Мальчик переписал её к себе в тетрадь и, когда уходил в школу, с тревогой спросил мать:
– Мама! А вдруг мне не поверят, что я сам решил? Что мне сказать?
– Дурачок! Скажешь, что сам решил, а я помогла только немножко.
Из школы мальчик прибежал радостно-возбуждённый. Оказывается, весь класс затруднился решить задачу; она была решена только им одним. Учительница похвалила мальчика. Но на следующей контрольной он получил «двойку» и, чтобы скрыть её от матери, порвал тетрадку, а ей сказал, что тетрадь взяла учительница на проверку и не вернула ещё.
Мать дала сыну новую тетрадь, а о старой забыла. И учительница не обратила внимания на то, что мальчик стал писать в новой тетради. Опоздав как-то в школу, мальчик решил совсем не идти в этот день на уроки. Дома ничего не заметили, а в школе он сказал, что у него болела голова и мама не пустила его в школу. В конце концов он так привык лгать, что лгал уже безо всякой причины, просто так. Родители были в отчаянии, недоумевали: откуда это? Может быть, товарищи виноваты? Может быть, влияние улицы?
Не могу не вспомнить ещё об одном поучительном эпизоде. Муж и жена, хорошие советские люди, не имея своих детей, решили взять на воспитание ребёнка. Долго они колебались, потому что относились к вопросу со всей ответственностью, и, наконец, остановили свой выбор на девочке семи лет, воспитаннице детского дома. Чтобы создать между собой и девочкой нормальные отношения, они пошли на ложь. Девочке было сказано, что она их родная дочь, которую они якобы потеряли в годы войны и эвакуации, а затем нашли. К этой лжи были привлечены все окружающие. Все искренне хотели помочь родителям. Все говорили о том, что девочка удивительно похожа на отца, радовались, что родителям удалось найти ребёнка, и так далее. Все, казалось, обстояло хорошо. Девочка была ласкова, внимательна, хорошо училась. Родители одели её как куклу, поговаривали о покупке для дочери пианино, об уроках музыки. По всему было видно, что они счастливы: их жизнь наполнилась новым содержанием.
И вдруг они с тревогой заметили, что девочка часто говорит неправду, причём, казалось бы, без всякой для этого причины. Бояться того, что её накажут за тот или иной поступок, у неё не было оснований. Родители, люди весьма гуманные, далеки были от мысли применять наказание, а тем более меры физического воздействия. А между тем ложь её обнаруживалась на каждом шагу. Заигралась ли она на улице, забыв о том, что надо готовить уроки, поздно ли пришла из школы, на каждый вопрос встревоженных родителей о причинах опоздания она давала на первый взгляд правдоподобный ответ, который при проверке оказывался ложью. Выяснилось, что она завела себе двойные тетради на тот случай, что может получить неудовлетворительные отметки, и матери показывала только те, в которых стояло не ниже «тройки».
Родители были в отчаянии. Чтобы искоренить зло, они стали тщательно следить за девочкой, пресекать всякую попытку ко лжи. Отныне каждое слово девочки бралось на поверку, мать постоянно твердила ей:
– Смотри, Аллочка, говори только правду! Помни, что я всегда имею возможность проверить тебя, в школе я бываю часто, и тебе же будет стыдно, если ты солжёшь!
Когда Аллочка приходила с улицы, мать испытующе глядела на неё и спрашивала:
– Ты во дворе играла?
– Во дворе, – отвечала Аллочка и опускала ресницы. Мать не ленилась спуститься с пятого этажа во двор, проверить и возвращалась рассерженная:
– Ну зачем ты говоришь неправду, Алла?! Ну сказала бы, что сидела у подружки, и ничего тебе не было бы. Ну зачем ты опять солгала?! Зачем!
Я зашла как-то к ним во время очередной сцены. Мать выясняла, почему Аллочка, вместо того чтобы сказать, что была в кино, уверяла, что была на школьном субботнике…
– Я не знаю, Алла, что мне с тобой делать? Я, наверное, с ума сойду от этой твоей лживости! Главное, непонятной совершенно.
