Строя эти планы, я смотрел на мистера Форстера как на последнее средство, к которому мне следует прибегнуть только в том случае, если понадобится немедленная защита от руки властного гонителя. Мне недоставало жизненного опыта, который только и делает нас находчивыми или по крайней мере способными произвести правильный выбор из представляющихся возможностей. Я напоминал загипнотизированного взглядом зверя, который охвачен сильнейшим страхом и в то же время не способен избегнуть опасности.
Выработав план действий, я с легким сердцем отправился в путь по едва заметной тропинке, которой мне нужно было держаться. Ночь была темная; моросил дождь. Но я не замечал этого. В душе у меня светило солнце, и все было полно радости. Я едва касался земли. Тысячу раз я повторял себе: «Я свободен! Что мне теперь все страхи и опасности! Я чувствую, что свободен, что буду свободен и впредь. Какая сила способна удержать в цепях пылкий и решительный дух? Какая сила может привести к смерти человека, вся душа которого велит ему продолжать жить?» С отвращением оглядывался я назад, на подчинение, в котором меня держали. У меня не было ненависти к виновнику моих несчастий, – это обвинение должно быть снято с меня во имя правды и справедливости. Я скорее сожалел о тяжкой участи, которая, по-видимому, стала его уделом. Но я с невыразимым отвращением думал о тех заблуждениях, вследствие которых каждый человек обречен быть в той или иной степени либо тираном, либо рабом. Я изумлялся безумию себе подобных; почему не встанут они все как один и не стряхнут с себя столь позорные цепи, не покончат раз навсегда со столь невыносимыми бедствиями? Что касается меня, то я решил – и это решение никогда не было окончательно мной забыто – считать себя совершенно свободным от этих ненавистных действий и никогда не играть роли ни угнетателя, ни жертвы.
В течение всего моего ночного путешествия дух мой пребывал в состоянии восторга и самонадеянности; страх был доступен мне лишь в той мере, которая скорей поддерживает приятное волнение, чем порождает тоску и скорбь. После трехчасовой ходьбы я без приключений добрался до деревни, из которой рассчитывал отправиться в Лондон. В этот ранний час все было тихо кругом; ни один звук, который мог бы выдать присутствие человека, не достигал моего слуха. Мне с трудом удалось проникнуть во двор гостиницы, где я нашел только конюха, присматривавшего за лошадьми. От него я узнал неприятную новость, что почтовую карету ждут только через день, в шесть часов утра, так как она проезжает через эту деревню всего три раза в неделю.
Это сообщение нанесло первый удар тому восторженно-опьяненному состоянию моего духа, которое владело мною с того мгновения, как я покинул дом мистера Фокленда. Все мои средства наличными деньгами составляли около одиннадцати гиней. У меня было еще пятьдесят с лишним гиней, доставшихся мне от продажи имущества после смерти отца. Но они были помещены таким образом, что я лишен был возможности воспользоваться ими немедленно. Я даже колебался, не лучше ли будет в конце концов совсем отказаться от них. Заявляя на них притязания, я рисковал дать путеводную нить для того, чего я боялся более всего, – для преследований мистера Фокленда. Ничего не желал я столь пламенно, как того, чтобы навсегда порвать с ним всякую связь, чтобы он забыл, что существует на свете такой человек, как я, и чтобы никогда больше не довелось мне слышать имя человека, погубившего мой покой.
При таких обстоятельствах я решил, что бережливость – предмет, заслуживающий с моей стороны всяческого внимания, тем более что я не мог предугадать, какие задержки и разочарования встретит исполнение моих желаний после моего прибытия в Лондон. Как по этому, так и по другим соображениям я решил твердо держаться своего первоначального намерения – ехать в почтовой карете. Оставалось только обсудить, каким образом воспрепятствовать тому, чтобы чреватые событиям я двадцать четыре часа отсрочки не оказались в силу какого-нибудь досадного происшествия источником новых бед для меня. Было бы совсем неблагоразумно оставаться в этом селении, равно как и следовать дальше пешком по большой дороге. Я решил поэтому сделать обход; сначала пойти в направлении, совершенно противоположном намеченному пути, а потом, после крутого поворота, выйти к небольшому городу, на двенадцать миль ближе к столице.
