И я сказала себе: «Черт возьми! Она руководит мною, но ведь она мне не мать». Почему я обязана ходить к ней на прием каждую среду? Я бы хотела приходить тогда, когда захочу или когда мне понадобится. Мне бы также хотелось, чтобы она задавала мне вопросы, разговаривала со мной, смотрела на меня в четыре глаза. Не говорить же мне со стенами, пока она пишет. В течение года я боролась с желанием убежать. И я поняла, что была эгоисткой, что хотела умереть, отрицая существование моих обеих дочерей. Я думала только о себе, которая захотела уйти, наплевав на всех остальных. Это хорошо сказать: «Я хочу умереть»... А каково другим?
Дела мои шли на поправку, но все же иногда бывало очень мучительно. В особенности летом. Мы собирались переехать подальше от этого бассейна. Наш дом будет на краю дороги, но лето все равно придет. Даже в горах или в пустыне все равно наступает лето.Иногда я говорила себе: «Господи, как мне хотелось бы не проснуться завтра утром, как хотелось бы умереть, чтобы больше не мучиться».У меня есть семья, меня окружают друзья. Но я стесняюсь сама себя. Если бы я обгорела в автомобильной катастрофе или была парализована, я по-другому смотрела бы на свои рубцы. Это была бы судьба, никто в этом не виноват, даже я сама.Но меня сжег муж моей сестры, и на то была воля моих отца и матери. Это не судьба и не роковая случайность сделали меня такой. Самое ужасное, что они сделали со мной, – они лишили меня не только кожи, но и меня самой не на месяц или на год, на всю оставшуюся жизнь.Время от времени это ко мне возвращается... Мы смотрели вестерн, два человека дрались в конюшне. И один из них со злости зажег спичку и бросил ее в сено под ногами противника, тот загорелся и побежал, объятый пламенем. Я начала кричать, выплевывая все, что в тот момент ела. Я совершенно обезумела.Антонио сказал мне: «Ну что ты, дорогая, это кино, всего лишь фильм». Он выключил телевизор, взял меня на руки, чтобы успокоить, и все повторял: «Дорогая, это же телевидение. Это неправда, это кино!»А я была далеко отсюда, я опять бежала, охваченная огнем. В ту ночь я не спала. Я испытывала такой ужас перед огнем, что даже маленькое пламя парализовало меня. Я следила за Антонио, когда он закуривал сигарету, я ждала, пока спичка полностью погаснет или исчезнет пламя зажигалки. Из-за этого я почти не смотрела телевизор. Я боялась, что опять увижу что-то подобное. Мои дочери хорошо понимали причины моего волнения. Как только они замечали что-нибудь, что может меня взволновать, они тут же переключали картинку. Я не хотела, чтобы они зажигали свечи. В доме было все электрическое. Я не терпела огонь ни на кухне, ни где-либо еще. Но однажды один человек играл со спичками, выделывая со смехом разные фокусы. Он налил спирт на палец и поджег его. Кожа не обгорела, это была игра.Я вскочила, охваченная одновременно испугом и яростью: «Иди занимайся этим в другом месте! Вот я была сожжена. Ты не знаешь, что это такое!»Огонь в камине меня не страшил, если я не подходила к нему близко. Теплая вода тоже не смущала меня. Я боялась огня, горячей воды, плиты, конфорок, кастрюль, включенной кофеварки, телевизора, который может вспыхнуть, плохо установленных электрических розеток, пылесоса, непогашенных сигарет, всего... Всего, что связано с огнем. Мои дочери были в постоянном напряжении. Конечно, это ненормально, когда девочка четырнадцати лет из-за меня не может включить электрическую конфорку. Если меня не было дома, я не хотела, чтобы они пользовались плитой, кипятили воду для макарон или заваривали чай. Мне необходимо было присутствовать здесь же, рядом с ними, вся внимание, на нервах, быть уверенной, что все выключено. Не было ни дня, чтобы я перед сном не проверила, выключены ли конфорки.С этим страхом я живу днем и ночью. Я понимаю, что осложняю жизнь близким. Мой муж терпелив, но иногда его охватывает беспричинное раздражение. Мои дочери должны будут научиться держать кастрюлю, чтобы я не дрожала за них. И рано или поздно им придется это сделать.