В голосе матери звенели слезы. Аллочка, спрятав лицо на груди у матери, раскаянно всхлипывала. Я своими глазами видела, как плечи её вздрагивали от безутешных рыданий. Но когда она, отвернув головку, приподняла лицо, я поразилась: глаза её были совершенно сухи, лицо спокойно, хотя она и продолжала ещё всхлипывать. Мне стало не по себе. И я искренне пожалела мать, по лицу которой катились слёзы умиления от покаянной сцены, столь искусно разыгранной девочкой. Я ничего, конечно, не сказала матери, чтобы ещё более не усугубить её горе, но посоветовала:
– Может быть, не стоит постоянно уличать девочку во лжи? Ведь дети иногда лгут безотчётно, в силу каких-то необъяснимых причин, потом это у них проходит. На вашем месте я больше доверяла бы девочке и подчёркивала бы это доверие. Например, я ни за что не призналась бы ей, что проверяла её, а сказала бы: «Вот хорошо, дочка, что ты была на субботнике. Какая же ты у нас молодчина!»
Женщина замахала на меня руками:
– Да что вы! Смеётесь, что ли?! Она будет мне в глаза врать, а я буду поощрять это?! Нет! Я не намерена! Это палка о двух концах. Вещи надо называть своими именами. Ложь есть ложь! И нечего оправдывать её тем, что детям свойственно лгать… Я не сторонница этих антимоний. Это вы там, педагоги…
Женщина не договорила, видимо решив, что и так была слишком резка со мной, но как не открещивалась она от моего совета, а всё же последовала ему. Месяца два спустя я, встретив её, спросила:
– Как Аллочка?
Она засмеялась, махнула рукой, сказала:
– А! Не обращаю внимания: лжёт так лжёт! И не без смущения добавила:
– И ведь представьте себе, меньше стала лгать! А то ведь прямо психоз какой-то был и у меня и у неё…
Я много думала над этим случаем и пришла к выводу, что лгать девочка стала не случайно. К этому были серьёзные основания. Во-первых, в отношении матери к ней было то самое тиранство, которое разумел Дж. Линдсней. Да, именно тиранство, я не побоюсь утверждать это. Несмотря на большую привязанность к девочке, мать из ложно понятых взглядов на родительский авторитет совершенно не считалась с желаниями девочки, подавляла их: «Нет, ты сядешь за книгу, когда сделаешь уроки!», «Нет, на эту картину ты не пойдёшь!», «Нет, я хочу, чтобы ты надела это платье!»
И так без конца, «нет», «нет» и «нет». Вполне естественно, что девочка, чтобы отстоять своё «я», должна была прибегать ко лжи. Она лгала матери, говоря, что при го товила уроки, между тем как не делала их и наполовину. Шла в кино, уверяя мать, что была на субботнике. И в конце концов эта привычка настолько укоренилась в ней, что она стала лгать уже безо всякой на то нужды, «просто так».
Этому способствовала и та атмосфера недоверия, которой окружили девочку, под сомнение брался каждый её шаг, каждое слово. Не случайно в ответ на слова матери: «Зачем ты мне лжёшь, когда я все равно знаю всю правду?» – девочка ответила: «А что тебе правду говорить, раз ты всё равно никогда не веришь!»
Нет, великая воспитательная сила – доверие! Ничто так не оскорбляет маленького человека, как недоверие к нему. Когда ребёнок видит, что ему доверяют, он готов на все, чтобы это доверие оправдать. Недоверие же вызывает в нём протест, обиду, желание и в другой раз обмануть.
Наконец, немалую роль в лживости девочки сыграло и то обстоятельство, что свои отношения с дочерью родители построили на лжи. Ведь они всячески хотели убедить её, что она их родная дочь. Но разве можно сказать с уверенностью, что семилетняя девочка не помнила, хотя бы смутно, облика своей родной матери? Ведь ей было года три, а может быть, и четыре, когда на её глазах погибла мать. Правда, ей было сказано, что мать выжила, сказано было уже потом. Но кто знает, может быть, в памяти девочки сохранились другие сильные впечатления, связанные с родной матерью. Между тем не проходило дня, чтобы мать не напомнила девочке о том или ином факте из их прошлой «совместной» жизни. Надевая новое платье, она говорила:
– Ты помнишь, Аллочка, до войны у меня было почти такое же платье, с таким же горошком…
Говоря неправду, она невольно и девочку вовлекала в атмосферу лжи. Возможно, девочка видела, что все эти «воспоминания» шиты белыми нитками, но не протестовала, так как довольна была, что «мама» нашлась, что с этой мамой ей жилось хорошо и никакой другой жизни она не хотела бы.
Когда я высказала эту свою догадку, мать Аллочки испугалась и, явно успокаивая себя, сказала:
– Ну что вы! Разве помнит ребёнок трёх лет, какая у него была мать и какое на ней было надето платье? Ведь прошло уже столько лет!
