавов, сей мастеровой граф принялся лепить образ из лучшего воска телесного цвета. А тем временем куаферы неутомимо трудились над париком из собственных волос императора, кои были когда-то сострижены во время болезни. А краснодеревщики спешно вытачивали из ясеня руки его и ноги – точно в натуральную величину. А механик Нартов, лейб-токарь государев, готовил хитрый механизмус…
И пока она, Екатерина, выла в пустоте огромного храма у гроба Петра, светлейший князь готовил Его – воскового императора – к новому восшествию на трон.
И были им приглашены и вошли в Тронную сию палату бояре, и воеводы, и генералы, и архиереи – морды наглые от сознания своей безнаказанности. Нате-ко, мол, умер ваш чертушка! А светлейший князь, прочитав вслух приличествующее наставление, вдруг занавесь перед троном отдернул.
Те так и ахнули – на троне вновь сидел Он! В том же лазоревом кафтане, что был на коронации жены, такой же прямой и непреклонный. Не успели бояре прийти в себя от первого впечатления, как заскрипели невидимые блоки и Он – восстал! Восстал и протянул длань ко двору своему.
И двор Его кинулся наутек. Высокородные бояре и генералы в поспешном страхе в дверях застряли, друг друга чуть не раздавили. А Он был неподвижен и величествен, так же как был невозмутим и тот, кто казус сей затеял, – светлейший князь.
Екатерина Алексеевна вздрогнула, отгоняя воспоминания, слабо шевельнула ручкой и пошла себе вспять, опустив голову.
А зачем все это Меншикову было нужно – монументальная статуя, боярский испуг? Так ему, видать, было удобнее. Пишут же в подметных письмах (она даже содрогнулась, вспомнив) – де светлейший князь, будучи полностью изобличен в воровстве, ничего другого не видел, как благодетеля своего, Петра Алексеевича, ядом извести… В других же подметных письмах (казнят за них, увечат, а их, подметных писем, все больше и больше!) говорится и про нее, что полюбовница она его, бывшая прачка бывшего пирожника.
Неправда, неправда! А все так думают, потому-то, мол, теперь и держится за него…
Когда наконец вернулись в опочивальню, в Летнем дворце государыня решительно разогнала всех комнатных старушек, даже любимцев карликов Утешку и Мопсика. Хотелось остаться одной.
Стал откланиваться и генерал-полицеймейстер, но императрица его остановила.
– Ну, а что скажешь про камень тот философский?
Девиер собрал в себе всю свою отчаянность, весь риск. Чуть помедлил, потом сказал твердо, стараясь прямо глядеть в заплывшие глаза императрицы:
– Ваше величество… Светлейший князь камень тот к себе прибрал… Уже имеются непреложные доказательства. Как он узнал, что граф Рафалович его в подарок вам везет…
Екатерина Алексеевна сбросила шаль и, бросив на генерал-полицеймейстера понимающий взгляд, сказала, удаляясь к себе:
– Врешь ты все…
Расположившись на ночь в мягком чепце, в халате с бантиками, почувствовала себя по-привычному мирно, особенно когда Левенвольд доложил: прибыл посыльный из Смольного дворца. Оттуда сообщали – их высочество царевна вернулись с охоты благополучно.
Пошарила на столике леденцов, которые привыкла сосать на сон грядущий, хотя зубов уж мало осталось. Рука наткнулась на какой-то обширный свиток. Поднесла свиток к глазам. Светало, и уже можно было разглядеть строчки.
Ба! Это был все тот же заготовленный указ об аресте светлейшего князя.
– Рейнгольд!
Обер-гофмейстер незамедлительно появился, когда он только спит?
– Да ежели б я и захотела подписать этот твой дурацкий указ, ни Анны Петровны нету, ни Лизочки. Ты же знаешь, что они все бумаги за меня подписывают…
Отшвырнула свиток, прилегла в подушки, положив руку на воспалившийся лоб.
А Антон Мануилович Девиер так и остался сидеть в прихожей в креслах. Ждал невесть чего – как говорится, у моря ждал погоды. Но когда он порывался уйти, Левенвольд его останавливал – подожди да подожди…
Хотя чего – подожди? Сам-то он, Левенвольд, красавчик, только и шмыгал из одной двери в другую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Жизнь шла своим чередом. Придворный садовник преподнес свежие плоды клубники, за что был пожалован шестью рублями. Белошвейки принесли расшитый нитью льняной корсаж и приняли из рук благодетельницы червонец. Сочинитель из иностранной коллегии явил перевод изданной в Лондоне книги некоего дворянина Де Фоэ «Похождения Робинзона» и получил полтинник с вычеканенным профилем Екатерины Первой.