Установив такой распорядок дня и убедив себя, что это – лучшее, что я мог предпринять при данных обстоятельствах, я почти совсем отогнал от себя всякие страхи и весело отдался удовольствиям путешествия. Я то отдыхал, то снова пускался в путь, повинуясь собственному желанию. Иногда я усаживался на пригорке, погружаясь в созерцание, а иногда принимался внимательно рассматривать пейзажи, открывавшиеся передо мною один за другим. Утренний туман рассеялся, и наступил прекрасный, ясный день. С беспечностью, свойственной юности, я позабыл все тревоги, которые беспрестанно угнетали меня, и весь погрузился в мечты о грядущих переменах и удачах в моей жизни. Никогда еще, с тех пор как я существую, не провел я ни одного дня, полного столь разнообразных и более приятных удовольствий. Он являл собою сильный и, быть может, небесполезный контраст тем ужасам, которые ему предшествовали, и тем страшным сценам, которые ждали меня впереди.
К вечеру я пришел в намеченное место и справился о гостинице, возле которой обычно останавливается почтовая карета. Однако уже перед этим одно обстоятельство привлекло мое внимание и зародило во мне тревогу.
На расстоянии полумили от города я, несмотря на наступившую уже темноту, заметил человека, ехавшего верхом в противоположную сторону. Во всем его облике, когда он поравнялся со мной, было что-то испытующее, что мне не понравилось; насколько я мог разглядеть его, я должен был признать, что вид у него подозрительный. Не прошло и двух минут после нашей встречи, как я услышал за собой топот коня. Это обстоятельство произвело на меня неприятное впечатление. Сначала я ускорил шаг, но так как это, по-видимому, не достигало цели, я приостановился, чтобы пропустить всадника. Он тоже остановился, и, когда я взглянул на него, мне показалось, что я узнаю в нём встретившегося мне человека. Тут он пустил лошадь рысью и въехал в город. Я последовал за ним и скоро увидал его в дверях трактира, с кружкой пива в руке. Темнота помешала мне заметить его издали, и я чуть не наткнулся на него. Я прошел мимо и потерял его из виду, но во дворе гостиницы, где я собирался провести ночь, тот же человек вдруг подъехал ко мне и спросил, не зовут ли меня Уильямс.
Это происшествие, по мере того как события развертывались своим чередом, рассеяло мою жизнерадостность и наполнило меня страхом. Впрочем, предчувствия показались мне неосновательными. Если бы меня преследовали, то, уж конечно, за это можно было поручиться, это делал бы кто-нибудь из людей мистера Фокленда, а не посторонний человек. Темнота мешала мне принять некоторые меры предосторожности. Я решил, во всяком случае, зайти в гостиницу и навести необходимые справки.
Не успел я, входя во двор, услыхать топот коня и затем вопрос, заданный мне верховым, как страшная уверенность, что произошло то, чего я боялся, немедленно охватила меня. Все, что было связано с моим прошлым ненавистным положением, вызывало во мне сильную тревогу. Моим первым побуждением было броситься в поля и доверить спасение быстроте своих ног. Но это едва ли было возможно; с другой стороны, я заметил, что враг мой один, и подумал, что сумею справиться с ним при помощи упорства и решительности или тонкой изобретательности.
Приняв такое решение, я отвечал запальчивым и резким тоном, что я именно тот человек, за которого меня принимают, и добавил:
– Я догадываюсь, чего вы хотите, но это напрасно. Вы приехали, чтобы отвезти меня обратно в усадьбу Фокленда, но нет силы, которая могла бы когда-нибудь притащить меня туда живым. Я пришел к такому решению не без серьезных оснований, и весь свет не убедит меня отказаться от него. Я англичанин, а право англичанина – быть единственным судьей и хозяином своих поступков.
– Ну и торопитесь же вы разгадать мои намерения и сообщить свои! – возразил незнакомец. – Но вы угадали. И, пожалуй, вам бы следовало быть благодарным, что я приехал не с чем-нибудь худшим. Да, сквайр ждет вас, это верно, но у меня есть письмо, и думается, что когда вы его прочтете, то немного умерите свое упрямство. А если и это не поможет, тогда видно будет, что делать.