Я всё-таки посоветовала ей не напирать слишком на детали. Она оправдывалась:
– Вы понимаете, мне хочется, чтобы Аллочка сама была убеждена в том, что я её мать. Мне легче тогда будет её воспитывать. Чем позже она узнает правду, тем будет лучше.
Может быть, это и действительно верно. Только в одном я была не согласна с матерью Аллочки – не надо лжи! Если ребёнок чувствует, что его любят, что о нём заботятся и ни в чём не дадут понять, что он «не свой», это открытие для него не будет трагедией.
Дальнейшей судьбы девочки я не знаю. Опасаясь того, что кто-нибудь со временем откроет девочке истину, родители уехали в другой город. Ради её спокойствия и счастья они пошли на то, чтобы оставить работу, друзей и, по существу, начать жизнь заново.
Чаще всего ложь ребёнка вызывается страхом перед наказанием. Именно страх заставляет ребёнка хитрить и лицемерить. Как то раз я стояла на остановке в ожидании автобуса и была свидетельницей такой сцены. Мальчик лет четырнадцати, играя в комнате мячом, попал в окно. Мяч вылетел на улицу, пробив в стекле большую дыру. Мальчишка, вместо того чтобы броситься за ним, стал торопливо собирать стекла по ту сторону окна и разбрасывать их на полу и на подоконнике, стараясь создать впечатление, что стекло было разбито с улицы. Он притащил даже веник и долго сметал им мельчайшие осколки за окном, чтобы они не выдали его.
Автобус что-то задерживался. Все, кто был на остановке, смотрели на этого мальчишку кто с сожалением и жалостью, кто с раздражением, а кто и с явным одобрением: «Не растерялся, мол, парень!».
А какой-то мужчина сказал:
– Видать, зверь у него отец…
Мне хочется привести слова Ф. Э. Дзержинского, который очень любил детей и хорошо знал их психологию. В одном из писем к сестре, давая наставления по поводу воспитания её детей, он писал:
«Любовь проникает в душу, делает её сильной, доброй, отзывчивой, а страх, боль, стыд лишь уродуют её. Любовь творец всего доброго, возвышенного, сильного, тёплого и светлого. Ребёнок умеет любить того, кто его любит. И его можно воспитывать только любовью».
SOLIDAGO VIRGA AUREA (золотая розга)
Как иногда бываешь несправедлив к детям и как потом становится мучительно стыдно за себя! Помню случай с Лидой. Был день моего рождения. Ждали гостей. В доме была праздничная суматоха. Я, как всегда в таких случаях, нервничала.
«Скорей бы девочки, что ли, приходили!» – думала я. Но они почему-то задерживались в школе. Первой пришла Лида.
– Ну, наконец-то! – с облегчением вздохнула я. – А Таня где?
– У Тани классное собрание, мама.
– Вот всегда так! Как только она нужна в доме, так обязательно собрание… Скорей хоть ты берись за дело!
– Сейчас, мама. Пойду переоденусь…
Лида ушла, но что-то уж очень долго она там переодевалась…
– Лида! Ты скоро?
– Сейчас, мамочка!
Прошло ещё несколько минут. Я начала уже сердиться. Нет, это просто ни на что не похоже! Сколько можно ждать?
– Лида!
Молчание… Вся кипя от негодования, я рывком распахнула дверь в детскую и остолбенела. Лида сидела за столом в пальто, в шляпе и… писала.
Поведение её я расценила как прямое издевательство надо мной.
– Лида! Как тебе не стыдно!
Лида подняла на меня отсутствующие глаза, – я даже усомнилась, видела ли она меня, – и продолжала напряжённо думать о чём-то своём, точно пыталась вспомнить что-то. Она даже не сразу сообразила, чего я от неё хочу. Меня это уже совсем взорвало.
Я обрушилась на Лиду с градом упрёков. В такой день она могла бы быть внимательнее ко мне: ведь не каждый день я праздную день своего рождения. И как она может, зная, что я нуждаюсь в её помощи, сидеть спокойно и заниматься своим делом? В конце концов совсем не обязательно писать сейчас, это можно сделать позже…
– Нет, мама, мне очень важно написать именно сейчас… Ну, разреши мне побыть одной ещё несколько минут? Я потом тебе все расскажу…
Но я уже «закусила удила» и остановиться было трудно.
– Не знала я, что у меня такая чёрствая, неблагодарная дочь! – сказала я и, хлопнув дверью, вышла из комнаты.
Вскоре пришла из школы Таня. Лида наконец закончила свою «писанину», и втроём мы быстро справились со всеми делами. Сделав девочкам кое-какие замечания, я ушла в спальню переодеться.