Были и огорчения. Младшая царевна Елисавет укатила на охоту с отпрысками Тендряковыми. Эти ни в чем удержу не знают, то и дело жалобы на них! Водку хлещут как извозчики, того и гляди царевну приучат… Как ей, неразумной, ни толкуй, что покойный государь-батюшка охоты развлекательной терпеть не мог, тако же карт, бильярда и других пустых затей, – не действует!
Затем представлялся по случаю ухода в отставку генерал-фельдмаршал князь Аникита Репнин. Сия церемония была обставлена торжественно. Присутствовали высшие чины империи – генерал-прокурор сената Ягужинский, изрядно надоевший своим правдолюбием, канцлер граф Головкин, рыхлый до того, что где сядет, тут же и засыпает. Герцог Голштинский по сему случаю надел мундирный кафтан фисташкового цвета неизвестно какой армии. Были и военные – Иван Бутурлин, командир Преображенского полка, петровский потешный номер один, а также Мишка Голицын, записной грубиян, который должен был заменить Репнина на всех постах.
Государыня приободрилась, приняла ласковое и слегка грустное выражение лица. То и дело косила в боковое зеркало – удается ли такая мина?
Знала ведь отлично, что старый Репнин был первый ее недруг. При восшествии на престол, если б его не перехватили Бассевич да Иван Бутурлин с преображенцами, не дал бы он царствовать Екатерине Первой. Но, поняв свое поражение, Аникита не ерепенился, служил верно, интриг не заводил, не то что эти Долгорукие или Голицыны, которые только и смотрят, как бы своей монархине занозу вставить.
И вот пришел Аникита Репнин прощаться – голубая кавалерия Андрея Первозванного через плечо, еще какие-то иностранные ордена. Сух, подтянут, служить бы ему да служить… Хоть и Рюрикович от самого корня, хоть и сын любимца царя Алексея Михайловича, а был он в числе тех «первозванных», которые обок с молодым Петром свершали преображение России.
Она встала ему навстречу и расцеловала в шелушащиеся от старости щеки, и прослезилась по-бабьи, а старый князь был невозмутим и прям.
– Ах, – сказала Екатерина Алексеевна, комкая платочек, – Аникита Иванович! А помнишь ты Лесную, помнишь Сороки? Помнишь, как с Петрушею и с тобой ездили в Карлсбад? Все пролетело, промелькнуло, ровно единый миг!
Наконец генерал-фельдмаршал был отпущен, и все перешли в верхний этаж, где в покоях герцогини устраивался малый астанблей. Рыдающий оркестр из итальянских виолончелей сотрясал штофные стены. Было светло, но во всех канделябрах и паникадилах щедро горели восковые свечи.
– Как все переменилось! – сказал князь Репнин, выйдя на верхнюю площадку вестибюля и встретив там любимца внука в Преображенской форме. – Гляди! Два года назад на астанблеи валом валил и шкипер, и подрядчик, и даже мастеровой из тех, кто лично царю известен. Теперь не всякий и родовитый-то пройдет, ишь по лестнице камергеров наставлено!
Николенька схватил его за руку.
– Дед! Не ездил бы ты в свою Ригу? Завтра светлейший приезжает, как при дворе-то будут без тебя?
– Как при мне, так и без меня, – хмыкнул князь. – Теперь Девиер пойдет в ход, флибустьер заморский, страсть командовать ему охота! Однако послушай, отрок, что я тебе скажу…
Он увлек внука на боковую галерею, где вспугнутые их появлением, выбежали вон какая-то юная фрейлина и кавалер.
– Послушай, – сказал старый князь, приобщаясь к табакерке. – По всему видно, теперь пойдет заваруха! Против светлейшего многие восстанут – только за то, что он один еще старается всех будоражить, держит войско, держит флот, как при Петре. А дворянчикам нашим страсть как надоело беспокоить себя службой. Все от тормошного царя устали, а тут теперь мешается этот калашник!
Князь с иронической улыбкой глянул на внука, готовый разъяснить, что слова эти – только шутка, но… Он увидел, что любимец его повернул голову к Белому залу, где гремит церемонный менуэт и слышится шарканье подошв по паркету.
Дед захлопнул табакерку и взял внука за локоть.