С этими словами он протянул мне письмо, как оказалось, от мистера Форстера, который, по словам незнакомца, при его отъезде был в доме мистера Фокленда. Я прошел в одну из комнат гостиницы, чтобы прочесть письмо, и податель его последовал за мной.
Письмо гласило следующее:
Уильямс!
Брат мой Фокленд отправляет подателя сего за тобой в погоню. Он рассчитывает, что, если посланный найдет тебя, ты вернешься вместе с ним. Я тоже на это рассчитываю. Это будет иметь важнейшие последствия для твоей чести и репутации. Если ты негодяй и мерзавец, то, прочтя эти строки, ты, может быть, попытаешься бежать. Если же твоя совесть говорит тебе, что ты невиновен, ты, без всякого сомнения, вернешься. Дай же мне возможность проверить, не был ли я обманут тобой и не позволил ли я, подкупленный твоим притворным чистосердечием, обратить себя в орудие ловкого мошенника. Если ты вернешься, я ручаюсь тебе, что, восстановив свою репутацию, ты не только сможешь свободно уехать куда тебе вздумается, но и получишь помощь, какую я в силах буду тебе оказать. Помни, что ни к чему другому я тебя не призываю.
Валентин Форстер.
Что это было за письмо! Для человека моего душевного склада, пылающего любовью к добродетели, такое обращение обладало достаточной силой, чтобы перенести его с одного конца земли на другой. Дух мой был исполнен энергии и доверчивости. Я сознавал свою невиновность и решил ее доказать. Я добровольно стал беглецом. Я даже радовался своему бегству и весело пускался в свет, лишенный всякого обеспечения и полагаясь в будущем только на собственную изобретательность.
«Да, ты можешь это сделать, Фокленд! – говорил я себе. – Распоряжайся мной по своему усмотрению там, где дело идет о благах фортуны, но тебе никогда не удастся купить мою свободу или запятнать чистоту моего имени». Я мысленно перебирал все памятные случаи, происшедшие со мной в его доме. Кроме дела с таинственным сундуком, я не мог припомнить ничего такого, из чего можно было бы извлечь хоть тень обвинения в преступлении. В этом случае поведение мое заслуживало порицания, и я никогда не вспоминал его без раскаяния. Но я не думал, чтобы это был один из тех поступков, которые можно подвести под уголовную ответственность. Еще труднее было мне убедить себя, что мистер Фокленд, который трепетал перед возможностью быть разоблаченным и считал себя в полной моей власти, осмелится затронуть предмет, столь тесно связанный с его тайным душевным страданием. Словом, чем больше я раздумывал над содержанием записки мистера Форстера, тем меньше мог вообразить себе те сцены, которым она должна была служить прологом.
Как бы то ни было, непроницаемость тайны, которая в ней заключалась, была не в силах лишить меня мужества. Я духовно переродился. Раньше, когда я видел в Фокленде моего тайного домашнего врага, я чувствовал робость и смущение; теперь же обстоятельства совершенно изменились. «Встречай меня открытым обвинением, – думал я. – Если нам суждено сразиться, сразимся при свете дня. И тогда, сколь бы несходны ни были наши силы, я тебя не испугаюсь». Не было во всем мире двух вещей, на мой взгляд более противоположных, чем невиновность и преступность. Я не допускал мысли, что первая может быть смешана со второй, разве только если невинный человек позволит победить себя, прежде чем у него отнимут доброе имя. Добродетель, торжествующая над всякой невзгодой, разбивающая при помощи одного только неприкрашенного рассказа все козни порока и приводящая своего противника в смущение, – таковы были излюбленнейшие мечтания моей юности. Я твердо решил никогда не стать орудием гибели мистера Фокленда, но не менее тверд был и в решении добиться справедливости для самого себя.
О следствиях моей доверчивости и надежд я буду иметь случай рассказать тотчас же. Так, в самом великодушном и чуждом всяким сомнениям состоянии духа, я бросился навстречу неизбежной гибели.