Начали собираться гости. Их оживлённые голоса доносились до меня из передней, но я медлила выйти к гостям. Меня уже не радовал приход их. Мне было грустно. Ссора с Лидой тяжёлым камнем лежала на сердце. Я почти хотела уже, чтобы никаких гостей не было. Целый вечер улыбаться, шутить, занимать разговором. Нет, сегодня это было мне не под силу. Я хотела бы побыть одна…
В спальню вошла Лида. Напряжённо улыбаясь, – она ещё не забыла нашей ссоры, – Лида подошла ко мне, обняв, поцеловала меня и сказала:
– Поздравляю тебя, мамочка, с днём рождения! Вот мой подарок! – Она протянула мне листок бумаги, сложенный вдвое.
Я развернула листок. Вверху был прикреплён цветочек подснежника, под ним написано:
«Милой мамочке в день рождения от Лиды».
И дальше шли стихи. Начинались они так:
«Зашумела первая весенняя гроза,
Дождь полил на землю точно из ведра…»
Стихотворение было довольно длинное. Когда же она успела сочинить его? Да и не знала я, что наша Лида пишет стихи!
– Это моё первое сочинение, мамочка, и я решила посвятить его тебе, – сказала Лида. – Целый день мне сегодня не давали покою эти строчки, из школы шла – твердила их, боялась забыть, как пришла домой, сразу же записала. Только я не хотела тебе раньше времени говорить, а то никакого подарка не получилось бы…
Так вот, оказывается, над чем сидела Лида, когда я, рассерженная, упрекала её в чёрствости. Вот почему она смотрела на меня с таким укором!
Молча прижала я Лиду к себе и крепко поцеловала, пристыженная тем, что была несправедлива к ней, благодарная ей за любовь, которую не заслужила.
* * *
На днях Валя пристыдил меня. Рассердившись на него из-за какого-то пустяка, я полушутя, полусерьёзно хлопнула его несколько раз по спине и попыталась выставить из кухни.
– Ну, мама, довольно, довольно! – смеясь сказал Валя и перехватил мои руки. – Ты же доказала, какая ты сильная!
Мне стало самой смешно и стыдно в то же время. Может быть, не «сильная», а «слабая» хотел сказать Валя и только пощадил меня?
Я знаю семью, где «битьё» детей считается единственным способом сделать их «людьми». Отец искренне убеждён, что словами ничего не докажешь, что ребёнок понимает только плётку. То и дело слышится в доме: «Перестань баловаться! Сейчас вдарю!», «Ух, и наподдам сейчас!» Не отстаёт от отца и мать. И дети так привыкли к этому, что при каждом движении её руки съёживаются, ожидая удара. Битьё за малейшую провинность, страх наказания ремнём привели к тому, что дети грубы, озлоблены, нервозны.
Никогда ребёнок нарочно не разобьёт стакан, не испортит игрушку, не порвёт платье, а если это и случается, то ребёнок сам переживает беду, и родители, наказывая, только усугубляют её. Возникает отчуждённость, неискренность, трусость.
Если ребёнок виноват, то справедливое наказание не вызывает в нём чувства протеста. Зато сколько обиды и горечи нарастает в его душе, если он наказан незаслуженно. Я помню это по себе. Мне было лет семь, когда меня впервые наказали и наказали незаслуженно.
Шили мы тогда в небольшой деревне, где папа и мама учительствовали, снимали избу у одного крестьянина. Посреди избы стояла огромная русская печь, на которой мы, дети, проводили большую часть дня, пока родители были в школе. И вот однажды, когда мы играли на печи, младшая сестрёнка Леля, которой, вероятно, было около году, прислонилась спиной к занавеске, огораживавшей печь, и полетела на пол. Мы с Надей с ужасом смотрели, как няня полумёртвую подняла её с полу и стала откачи вать. Наконец Леля разразилась рёвом. На лбу её вздулась шишка, на которой явственно обозначился след половика, лежавшего перед печью.
Надя деловито слезла с печи, оделась и пошла в школу доложить маме о случившемся. Шёл урок. Надя долго переминалась с ноги на ногу, стоя в дверях, пока мама не заметила её и не спросила:
– Надя, тебе чего?
– А Лелька с печи упала…
Мама, как была в одном платье, без пальто, бросилась домой. Весь гнев мамы обрушился на меня, на старшую. Меня выпороли и вытолкали за дверь:
– Уходи! Мне не нужна такая дочь…
Я вышла во двор. Куда пойти? Кому я нужна, если даже мама отказалась от меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Мама! А вдруг мне не поверят, что я сам решил? Что мне сказать?