– Иди, отроче, танцуй. И вот тебе мой наказ: ни в какие шашни против светлейшего не мешайся. Множество лет был ему я недругом, хоть и соратничали вместе. А теперь скажу: только на нем одном держится новая Россия. – И добавил, уходя: – Ты слышал, что английско-датская эскадра появилась у наших берегов? Говорят, к ней и шведская присоединилась. Что им надо – пока не скажет никто… А мы тут единственного дееспособного администратора станем выковыривать.
Менуэт окончился громким пассажем, пары рассыпались. Кавалеры перешли в курительную, а разрумянившиеся дамы, обмахиваясь веерами, поспешили на балкон.
10
Позднее всех появился генерал-полицеймейстер Девиер, бледный, чернобровый, похожий на лесного соболя. Долго стоял у стенного зеркала, оглядывая на себе новый партикулярный кафтан гамбургского покроя. При царе Петре не смели и появляться без форменной одежды, теперь, слава богу, никто сего не соблюдает.
– Ну как, надумал или нет? – спросил, появившись за плечами, Иван Бутурлин. Танцы не прельщали этого славного преображенца, и он то курил с ожесточением, то занимался разговорами. – Думай, думай, а то, глядишь, опоздаем. Вот и герцог Голштинский с нами согласен. Пока светлейший, то бишь дюк Кушимен, в столицу не доехал, надо перехватить его по дороге!
– А в Тайную канцелярию нас с герцогом не потащат? – Девиер наклонился к зеркалу, выщипывая седой волосок из бровей. – Уж больно много стало разговоров!
И он отправился в Белый зал, где выстраивались пары для англеза. А Иван Бутурлин ковылял за ним и хрипло заверял:
– Сам Ушаков за нас, а с ним и Тайная канцелярия не страшна!
Как только грянули игривые такты англеза, на Девиера наскочила Аниська Головкина, испытанная прелестница, которую еще покойный император сек за легкомыслие. Схватив генерал-полицеймейстера, она потащила его в круг. И серьгами блистала из самоцветов, и плечами поводила белыми, несмотря на солнечное лето. И щебетала без умолку, а что именно – Девиер не слушал. Музыка гремела, а собственные мысли одолевали.
Итак, приходилось выбирать: либо с Меншиковым, либо против него. Много лет прослужил Девиер у этого человека, чего не натерпелся, чего не навидался. И не дал бы ему в жизни хода светлейший, если б Девиер не учинил ему один финт.
Была у Александра Даниловича сестрица, в меру глупая, в меру безобразная – Анна Даниловна. Подружкой числилась у будущей императрицы, когда та была еще только привезена из Лифляндии. Светлейший князь, от избытка гордости, женихам начисто отказывал, надеялся, видимо, за европейского принца ее выдать. И доотказывал до того, что стала его сестрица по русским меркам перестарок. А тут, откуда ни возьмись, Девиер, бывший тогда еще придворным скороходом, собою хорош, и чернобров, и ухватист.
Узнав об этом, Меншиков будущего генерал-полицеймейстера лично плетью до крови истязал. Но Девиер как-то у него из рук выскользнул – прямо во дворец, в токарную мастерскую, под ту ногу царскую бросился, которая жала педаль станка. И Петр Алексеевич призвал Меншикова, нотацию ему не читал, а повелел обвенчать их в тот же день.
С той поры все у генерал-полицеймейстера с Меншиковым было политично: «вашей высококняжеской светлости всприятное для меня слово, премилостивого моего отца и патрона…»
– Кавалер, кавалер! – донесся до Девиера смеющийся голос Аниськи. – О чем вы думаете, кавалер, когда танцуете со столь прелестной дамой? Сейчас перемена фигур будет, извольте считать такт!
Девиер считал такт и смотрел на мелькающие ноги – узконосые маленькие ножки Головкиной, равномерно появляющиеся из-под пышной ее юбки, и свои округлые икры в атласных оранжевых чулках.
Но когда Меншикову придется вести борьбу за власть, он ведь не посчитается, кто ему родственник, кто друг. Так уж бывало множество раз! А теперь яснее ясного: светлейший выбрал сторону великого князя – внука Петра Алексеевича. А за внуком тем – Долгорукие, а за ними – старое боярство. А безродным, вроде Девиера, каюк!
Музыка умолкла, танцы остановились. Аниська убежала, показав Девиеру язык.