Другой страх пришел ближе к моему сорокалетию: мысль о том, что Маруан стал взрослым мужчиной, что я не видела его почти двадцать лет, что он знал о моем замужестве, и что у него есть сестры. Но Летиция и Надя не знали, что у них есть брат.Эта ложь лежала на сердце тяжелым камнем, об этом я никому не рассказывала. Антонио знал о существовании Маруана с самого начала, но мы никогда не затрагивали эту тему. Жаклин знала, но никогда не раскрывала мою ложь. Она просила меня участвовать в конференциях, рассказывать другим женщинам о преступлениях во имя чести. Жаклин продолжала свою работу, ездила в командировки, возвращаясь оттуда иногда с победой, иногда ни с чем. Я должна была свидетельствовать о жизни сожженной женщины. Я была практически единственной, кому удалось выжить и все это пережить.И я продолжала лгать, не раскрывая тайны существования Маруана, убеждая себя в том, что защищаю своего ребенка от ужаса его рождения. Но сейчас он стал почти взрослым мужчиной. И меня мучили вопросы: виновна ли я в том, что позволила его усыновить, или же защищаю самого Маруана.Мне понадобилось время, чтобы понять, как здесь все взаимосвязано. В моей деревне не было психиатра, и женщины не задавали себе подобных вопросов. Мы были виноваты лишь в том, что родились женщинами.Мои дочери росли и «почему, мама» становились все более настойчивыми.– Но почему они сожгли тебя, мама?– Потому что я хотела выйти замуж за парня, которого выбрала и от которого ждала ребенка.– А что стало с этим ребенком? Где же он?Он остался там, в сиротском приюте. Я не могла сказать им ничего другого. Выживший свидетель Итак, Жаклин попросила меня выступить свидетелем от имени ассоциации «Возникновение». Она ждала, чтобы мои нервы пришли в норму после этой депрессии, чтобы мне удалось наладить нормальную жизнь, чтобы я вросла в мою новую страну вместе с мужем, детьми, работой, уверенностью. Я чувствовала себя лучше, но все же оказалась беззащитной и слабой перед публикой, состоящей из европейских женщин. Я им рассказывала о мире, который так отличался от их привычной среды, о жестокости, совершенно для них необъяснимой.Я рассказала этим женщинам с самого начала свою историю, сидя на сцене за маленьким столиком с микрофоном. Жаклин была рядом со мной. И они стали задавать мне вопросы: «Почему он вас сжег?.. Вы сделали что-то плохое?.. Он вас сжег только за то, что вы разговаривали с мужчиной?»Я никогда не говорила о том, что ждала ребенка. Сначала потому, что была я беременна или нет, сплетен или разоблачения было достаточно, чтобы последовало то же наказание. Жаклин кое-что знала об этом. Но главным образом – чтобы оградить моего сына, который ровном счетом ничего не знал о моем прошлом и своем собственном. Я никогда не называла своего настоящего имени, анонимность была средством безопасности. Жаклин знала случаи, когда родственникам удавалось найти свою дочь за многие тысячи километров и убить ее.Из публики поднялась одна женщина и спросила:– Суад, у вас приятное лицо, где же ваши шрамы?– Мадам, я прекрасно понимаю, почему вы задаете мне этот вопрос, я его ждала. Сейчас я покажу вам, где мои шрамы.Я встала перед всеми и сняла свою верхнюю рубашку. Под ней была декольтированная блузка с короткими рукавами. Я показала руки, показала спину. И эта женщина заплакала. Несколько мужчин, находящихся в зале, чувствовали себя неловко. Они испытывали ко мне сострадание.Когда я демонстрировала им свое тело, у меня все же было ощущение, что для них я что-то вроде ярмарочного уродца. Однако это меня не смущало. Я должна была дать им понять, что выжила чудом. Я медленно умирала, когда в мой госпиталь пришла Жаклин. Именно ей я обязана жизнью, и сейчас ассоциация «Возникновение» нуждается в живом свидетеле, чтобы возбудить интерес публики к преступлениям во имя чести. Как правило, люди об этом ничего не знают. Во всем мире слишком мало тех, кто выжил. А, кроме того, они не должны из соображений безопасности выставлять себя напоказ. Эти женщины избежали преступлений во имя чести благодаря посредничеству ассоциации во многих странах. Не только в Иордании или Палестине, но и на всем Среднем Востоке, в Индии, в Пакистане...Эту часть свидетельства взяла на себя Жаклин. Она объяснила также, что совершенно необходимо предпринимать меры безопасности для всех выживших женщин.Когда я впервые выступала в качестве свидетеля, я жила в Европе уже около пятнадцати лет. Моя жизнь полностью изменилась, я способна на смелость, которую женщины в моей стране пока не могут проявить. Мне часто задавали вопросы о моей личной жизни, но аудиторию интересовала и судьба женщин в моей стране. Один мужчина задал мне такой вопрос.Порой мне трудно подобрать нужные слова, когда речь идет о моей собственной несчастной жизни, но я воодушевляюсь, говоря о других, так, что не могу остановиться.