– Дурачок! Скажешь, что сам решил, а я помогла только немножко.
Из школы мальчик прибежал радостно-возбуждённый. Оказывается, весь класс затруднился решить задачу; она была решена только им одним. Учительница похвалила мальчика. Но на следующей контрольной он получил «двойку» и, чтобы скрыть её от матери, порвал тетрадку, а ей сказал, что тетрадь взяла учительница на проверку и не вернула ещё.
Мать дала сыну новую тетрадь, а о старой забыла. И учительница не обратила внимания на то, что мальчик стал писать в новой тетради. Опоздав как-то в школу, мальчик решил совсем не идти в этот день на уроки. Дома ничего не заметили, а в школе он сказал, что у него болела голова и мама не пустила его в школу. В конце концов он так привык лгать, что лгал уже безо всякой причины, просто так. Родители были в отчаянии, недоумевали: откуда это? Может быть, товарищи виноваты? Может быть, влияние улицы?
Не могу не вспомнить ещё об одном поучительном эпизоде. Муж и жена, хорошие советские люди, не имея своих детей, решили взять на воспитание ребёнка. Долго они колебались, потому что относились к вопросу со всей ответственностью, и, наконец, остановили свой выбор на девочке семи лет, воспитаннице детского дома. Чтобы создать между собой и девочкой нормальные отношения, они пошли на ложь. Девочке было сказано, что она их родная дочь, которую они якобы потеряли в годы войны и эвакуации, а затем нашли. К этой лжи были привлечены все окружающие. Все искренне хотели помочь родителям. Все говорили о том, что девочка удивительно похожа на отца, радовались, что родителям удалось найти ребёнка, и так далее. Все, казалось, обстояло хорошо. Девочка была ласкова, внимательна, хорошо училась. Родители одели её как куклу, поговаривали о покупке для дочери пианино, об уроках музыки. По всему было видно, что они счастливы: их жизнь наполнилась новым содержанием.
И вдруг они с тревогой заметили, что девочка часто говорит неправду, причём, казалось бы, без всякой для этого причины. Бояться того, что её накажут за тот или иной поступок, у неё не было оснований. Родители, люди весьма гуманные, далеки были от мысли применять наказание, а тем более меры физического воздействия. А между тем ложь её обнаруживалась на каждом шагу. Заигралась ли она на улице, забыв о том, что надо готовить уроки, поздно ли пришла из школы, на каждый вопрос встревоженных родителей о причинах опоздания она давала на первый взгляд правдоподобный ответ, который при проверке оказывался ложью. Выяснилось, что она завела себе двойные тетради на тот случай, что может получить неудовлетворительные отметки, и матери показывала только те, в которых стояло не ниже «тройки».
Родители были в отчаянии. Чтобы искоренить зло, они стали тщательно следить за девочкой, пресекать всякую попытку ко лжи. Отныне каждое слово девочки бралось на поверку, мать постоянно твердила ей:
– Смотри, Аллочка, говори только правду! Помни, что я всегда имею возможность проверить тебя, в школе я бываю часто, и тебе же будет стыдно, если ты солжёшь!
Когда Аллочка приходила с улицы, мать испытующе глядела на неё и спрашивала:
– Ты во дворе играла?
– Во дворе, – отвечала Аллочка и опускала ресницы. Мать не ленилась спуститься с пятого этажа во двор, проверить и возвращалась рассерженная:
– Ну зачем ты говоришь неправду, Алла?! Ну сказала бы, что сидела у подружки, и ничего тебе не было бы. Ну зачем ты опять солгала?! Зачем!
Я зашла как-то к ним во время очередной сцены. Мать выясняла, почему Аллочка, вместо того чтобы сказать, что была в кино, уверяла, что была на школьном субботнике…
– Я не знаю, Алла, что мне с тобой делать? Я, наверное, с ума сойду от этой твоей лживости! Главное, непонятной совершенно.