Бутурлин только и ждал этого, подхватил Девиера и утащил в шпалерную гостиную, украшенную похождениями древних богов. Там уж были Ушаков, граф Толстой, другие, бледные от серьезности момента. Колебавшиеся огоньки канделябр делали их лица особо решительными.
– Левенвольд обещал подписать у государыни указ об аресте дюка Кушимена, – сообщил граф Толстой. – Надо решить, кто реализует этот указ?
– На преображенцев не могу рассчитывать! – развел руками Бутурлин. – Все что угодно, только не это.
Старый дипломат Толстой, который в свое время царевича сумел выманить из-за границы, предложил:
– Найдите офицера или унтер-офицера смелого, но из подлых. Обещайте ему дворянство, хоть баронство, что угодно… Такие люди в Санктпетербурге могут быть только у вас, Антон Мануилович.
Девиер, усмехаясь в тонкий ус, рассматривал фигуры толстоватых богинь на гобелене. Опять, значит, все упирается в Девиера?
Чья-то женоподобная рука просунулась в дверь и сделала знак. Граф Толстой вскочил, выбежал. Через минуту вернулся к напряженно молчавшим собеседникам.
– Государыня отказала Левенвольду. Говорит: арестовать Данилыча – тогда уж умертвить и меня…
11
Горели факелы на набережной, хотя ночь была светла. Герцог Голштинский и его юная жена провожали государыню-матушку до кареты. Придворные раскланивались, слышалась иностранная речь.
Императрица подозвала генерал-полицеймейстера, и он сел с ней в карету, напротив безликого Левенвольда.
– Антон Мануилович, – промолвила императрица, когда карета тронулась, дребезжа по булыжной мостовой. – Что, та фигура еще там?
– Какая фигура, ваше величество?
– Ну, та… что граф Растрелли делал, литейщик.
– Восковая персона, – подсказал Левенвольд.
Девиер примолк, соображая, что могло вдруг в голову прийти этой сумасбродной даме. Но Левенвольд, лучше знавший свою повелительницу, понял это быстрее и застучал в переднее оконце, приказывая остановиться. Пришлось Девиеру вылезать из кареты, размахивая руками, командовать, чтобы весь остальной поезд, объезжая императорскую карету, следовал своим путем.
Зимний дворец был пуст. В темных помещениях от близко текущих каналов было сыро. Всполошившиеся слуги бегали со свечами. Караульные преображенцы стояли безмолвно, как живые статуи.
– А, студентик! – остановилась императрица возле юного часового, который спешил спрятать в обшлаг какую-то бумажку.
«Уж не подметное ли письмо?» – встревожился Девиер, а государыня приказала часовому бумажку ту прочесть вслух.
Это оказались вирши:
Хочу, хочу я любити.
Амур к тому побуждал мя.
Но я тогда, безрассуден,
Совет его не послушал…
Императрица улыбнулась:
– Неужели это ты сам сочинял?
Преображенец кивнул и продолжал чтение, близко поднеся бумажку к тусклому свету караульного фонаря:
И, пронзив меня средь сердца,
Учинил меня бессильна.
Щит убо мне уж негоден:
К чему бо извне щититься,
Когда войну внутри ся чую!
«Как неуклюже! – подумал Девиер. – Не то молитва, не то заклинание какое-то… Способны ли вообще русские писать стихи?»
А императрица продолжала расспрашивать юного часового, любил ли он уже кого-нибудь?
– Никак нет, ваше императорское величество! – звонко ответил преображенец. – Кроме вас – никого.
Девиер и Левенвольд не могли удержаться от улыбки, а Девиер даже сказал:
– Хороший из тебя придворный выйдет, князь Кантемир!
– Никак нет! – вновь четко ответил он. – Не придворный, а пиита российский.
– Оставьте мальчика в покое, – с лицемерной улыбкой повелела императрица. – И не мерьте всех по своей мерке…
Они пошли в глубь здания. Прежняя, давно окончившаяся жизнь таилась здесь во всех углах. Хотелось ступать неслышно, шепотом говорить, эхо шагов отдавалось в самых дальних покоях.
Старую токарную обошли кругом – именно там умирал Петр Алексеевич. Слуга долго возился с кольцом ключей у дверей в Тронную залу.
12
Подняли светильники и увидели Его. На троне Он сидел, раздвинув локти и топорща усы. Глаза Его от свеч блистали. Сидел до того похожий на себя, что вошедшие вздрогнули и застыли.
– М-ма-а… – непроизвольно прошептала императрица.