– Друг мой, – сказал я после довольно длительного молчания подателю письма, – вы правы. Вы привезли мне действительно необычайное письмо. Оно достигло своей цели. Я, конечно, сейчас же вернусь с вами, будь что будет. Никто не сможет обвинить меня ни в чем, пока я в силах себя оправдать.
Ввиду обстоятельств, в которые меня поставило письмо мистера Форстера, я возвращался не только охотно, но и поспешно, сгорая нетерпением. Мы достали вторую лошадь и молча пустились в путь. Я пытался найти объяснение письму мистера Форстера. Я знал, с какой непреклонностью и жестокостью мистер Фокленд преследует намеченные им цели, но знал также, что характер его не чужд был началам добродетели и великодушия.
Когда мы прибыли, было уже за полночь, и нам пришлось разбудить одного из слуг, чтобы он впустил нас. Я узнал, что мистер Форстер, посылая за мной, предусматривал возможность моего приезда ночью; поэтому он велел передать мне, чтобы я сейчас же ложился спать и позаботился, чтобы не быть усталым и измученным во время предстоявшего на следующий день разбирательства дела. Я хотел последовать его совету, но сон мой был беспокоен и не освежил меня. Впрочем, мужество не оставляло меня; странность моего положения, мои догадки относительно настоящего, мои опасения за будущее – все это не давало мне погрузиться в состояние бездействия и успокоения.
На следующее утро первым, кого я увидел, был мистер Форстер. Он сказал мне, что до сих пор не знает, что приписывает мне Фокленд, так как тот отказался его слушать. Он приехал в дом брата, как это было условлено между ними накануне, чтобы закончить некоторые неотложные дела, и намеревался тотчас же уехать обратно, зная, что такое поведение будет мистеру Фокленду всего приятнее. Но не успел он приехать, как увидел, что весь дом находится в смятении: за несколько часов перед этим была поднята тревога по поводу моего бегства. Мистер Фокленд разослал слуг во все стороны в погоню за мной, и слуга, посланный в соседний городок, вернулся с сообщением, что человек, отвечающий данному ему описанию, был там очень рано утром и справлялся о почтовой карете на Лондон.
Мистер Фокленд был чрезвычайно обеспокоен этими сведениями и громко и желчно обвинял меня как неблагодарного и бессердечного негодяя.
Мистер Форстер возразил:
– Надо лучше владеть собой, сэр! Негодяй – это серьезное обвинение, с ним нельзя шутить. Англичане – свободный народ, и нельзя никого обзывать негодяем только за то, что он променял один источник существования на другой.
Мистер Фокленд покачал головой и с тонкой улыбкой сказал:
– Брат, брат! Вы позволили ему провести вас! Я всегда смотрел на него с подозрением и догадывался о его испорченности. Но я только что обнаружил…
– Остановитесь, сэр! – перебил его мистер Форстер. – Признаюсь, я подумал, что в минуту гнева вы, может быть, необдуманно употребили резкие эпитеты; но если у вас есть серьезное обвинение, мы не должны слышать о нем, пока не станет известно, сможет ли вас выслушать этот юноша. Сам я равнодушен к доброму мнению других людей. Свет так беспечно дарит и отнимает его, что я не могу с ним считаться. Но это не дает мне права с легким сердцем дурно судить о других. Я держусь того мнения, что самое небольшое снисхождение, которое я могу сделать обвиняемому, – это выслушать то, что он имеет сказать в свою защиту. Мудро установлено, что судья является в суд, не будучи осведомлен об обстоятельствах дела, которое ему предстоит разбирать. Этого правила я также намерен держаться как частное лицо. Я всегда буду считать правильным строгое обращение с виновным, но строгости, которую я применю впоследствии, должны предшествовать беспристрастие и осторожность.
Передавая мне эти подробности, мистер Форстер заметил, что я несколько раз порывался перебить его восклицаниями, но он не дал мне говорить.