В голосе матери звенели слезы. Аллочка, спрятав лицо на груди у матери, раскаянно всхлипывала. Я своими глазами видела, как плечи её вздрагивали от безутешных рыданий. Но когда она, отвернув головку, приподняла лицо, я поразилась: глаза её были совершенно сухи, лицо спокойно, хотя она и продолжала ещё всхлипывать. Мне стало не по себе. И я искренне пожалела мать, по лицу которой катились слёзы умиления от покаянной сцены, столь искусно разыгранной девочкой. Я ничего, конечно, не сказала матери, чтобы ещё более не усугубить её горе, но посоветовала:
– Может быть, не стоит постоянно уличать девочку во лжи? Ведь дети иногда лгут безотчётно, в силу каких-то необъяснимых причин, потом это у них проходит. На вашем месте я больше доверяла бы девочке и подчёркивала бы это доверие. Например, я ни за что не призналась бы ей, что проверяла её, а сказала бы: «Вот хорошо, дочка, что ты была на субботнике. Какая же ты у нас молодчина!»
Женщина замахала на меня руками:
– Да что вы! Смеётесь, что ли?! Она будет мне в глаза врать, а я буду поощрять это?! Нет! Я не намерена! Это палка о двух концах. Вещи надо называть своими именами. Ложь есть ложь! И нечего оправдывать её тем, что детям свойственно лгать… Я не сторонница этих антимоний. Это вы там, педагоги…
Женщина не договорила, видимо решив, что и так была слишком резка со мной, но как не открещивалась она от моего совета, а всё же последовала ему. Месяца два спустя я, встретив её, спросила:
– Как Аллочка?
Она засмеялась, махнула рукой, сказала:
– А! Не обращаю внимания: лжёт так лжёт! И не без смущения добавила:
– И ведь представьте себе, меньше стала лгать! А то ведь прямо психоз какой-то был и у меня и у неё…
Я много думала над этим случаем и пришла к выводу, что лгать девочка стала не случайно. К этому были серьёзные основания. Во-первых, в отношении матери к ней было то самое тиранство, которое разумел Дж. Линдсней. Да, именно тиранство, я не побоюсь утверждать это. Несмотря на большую привязанность к девочке, мать из ложно понятых взглядов на родительский авторитет совершенно не считалась с желаниями девочки, подавляла их: «Нет, ты сядешь за книгу, когда сделаешь уроки!», «Нет, на эту картину ты не пойдёшь!», «Нет, я хочу, чтобы ты надела это платье!»
И так без конца, «нет», «нет» и «нет». Вполне естественно, что девочка, чтобы отстоять своё «я», должна была прибегать ко лжи. Она лгала матери, говоря, что при го товила уроки, между тем как не делала их и наполовину. Шла в кино, уверяя мать, что была на субботнике. И в конце концов эта привычка настолько укоренилась в ней, что она стала лгать уже безо всякой на то нужды, «просто так».
Этому способствовала и та атмосфера недоверия, которой окружили девочку, под сомнение брался каждый её шаг, каждое слово. Не случайно в ответ на слова матери: «Зачем ты мне лжёшь, когда я все равно знаю всю правду?» – девочка ответила: «А что тебе правду говорить, раз ты всё равно никогда не веришь!»
Нет, великая воспитательная сила – доверие! Ничто так не оскорбляет маленького человека, как недоверие к нему. Когда ребёнок видит, что ему доверяют, он готов на все, чтобы это доверие оправдать. Недоверие же вызывает в нём протест, обиду, желание и в другой раз обмануть.
Наконец, немалую роль в лживости девочки сыграло и то обстоятельство, что свои отношения с дочерью родители построили на лжи. Ведь они всячески хотели убедить её, что она их родная дочь. Но разве можно сказать с уверенностью, что семилетняя девочка не помнила, хотя бы смутно, облика своей родной матери? Ведь ей было года три, а может быть, и четыре, когда на её глазах погибла мать. Правда, ей было сказано, что мать выжила, сказано было уже потом. Но кто знает, может быть, в памяти девочки сохранились другие сильные впечатления, связанные с родной матерью. Между тем не проходило дня, чтобы мать не напомнила девочке о том или ином факте из их прошлой «совместной» жизни. Надевая новое платье, она говорила:
– Ты помнишь, Аллочка, до войны у меня было почти такое же платье, с таким же горошком…
Говоря неправду, она невольно и девочку вовлекала в атмосферу лжи. Возможно, девочка видела, что все эти «воспоминания» шиты белыми нитками, но не протестовала, так как довольна была, что «мама» нашлась, что с этой мамой ей жилось хорошо и никакой другой жизни она не хотела бы.
Когда я высказала эту свою догадку, мать Аллочки испугалась и, явно успокаивая себя, сказала:
– Ну что вы! Разве помнит ребёнок трёх лет, какая у него была мать и какое на ней было надето платье? Ведь прошло уже столько лет!