А ведь знали и забыть не могли, что тотчас по кончине государя итальянский умелец граф Растрелли снял с лица его гипсовую маску. И, не рассучивая рукавов, сей мастеровой граф принялся лепить образ из лучшего воска телесного цвета. А тем временем куаферы неутомимо трудились над париком из собственных волос императора, кои были когда-то сострижены во время болезни. А краснодеревщики спешно вытачивали из ясеня руки его и ноги – точно в натуральную величину. А механик Нартов, лейб-токарь государев, готовил хитрый механизмус…
И пока она, Екатерина, выла в пустоте огромного храма у гроба Петра, светлейший князь готовил Его – воскового императора – к новому восшествию на трон.
И были им приглашены и вошли в Тронную сию палату бояре, и воеводы, и генералы, и архиереи – морды наглые от сознания своей безнаказанности. Нате-ко, мол, умер ваш чертушка! А светлейший князь, прочитав вслух приличествующее наставление, вдруг занавесь перед троном отдернул.
Те так и ахнули – на троне вновь сидел Он! В том же лазоревом кафтане, что был на коронации жены, такой же прямой и непреклонный. Не успели бояре прийти в себя от первого впечатления, как заскрипели невидимые блоки и Он – восстал! Восстал и протянул длань ко двору своему.
И двор Его кинулся наутек. Высокородные бояре и генералы в поспешном страхе в дверях застряли, друг друга чуть не раздавили. А Он был неподвижен и величествен, так же как был невозмутим и тот, кто казус сей затеял, – светлейший князь.
Екатерина Алексеевна вздрогнула, отгоняя воспоминания, слабо шевельнула ручкой и пошла себе вспять, опустив голову.
А зачем все это Меншикову было нужно – монументальная статуя, боярский испуг? Так ему, видать, было удобнее. Пишут же в подметных письмах (она даже содрогнулась, вспомнив) – де светлейший князь, будучи полностью изобличен в воровстве, ничего другого не видел, как благодетеля своего, Петра Алексеевича, ядом извести… В других же подметных письмах (казнят за них, увечат, а их, подметных писем, все больше и больше!) говорится и про нее, что полюбовница она его, бывшая прачка бывшего пирожника.
Неправда, неправда! А все так думают, потому-то, мол, теперь и держится за него…
Когда наконец вернулись в опочивальню, в Летнем дворце государыня решительно разогнала всех комнатных старушек, даже любимцев карликов Утешку и Мопсика. Хотелось остаться одной.
Стал откланиваться и генерал-полицеймейстер, но императрица его остановила.
– Ну, а что скажешь про камень тот философский?
Девиер собрал в себе всю свою отчаянность, весь риск. Чуть помедлил, потом сказал твердо, стараясь прямо глядеть в заплывшие глаза императрицы:
– Ваше величество… Светлейший князь камень тот к себе прибрал… Уже имеются непреложные доказательства. Как он узнал, что граф Рафалович его в подарок вам везет…
Екатерина Алексеевна сбросила шаль и, бросив на генерал-полицеймейстера понимающий взгляд, сказала, удаляясь к себе:
– Врешь ты все…
Расположившись на ночь в мягком чепце, в халате с бантиками, почувствовала себя по-привычному мирно, особенно когда Левенвольд доложил: прибыл посыльный из Смольного дворца. Оттуда сообщали – их высочество царевна вернулись с охоты благополучно.
Пошарила на столике леденцов, которые привыкла сосать на сон грядущий, хотя зубов уж мало осталось. Рука наткнулась на какой-то обширный свиток. Поднесла свиток к глазам. Светало, и уже можно было разглядеть строчки.
Ба! Это был все тот же заготовленный указ об аресте светлейшего князя.
– Рейнгольд!
Обер-гофмейстер незамедлительно появился, когда он только спит?
– Да ежели б я и захотела подписать этот твой дурацкий указ, ни Анны Петровны нету, ни Лизочки. Ты же знаешь, что они все бумаги за меня подписывают…
Отшвырнула свиток, прилегла в подушки, положив руку на воспалившийся лоб.
А Антон Мануилович Девиер так и остался сидеть в прихожей в креслах. Ждал невесть чего – как говорится, у моря ждал погоды. Но когда он порывался уйти, Левенвольд его останавливал – подожди да подожди…
Хотя чего – подожди? Сам-то он, Левенвольд, красавчик, только и шмыгал из одной двери в другую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27