– Нет, – сказал он, – я не хотел знать, в чем мистер Фокленд обвиняет тебя, не стану слушать и твою защиту. Сейчас я буду говорить, а не слушать, для этого я и пришел. Я счел правильным предупредить тебя об опасности, но больше мне пока нечего делать. Прибереги то, что имеешь сказать, для более подходящего времени. Приведи лучший рассказ, какой ты способен сочинить в свою пользу, – правдивый, если, как я думаю, правда может помочь тебе, а если нет – самый правдоподобный и искусный, какой только можешь придумать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Выработав план действий, я с легким сердцем отправился в путь по едва заметной тропинке, которой мне нужно было держаться. Ночь была темная; моросил дождь. Но я не замечал этого. В душе у меня светило солнце, и все было полно радости. Я едва касался земли. Тысячу раз я повторял себе: «Я свободен! Что мне теперь все страхи и опасности! Я чувствую, что свободен, что буду свободен и впредь. Какая сила способна удержать в цепях пылкий и решительный дух? Какая сила может привести к смерти человека, вся душа которого велит ему продолжать жить?» С отвращением оглядывался я назад, на подчинение, в котором меня держали. У меня не было ненависти к виновнику моих несчастий, – это обвинение должно быть снято с меня во имя правды и справедливости. Я скорее сожалел о тяжкой участи, которая, по-видимому, стала его уделом. Но я с невыразимым отвращением думал о тех заблуждениях, вследствие которых каждый человек обречен быть в той или иной степени либо тираном, либо рабом. Я изумлялся безумию себе подобных; почему не встанут они все как один и не стряхнут с себя столь позорные цепи, не покончат раз навсегда со столь невыносимыми бедствиями? Что касается меня, то я решил – и это решение никогда не было окончательно мной забыто – считать себя совершенно свободным от этих ненавистных действий и никогда не играть роли ни угнетателя, ни жертвы.
В течение всего моего ночного путешествия дух мой пребывал в состоянии восторга и самонадеянности; страх был доступен мне лишь в той мере, которая скорей поддерживает приятное волнение, чем порождает тоску и скорбь. После трехчасовой ходьбы я без приключений добрался до деревни, из которой рассчитывал отправиться в Лондон. В этот ранний час все было тихо кругом; ни один звук, который мог бы выдать присутствие человека, не достигал моего слуха. Мне с трудом удалось проникнуть во двор гостиницы, где я нашел только конюха, присматривавшего за лошадьми. От него я узнал неприятную новость, что почтовую карету ждут только через день, в шесть часов утра, так как она проезжает через эту деревню всего три раза в неделю.
Это сообщение нанесло первый удар тому восторженно-опьяненному состоянию моего духа, которое владело мною с того мгновения, как я покинул дом мистера Фокленда. Все мои средства наличными деньгами составляли около одиннадцати гиней. У меня было еще пятьдесят с лишним гиней, доставшихся мне от продажи имущества после смерти отца. Но они были помещены таким образом, что я лишен был возможности воспользоваться ими немедленно. Я даже колебался, не лучше ли будет в конце концов совсем отказаться от них. Заявляя на них притязания, я рисковал дать путеводную нить для того, чего я боялся более всего, – для преследований мистера Фокленда. Ничего не желал я столь пламенно, как того, чтобы навсегда порвать с ним всякую связь, чтобы он забыл, что существует на свете такой человек, как я, и чтобы никогда больше не довелось мне слышать имя человека, погубившего мой покой.
При таких обстоятельствах я решил, что бережливость – предмет, заслуживающий с моей стороны всяческого внимания, тем более что я не мог предугадать, какие задержки и разочарования встретит исполнение моих желаний после моего прибытия в Лондон. Как по этому, так и по другим соображениям я решил твердо держаться своего первоначального намерения – ехать в почтовой карете. Оставалось только обсудить, каким образом воспрепятствовать тому, чтобы чреватые событиям я двадцать четыре часа отсрочки не оказались в силу какого-нибудь досадного происшествия источником новых бед для меня. Было бы совсем неблагоразумно оставаться в этом селении, равно как и следовать дальше пешком по большой дороге. Я решил поэтому сделать обход; сначала пойти в направлении, совершенно противоположном намеченному пути, а потом, после крутого поворота, выйти к небольшому городу, на двенадцать миль ближе к столице.