«Месье, там, у женщины нет жизни. Многих девушек избивают, плохо с ними обращаются, их душат, жгут, убивают. И для нас, там, это совершенно нормальные вещи. Моя мать хотела отравить меня, чтобы «завершить» дело, начатое мужем моей сестры, и для нее это было в порядке вещей, это составляло часть мира, в котором она жила. Такова обычная жизнь наших женщин. Тебя поколотили – это нормально. Тебя сожгли – это нормально, тебя задушили – это нормально, с тобой плохо обращаются – это нормально. Как говорил мой отец, коровы и бараны ценнее женщин. Если не хочешь умереть, – замолчи, повинуйся, пресмыкайся, выходи замуж девственницей и рожай сыновей. Если бы я не встретила на своем пути мужчину, у меня была бы именно такая жизнь. И мои дети стали бы такими же, как я, а мои внуки – такими же, как мои дети. Если бы я жила там, я стала бы такой же, как моя мать, которая душила собственных детей. И я, возможно, убила бы свою дочь. Дала бы ее сжечь. Сейчас я думаю о том, как это чудовищно! Но если бы я оставалась там, я бы жила по их законам! Когда я была там, в госпитале и медленно умирала, я была уверена, что так и должно быть. Но когда я приехала в Европу, я поняла в возрасте двадцати пяти лет, что есть страны, где не жгут женщин, где девочки так же желанны, как и мальчики. Для меня мир ограничивался моей деревней. Моя деревня была чудесная, это был целый мир, простиравшийся до рынка! За рынком мир уже менялся – там девушки красились, носили короткие юбки и декольтированные платья. Вот они-то не были нормальными. А моя семья была! Мы были чисты, как шерсть ягненка, а те, что жили за рынком, были нечистыми!Девочки не имели права ходить в школу – а почему? Чтобы не знать о мире. Самое главное на свете – это родители. Что они сказали, то и надо делать. И только от них исходят знание, закон, образование. Вот почему для нас не существовало другой школы. Чтобы мы не ездили на автобусе, чтобы мы не одевались по-другому, чтобы в руке у нас не было портфеля, чтобы нас не учили читать и писать, – это слишком интеллигентно, нехорошо для девушки! Мой брат был единственным среди сестер; одевался так же, как в больших городах, ходил в парикмахерскую, в школу, в кино, свободно выходил из дома. А почему? Только потому, что у него болтается кое-что между ног! Ему повезло, у него два сына, но, в конце концов, это не ему повезло больше всех, а его дочерям. Да, именно им несказанно повезло, что они не родились!Фонд «Возникновение» и Жаклин вместе с ним стремятся спасти этих девушек. Но это нелегко. Мы сидим, здесь сложа руки. Я вам говорю, а вы меня слушаете. А они там страдают! Именно по этой причине я свидетельствую о преступлениях во имя чести по просьбе ассоциации «Возникновение» и уверена, что эти преступления продолжаются!Я живу, и я уверенно стою на ногах благодаря Господу Богу, Эдмонду Кайзеру и Жаклин. Ассоциация «Возникновение» взяла на себя смелость и огромную работу, чтобы помочь этим девушкам. Я ими восхищаюсь. Не знаю, как им это удается. Я бы лучше принесла еду или одежду беженцам, больным, чем выполнять их работу. Надо остерегаться в чужой стране любого. Можно разговаривать с любезной женщиной, а она на тебя донесет, потому что ты хочешь помочь, а она против. Жаклин обязана вести себя, как они, есть, ходить и говорить, как они. Она должна раствориться в этой стране, чтобы сохранить свою анонимность!»– Спасибо, мадам!Сначала мне было страшновато, я не знала, как разговаривать с публикой, а сейчас Жаклин вынуждена меня останавливать!Говорить с аудиторией мне не трудно, но я боялась выступления по радио – из-за моего окружения, работы, моих дочерей, которые знали кое-что, но далеко не все. Им было примерно десять и восемь лет, у них были школьные друзья, и мне хотелось, чтобы они не все выкладывали им, если приятели будут их расспрашивать.«Ой, здорово, как я хотела бы пойти с тобой!» – такая реакция Летиции одновременно внушала доверие и тревогу. Мама будет выступать по радио, это здорово... Я вполне понимала, что дочери еще не представляют, что заставляет меня выступать свидетелем, и кроме моих шрамов они почти ничего не знают о моей жизни. Рано или поздно, когда они станут старше, я должна буду им все сказать, и это заранее делало меня больной.Впервые я выступала перед такой широкой аудиторией.Мои дочери из этой программы узнали новую сторону моей истории. После передачи реакция Летиции была очень бурной.«Мама, немедленно одевайся, бери чемодан, едем в аэропорт и добираемся до твоей деревни. Мы сделаем с ними то же самое. Мы их сожжем! Мы возьмем спички и сожжем их, как они сделали это с тобой! Я не могу больше видеть тебя такой.В течение шести месяцев она наблюдалась у психолога, а потом однажды заявила мне: «Ты знаешь, мамочка, это ты – мой психолог. Мне повезло, что я могу говорить с тобой обо всем, от «а» до «я». Ты отвечаешь на все вопросы, которые я тебе задаю. Поэтому я больше не хочу ходить туда».Мне не хотелось заставлять ее силой. Я позвонила доктору, и мы подвели итог. Он полагал, что еще необходимо пройти несколько дополнительных сеансов, но что в настоящее время не стоит ее принуждать. «Но если вы заметите, что ей не по себе, что она изъясняется с трудом, подавлена, лучше привести ее ко мне».