Я всё-таки посоветовала ей не напирать слишком на детали. Она оправдывалась:
– Вы понимаете, мне хочется, чтобы Аллочка сама была убеждена в том, что я её мать. Мне легче тогда будет её воспитывать. Чем позже она узнает правду, тем будет лучше.
Может быть, это и действительно верно. Только в одном я была не согласна с матерью Аллочки – не надо лжи! Если ребёнок чувствует, что его любят, что о нём заботятся и ни в чём не дадут понять, что он «не свой», это открытие для него не будет трагедией.
Дальнейшей судьбы девочки я не знаю. Опасаясь того, что кто-нибудь со временем откроет девочке истину, родители уехали в другой город. Ради её спокойствия и счастья они пошли на то, чтобы оставить работу, друзей и, по существу, начать жизнь заново.
Чаще всего ложь ребёнка вызывается страхом перед наказанием. Именно страх заставляет ребёнка хитрить и лицемерить. Как то раз я стояла на остановке в ожидании автобуса и была свидетельницей такой сцены. Мальчик лет четырнадцати, играя в комнате мячом, попал в окно. Мяч вылетел на улицу, пробив в стекле большую дыру. Мальчишка, вместо того чтобы броситься за ним, стал торопливо собирать стекла по ту сторону окна и разбрасывать их на полу и на подоконнике, стараясь создать впечатление, что стекло было разбито с улицы. Он притащил даже веник и долго сметал им мельчайшие осколки за окном, чтобы они не выдали его.
Автобус что-то задерживался. Все, кто был на остановке, смотрели на этого мальчишку кто с сожалением и жалостью, кто с раздражением, а кто и с явным одобрением: «Не растерялся, мол, парень!».
А какой-то мужчина сказал:
– Видать, зверь у него отец…
Мне хочется привести слова Ф. Э. Дзержинского, который очень любил детей и хорошо знал их психологию. В одном из писем к сестре, давая наставления по поводу воспитания её детей, он писал:
«Любовь проникает в душу, делает её сильной, доброй, отзывчивой, а страх, боль, стыд лишь уродуют её. Любовь творец всего доброго, возвышенного, сильного, тёплого и светлого. Ребёнок умеет любить того, кто его любит. И его можно воспитывать только любовью».
SOLIDAGO VIRGA AUREA (золотая розга)
Как иногда бываешь несправедлив к детям и как потом становится мучительно стыдно за себя! Помню случай с Лидой. Был день моего рождения. Ждали гостей. В доме была праздничная суматоха. Я, как всегда в таких случаях, нервничала.
«Скорей бы девочки, что ли, приходили!» – думала я. Но они почему-то задерживались в школе. Первой пришла Лида.
– Ну, наконец-то! – с облегчением вздохнула я. – А Таня где?
– У Тани классное собрание, мама.
– Вот всегда так! Как только она нужна в доме, так обязательно собрание… Скорей хоть ты берись за дело!
– Сейчас, мама. Пойду переоденусь…
Лида ушла, но что-то уж очень долго она там переодевалась…
– Лида! Ты скоро?
– Сейчас, мамочка!
Прошло ещё несколько минут. Я начала уже сердиться. Нет, это просто ни на что не похоже! Сколько можно ждать?
– Лида!
Молчание… Вся кипя от негодования, я рывком распахнула дверь в детскую и остолбенела. Лида сидела за столом в пальто, в шляпе и… писала.
Поведение её я расценила как прямое издевательство надо мной.
– Лида! Как тебе не стыдно!
Лида подняла на меня отсутствующие глаза, – я даже усомнилась, видела ли она меня, – и продолжала напряжённо думать о чём-то своём, точно пыталась вспомнить что-то. Она даже не сразу сообразила, чего я от неё хочу. Меня это уже совсем взорвало.
Я обрушилась на Лиду с градом упрёков. В такой день она могла бы быть внимательнее ко мне: ведь не каждый день я праздную день своего рождения. И как она может, зная, что я нуждаюсь в её помощи, сидеть спокойно и заниматься своим делом? В конце концов совсем не обязательно писать сейчас, это можно сделать позже…
– Нет, мама, мне очень важно написать именно сейчас… Ну, разреши мне побыть одной ещё несколько минут? Я потом тебе все расскажу…
Но я уже «закусила удила» и остановиться было трудно.
– Не знала я, что у меня такая чёрствая, неблагодарная дочь! – сказала я и, хлопнув дверью, вышла из комнаты.
Вскоре пришла из школы Таня. Лида наконец закончила свою «писанину», и втроём мы быстро справились со всеми делами. Сделав девочкам кое-какие замечания, я ушла в спальню переодеться.