Установив такой распорядок дня и убедив себя, что это – лучшее, что я мог предпринять при данных обстоятельствах, я почти совсем отогнал от себя всякие страхи и весело отдался удовольствиям путешествия. Я то отдыхал, то снова пускался в путь, повинуясь собственному желанию. Иногда я усаживался на пригорке, погружаясь в созерцание, а иногда принимался внимательно рассматривать пейзажи, открывавшиеся передо мною один за другим. Утренний туман рассеялся, и наступил прекрасный, ясный день. С беспечностью, свойственной юности, я позабыл все тревоги, которые беспрестанно угнетали меня, и весь погрузился в мечты о грядущих переменах и удачах в моей жизни. Никогда еще, с тех пор как я существую, не провел я ни одного дня, полного столь разнообразных и более приятных удовольствий. Он являл собою сильный и, быть может, небесполезный контраст тем ужасам, которые ему предшествовали, и тем страшным сценам, которые ждали меня впереди.
К вечеру я пришел в намеченное место и справился о гостинице, возле которой обычно останавливается почтовая карета. Однако уже перед этим одно обстоятельство привлекло мое внимание и зародило во мне тревогу.
На расстоянии полумили от города я, несмотря на наступившую уже темноту, заметил человека, ехавшего верхом в противоположную сторону. Во всем его облике, когда он поравнялся со мной, было что-то испытующее, что мне не понравилось; насколько я мог разглядеть его, я должен был признать, что вид у него подозрительный. Не прошло и двух минут после нашей встречи, как я услышал за собой топот коня. Это обстоятельство произвело на меня неприятное впечатление. Сначала я ускорил шаг, но так как это, по-видимому, не достигало цели, я приостановился, чтобы пропустить всадника. Он тоже остановился, и, когда я взглянул на него, мне показалось, что я узнаю в нём встретившегося мне человека. Тут он пустил лошадь рысью и въехал в город. Я последовал за ним и скоро увидал его в дверях трактира, с кружкой пива в руке. Темнота помешала мне заметить его издали, и я чуть не наткнулся на него. Я прошел мимо и потерял его из виду, но во дворе гостиницы, где я собирался провести ночь, тот же человек вдруг подъехал ко мне и спросил, не зовут ли меня Уильямс.
Это происшествие, по мере того как события развертывались своим чередом, рассеяло мою жизнерадостность и наполнило меня страхом. Впрочем, предчувствия показались мне неосновательными. Если бы меня преследовали, то, уж конечно, за это можно было поручиться, это делал бы кто-нибудь из людей мистера Фокленда, а не посторонний человек. Темнота мешала мне принять некоторые меры предосторожности. Я решил, во всяком случае, зайти в гостиницу и навести необходимые справки.
Не успел я, входя во двор, услыхать топот коня и затем вопрос, заданный мне верховым, как страшная уверенность, что произошло то, чего я боялся, немедленно охватила меня. Все, что было связано с моим прошлым ненавистным положением, вызывало во мне сильную тревогу. Моим первым побуждением было броситься в поля и доверить спасение быстроте своих ног. Но это едва ли было возможно; с другой стороны, я заметил, что враг мой один, и подумал, что сумею справиться с ним при помощи упорства и решительности или тонкой изобретательности.
Приняв такое решение, я отвечал запальчивым и резким тоном, что я именно тот человек, за которого меня принимают, и добавил:
– Я догадываюсь, чего вы хотите, но это напрасно. Вы приехали, чтобы отвезти меня обратно в усадьбу Фокленда, но нет силы, которая могла бы когда-нибудь притащить меня туда живым. Я пришел к такому решению не без серьезных оснований, и весь свет не убедит меня отказаться от него. Я англичанин, а право англичанина – быть единственным судьей и хозяином своих поступков.
– Ну и торопитесь же вы разгадать мои намерения и сообщить свои! – возразил незнакомец. – Но вы угадали. И, пожалуй, вам бы следовало быть благодарным, что я приехал не с чем-нибудь худшим. Да, сквайр ждет вас, это верно, но у меня есть письмо, и думается, что когда вы его прочтете, то немного умерите свое упрямство. А если и это не поможет, тогда видно будет, что делать.