Я опасалась, что моя история со временем ляжет на моих дочерей тяжелой ношей. Они боялись за меня, а я боялась за них. Я ждала, пока они станут достаточно зрелыми, чтобы понять то, что я пока им еще не рассказывала: о моей прежней жизни во всех подробностях, о мужчине, которого я хотела видеть своим мужем, – отце Маруана. Я очень страшилась этих откровений – гораздо больше, чем свидетельских показаний, о которых меня просили. Еще было важно, чтобы они не возненавидели страну, откуда я приехала и которая была наполовину их страной. Они абсолютно не представляли себе, что там происходило. Как уберечь их от ненависти к мужчинам той страны? Земля прекрасна, но мужчины плохи. На палестинских территориях женщины борются, чтобы законы были не только те, что устанавливают мужчины. Но голосуют за законы мужчины.В некоторых странах женщины попадают в тюрьму. И это единственный способ уберечь их, спрятать, спасти от смерти. Но даже в тюрьме они не находятся в полной безопасности. Зато мужчины, которые хотят их убить, на свободе. Закон не наказывает их вовсе, а если и наказывает, то все равно в скором времени у них оказываются развязаны руки, чтобы душить, жечь, мстить за свою пресловутую честь.И даже если кто-нибудь придет в деревню или город, чтобы предотвратить преступление, даже если он будет вооружен пулеметом, их будет десять против одного, сто против десяти! Если судья осудит мужчину за преступление во имя чести как простого убийцу, этот судья просто не сможет больше выйти на улицу, он не сможет жить там, он вынужден будет бежать от стыда, потому что осудил «героя».Я спрашиваю себя, что случилось с мужем моей сестры? Провел ли он хотя бы несколько дней в тюрьме? Моя мать говорила что-то о полиции, о неприятностях, которые ожидали моего брата и мужа сестры, если я не умру. Почему же полиция не пришла ко мне в госпиталь? Ведь это я была жертвой, получившей ожоги третьей степени!Еще много лет назад я встречала девушек, приехавших издалека, так же как и я. Их прячут. У одной не было ног: на нее напали два соседа, связали ее и бросили под поезд. Другая была изрезана ножом собственными отцом и братом, после чего выброшена в мусорный контейнер. Третью девушку вытолкнули из окна мать и два брата: она осталась на всю жизнь парализованной.О многих других мы не говорим, их нашли слишком поздно, когда они уже были мертвы. Кое-кому удалось бежать, но они были настигнуты за границей и убиты. Некоторым, к счастью, удалось избежать смерти и спрятаться, – и девушкам, и матерям с детьми.Ни разу я не встретила женщину, выжившую после сожжения, как я. И я вынуждена скрываться всегда, не могу назвать свое имя, показать свое лицо. Я могу только говорить, и это мое единственное оружие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Дела мои шли на поправку, но все же иногда бывало очень мучительно. В особенности летом. Мы собирались переехать подальше от этого бассейна. Наш дом будет на краю дороги, но лето все равно придет. Даже в горах или в пустыне все равно наступает лето.Иногда я говорила себе: «Господи, как мне хотелось бы не проснуться завтра утром, как хотелось бы умереть, чтобы больше не мучиться».У меня есть семья, меня окружают друзья. Но я стесняюсь сама себя. Если бы я обгорела в автомобильной катастрофе или была парализована, я по-другому смотрела бы на свои рубцы. Это была бы судьба, никто в этом не виноват, даже я сама.Но меня сжег муж моей сестры, и на то была воля моих отца и матери. Это не судьба и не роковая случайность сделали меня такой. Самое ужасное, что они сделали со мной, – они лишили меня не только кожи, но и меня самой не на месяц или на год, на всю оставшуюся жизнь.Время от времени это ко мне возвращается... Мы смотрели вестерн, два человека дрались в конюшне. И один из них со злости зажег спичку и бросил ее в сено под ногами противника, тот загорелся и побежал, объятый пламенем. Я начала кричать, выплевывая все, что в тот момент ела. Я совершенно обезумела.