Начали собираться гости. Их оживлённые голоса доносились до меня из передней, но я медлила выйти к гостям. Меня уже не радовал приход их. Мне было грустно. Ссора с Лидой тяжёлым камнем лежала на сердце. Я почти хотела уже, чтобы никаких гостей не было. Целый вечер улыбаться, шутить, занимать разговором. Нет, сегодня это было мне не под силу. Я хотела бы побыть одна…
В спальню вошла Лида. Напряжённо улыбаясь, – она ещё не забыла нашей ссоры, – Лида подошла ко мне, обняв, поцеловала меня и сказала:
– Поздравляю тебя, мамочка, с днём рождения! Вот мой подарок! – Она протянула мне листок бумаги, сложенный вдвое.
Я развернула листок. Вверху был прикреплён цветочек подснежника, под ним написано:
«Милой мамочке в день рождения от Лиды».
И дальше шли стихи. Начинались они так:
«Зашумела первая весенняя гроза,
Дождь полил на землю точно из ведра…»
Стихотворение было довольно длинное. Когда же она успела сочинить его? Да и не знала я, что наша Лида пишет стихи!
– Это моё первое сочинение, мамочка, и я решила посвятить его тебе, – сказала Лида. – Целый день мне сегодня не давали покою эти строчки, из школы шла – твердила их, боялась забыть, как пришла домой, сразу же записала. Только я не хотела тебе раньше времени говорить, а то никакого подарка не получилось бы…
Так вот, оказывается, над чем сидела Лида, когда я, рассерженная, упрекала её в чёрствости. Вот почему она смотрела на меня с таким укором!
Молча прижала я Лиду к себе и крепко поцеловала, пристыженная тем, что была несправедлива к ней, благодарная ей за любовь, которую не заслужила.
* * *
На днях Валя пристыдил меня. Рассердившись на него из-за какого-то пустяка, я полушутя, полусерьёзно хлопнула его несколько раз по спине и попыталась выставить из кухни.
– Ну, мама, довольно, довольно! – смеясь сказал Валя и перехватил мои руки. – Ты же доказала, какая ты сильная!
Мне стало самой смешно и стыдно в то же время. Может быть, не «сильная», а «слабая» хотел сказать Валя и только пощадил меня?
Я знаю семью, где «битьё» детей считается единственным способом сделать их «людьми». Отец искренне убеждён, что словами ничего не докажешь, что ребёнок понимает только плётку. То и дело слышится в доме: «Перестань баловаться! Сейчас вдарю!», «Ух, и наподдам сейчас!» Не отстаёт от отца и мать. И дети так привыкли к этому, что при каждом движении её руки съёживаются, ожидая удара. Битьё за малейшую провинность, страх наказания ремнём привели к тому, что дети грубы, озлоблены, нервозны.
Никогда ребёнок нарочно не разобьёт стакан, не испортит игрушку, не порвёт платье, а если это и случается, то ребёнок сам переживает беду, и родители, наказывая, только усугубляют её. Возникает отчуждённость, неискренность, трусость.
Если ребёнок виноват, то справедливое наказание не вызывает в нём чувства протеста. Зато сколько обиды и горечи нарастает в его душе, если он наказан незаслуженно. Я помню это по себе. Мне было лет семь, когда меня впервые наказали и наказали незаслуженно.
Шили мы тогда в небольшой деревне, где папа и мама учительствовали, снимали избу у одного крестьянина. Посреди избы стояла огромная русская печь, на которой мы, дети, проводили большую часть дня, пока родители были в школе. И вот однажды, когда мы играли на печи, младшая сестрёнка Леля, которой, вероятно, было около году, прислонилась спиной к занавеске, огораживавшей печь, и полетела на пол. Мы с Надей с ужасом смотрели, как няня полумёртвую подняла её с полу и стала откачи вать. Наконец Леля разразилась рёвом. На лбу её вздулась шишка, на которой явственно обозначился след половика, лежавшего перед печью.
Надя деловито слезла с печи, оделась и пошла в школу доложить маме о случившемся. Шёл урок. Надя долго переминалась с ноги на ногу, стоя в дверях, пока мама не заметила её и не спросила:
– Надя, тебе чего?
– А Лелька с печи упала…
Мама, как была в одном платье, без пальто, бросилась домой. Весь гнев мамы обрушился на меня, на старшую. Меня выпороли и вытолкали за дверь:
– Уходи! Мне не нужна такая дочь…
Я вышла во двор. Куда пойти? Кому я нужна, если даже мама отказалась от меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27