С этими словами он протянул мне письмо, как оказалось, от мистера Форстера, который, по словам незнакомца, при его отъезде был в доме мистера Фокленда. Я прошел в одну из комнат гостиницы, чтобы прочесть письмо, и податель его последовал за мной.
Письмо гласило следующее:
Уильямс!
Брат мой Фокленд отправляет подателя сего за тобой в погоню. Он рассчитывает, что, если посланный найдет тебя, ты вернешься вместе с ним. Я тоже на это рассчитываю. Это будет иметь важнейшие последствия для твоей чести и репутации. Если ты негодяй и мерзавец, то, прочтя эти строки, ты, может быть, попытаешься бежать. Если же твоя совесть говорит тебе, что ты невиновен, ты, без всякого сомнения, вернешься. Дай же мне возможность проверить, не был ли я обманут тобой и не позволил ли я, подкупленный твоим притворным чистосердечием, обратить себя в орудие ловкого мошенника. Если ты вернешься, я ручаюсь тебе, что, восстановив свою репутацию, ты не только сможешь свободно уехать куда тебе вздумается, но и получишь помощь, какую я в силах буду тебе оказать. Помни, что ни к чему другому я тебя не призываю.
Валентин Форстер.
Что это было за письмо! Для человека моего душевного склада, пылающего любовью к добродетели, такое обращение обладало достаточной силой, чтобы перенести его с одного конца земли на другой. Дух мой был исполнен энергии и доверчивости. Я сознавал свою невиновность и решил ее доказать. Я добровольно стал беглецом. Я даже радовался своему бегству и весело пускался в свет, лишенный всякого обеспечения и полагаясь в будущем только на собственную изобретательность.
«Да, ты можешь это сделать, Фокленд! – говорил я себе. – Распоряжайся мной по своему усмотрению там, где дело идет о благах фортуны, но тебе никогда не удастся купить мою свободу или запятнать чистоту моего имени». Я мысленно перебирал все памятные случаи, происшедшие со мной в его доме. Кроме дела с таинственным сундуком, я не мог припомнить ничего такого, из чего можно было бы извлечь хоть тень обвинения в преступлении. В этом случае поведение мое заслуживало порицания, и я никогда не вспоминал его без раскаяния. Но я не думал, чтобы это был один из тех поступков, которые можно подвести под уголовную ответственность. Еще труднее было мне убедить себя, что мистер Фокленд, который трепетал перед возможностью быть разоблаченным и считал себя в полной моей власти, осмелится затронуть предмет, столь тесно связанный с его тайным душевным страданием. Словом, чем больше я раздумывал над содержанием записки мистера Форстера, тем меньше мог вообразить себе те сцены, которым она должна была служить прологом.
Как бы то ни было, непроницаемость тайны, которая в ней заключалась, была не в силах лишить меня мужества. Я духовно переродился. Раньше, когда я видел в Фокленде моего тайного домашнего врага, я чувствовал робость и смущение; теперь же обстоятельства совершенно изменились. «Встречай меня открытым обвинением, – думал я. – Если нам суждено сразиться, сразимся при свете дня. И тогда, сколь бы несходны ни были наши силы, я тебя не испугаюсь». Не было во всем мире двух вещей, на мой взгляд более противоположных, чем невиновность и преступность. Я не допускал мысли, что первая может быть смешана со второй, разве только если невинный человек позволит победить себя, прежде чем у него отнимут доброе имя. Добродетель, торжествующая над всякой невзгодой, разбивающая при помощи одного только неприкрашенного рассказа все козни порока и приводящая своего противника в смущение, – таковы были излюбленнейшие мечтания моей юности. Я твердо решил никогда не стать орудием гибели мистера Фокленда, но не менее тверд был и в решении добиться справедливости для самого себя.
О следствиях моей доверчивости и надежд я буду иметь случай рассказать тотчас же. Так, в самом великодушном и чуждом всяким сомнениям состоянии духа, я бросился навстречу неизбежной гибели.
– Друг мой, – сказал я после довольно длительного молчания подателю письма, – вы правы. Вы привезли мне действительно необычайное письмо. Оно достигло своей цели. Я, конечно, сейчас же вернусь с вами, будь что будет. Никто не сможет обвинить меня ни в чем, пока я в силах себя оправдать.
Ввиду обстоятельств, в которые меня поставило письмо мистера Форстера, я возвращался не только охотно, но и поспешно, сгорая нетерпением. Мы достали вторую лошадь и молча пустились в путь. Я пытался найти объяснение письму мистера Форстера. Я знал, с какой непреклонностью и жестокостью мистер Фокленд преследует намеченные им цели, но знал также, что характер его не чужд был началам добродетели и великодушия.
Когда мы прибыли, было уже за полночь, и нам пришлось разбудить одного из слуг, чтобы он впустил нас. Я узнал, что мистер Форстер, посылая за мной, предусматривал возможность моего приезда ночью; поэтому он велел передать мне, чтобы я сейчас же ложился спать и позаботился, чтобы не быть усталым и измученным во время предстоявшего на следующий день разбирательства дела. Я хотел последовать его совету, но сон мой был беспокоен и не освежил меня. Впрочем, мужество не оставляло меня; странность моего положения, мои догадки относительно настоящего, мои опасения за будущее – все это не давало мне погрузиться в состояние бездействия и успокоения.
На следующее утро первым, кого я увидел, был мистер Форстер. Он сказал мне, что до сих пор не знает, что приписывает мне Фокленд, так как тот отказался его слушать. Он приехал в дом брата, как это было условлено между ними накануне, чтобы закончить некоторые неотложные дела, и намеревался тотчас же уехать обратно, зная, что такое поведение будет мистеру Фокленду всего приятнее. Но не успел он приехать, как увидел, что весь дом находится в смятении: за несколько часов перед этим была поднята тревога по поводу моего бегства. Мистер Фокленд разослал слуг во все стороны в погоню за мной, и слуга, посланный в соседний городок, вернулся с сообщением, что человек, отвечающий данному ему описанию, был там очень рано утром и справлялся о почтовой карете на Лондон.
Мистер Фокленд был чрезвычайно обеспокоен этими сведениями и громко и желчно обвинял меня как неблагодарного и бессердечного негодяя.
Мистер Форстер возразил:
– Надо лучше владеть собой, сэр! Негодяй – это серьезное обвинение, с ним нельзя шутить. Англичане – свободный народ, и нельзя никого обзывать негодяем только за то, что он променял один источник существования на другой.
Мистер Фокленд покачал головой и с тонкой улыбкой сказал:
– Брат, брат! Вы позволили ему провести вас! Я всегда смотрел на него с подозрением и догадывался о его испорченности. Но я только что обнаружил…
– Остановитесь, сэр! – перебил его мистер Форстер. – Признаюсь, я подумал, что в минуту гнева вы, может быть, необдуманно употребили резкие эпитеты; но если у вас есть серьезное обвинение, мы не должны слышать о нем, пока не станет известно, сможет ли вас выслушать этот юноша. Сам я равнодушен к доброму мнению других людей. Свет так беспечно дарит и отнимает его, что я не могу с ним считаться. Но это не дает мне права с легким сердцем дурно судить о других. Я держусь того мнения, что самое небольшое снисхождение, которое я могу сделать обвиняемому, – это выслушать то, что он имеет сказать в свою защиту. Мудро установлено, что судья является в суд, не будучи осведомлен об обстоятельствах дела, которое ему предстоит разбирать. Этого правила я также намерен держаться как частное лицо. Я всегда буду считать правильным строгое обращение с виновным, но строгости, которую я применю впоследствии, должны предшествовать беспристрастие и осторожность.
Передавая мне эти подробности, мистер Форстер заметил, что я несколько раз порывался перебить его восклицаниями, но он не дал мне говорить.
– Нет, – сказал он, – я не хотел знать, в чем мистер Фокленд обвиняет тебя, не стану слушать и твою защиту. Сейчас я буду говорить, а не слушать, для этого я и пришел. Я счел правильным предупредить тебя об опасности, но больше мне пока нечего делать. Прибереги то, что имеешь сказать, для более подходящего времени. Приведи лучший рассказ, какой ты способен сочинить в свою пользу, – правдивый, если, как я думаю, правда может помочь тебе, а если нет – самый правдоподобный и искусный, какой только можешь придумать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47