Антонио сказал мне: «Ну что ты, дорогая, это кино, всего лишь фильм». Он выключил телевизор, взял меня на руки, чтобы успокоить, и все повторял: «Дорогая, это же телевидение. Это неправда, это кино!»А я была далеко отсюда, я опять бежала, охваченная огнем. В ту ночь я не спала. Я испытывала такой ужас перед огнем, что даже маленькое пламя парализовало меня. Я следила за Антонио, когда он закуривал сигарету, я ждала, пока спичка полностью погаснет или исчезнет пламя зажигалки. Из-за этого я почти не смотрела телевизор. Я боялась, что опять увижу что-то подобное. Мои дочери хорошо понимали причины моего волнения. Как только они замечали что-нибудь, что может меня взволновать, они тут же переключали картинку. Я не хотела, чтобы они зажигали свечи. В доме было все электрическое. Я не терпела огонь ни на кухне, ни где-либо еще. Но однажды один человек играл со спичками, выделывая со смехом разные фокусы. Он налил спирт на палец и поджег его. Кожа не обгорела, это была игра.Я вскочила, охваченная одновременно испугом и яростью: «Иди занимайся этим в другом месте! Вот я была сожжена. Ты не знаешь, что это такое!»Огонь в камине меня не страшил, если я не подходила к нему близко. Теплая вода тоже не смущала меня. Я боялась огня, горячей воды, плиты, конфорок, кастрюль, включенной кофеварки, телевизора, который может вспыхнуть, плохо установленных электрических розеток, пылесоса, непогашенных сигарет, всего... Всего, что связано с огнем. Мои дочери были в постоянном напряжении. Конечно, это ненормально, когда девочка четырнадцати лет из-за меня не может включить электрическую конфорку. Если меня не было дома, я не хотела, чтобы они пользовались плитой, кипятили воду для макарон или заваривали чай. Мне необходимо было присутствовать здесь же, рядом с ними, вся внимание, на нервах, быть уверенной, что все выключено. Не было ни дня, чтобы я перед сном не проверила, выключены ли конфорки.С этим страхом я живу днем и ночью. Я понимаю, что осложняю жизнь близким. Мой муж терпелив, но иногда его охватывает беспричинное раздражение. Мои дочери должны будут научиться держать кастрюлю, чтобы я не дрожала за них. И рано или поздно им придется это сделать.
Другой страх пришел ближе к моему сорокалетию: мысль о том, что Маруан стал взрослым мужчиной, что я не видела его почти двадцать лет, что он знал о моем замужестве, и что у него есть сестры. Но Летиция и Надя не знали, что у них есть брат.Эта ложь лежала на сердце тяжелым камнем, об этом я никому не рассказывала. Антонио знал о существовании Маруана с самого начала, но мы никогда не затрагивали эту тему. Жаклин знала, но никогда не раскрывала мою ложь. Она просила меня участвовать в конференциях, рассказывать другим женщинам о преступлениях во имя чести. Жаклин продолжала свою работу, ездила в командировки, возвращаясь оттуда иногда с победой, иногда ни с чем. Я должна была свидетельствовать о жизни сожженной женщины. Я была практически единственной, кому удалось выжить и все это пережить.И я продолжала лгать, не раскрывая тайны существования Маруана, убеждая себя в том, что защищаю своего ребенка от ужаса его рождения. Но сейчас он стал почти взрослым мужчиной. И меня мучили вопросы: виновна ли я в том, что позволила его усыновить, или же защищаю самого Маруана.Мне понадобилось время, чтобы понять, как здесь все взаимосвязано. В моей деревне не было психиатра, и женщины не задавали себе подобных вопросов. Мы были виноваты лишь в том, что родились женщинами.Мои дочери росли и «почему, мама» становились все более настойчивыми.– Но почему они сожгли тебя, мама?– Потому что я хотела выйти замуж за парня, которого выбрала и от которого ждала ребенка.– А что стало с этим ребенком? Где же он?Он остался там, в сиротском приюте. Я не могла сказать им ничего другого. Выживший свидетель Итак, Жаклин попросила меня выступить свидетелем от имени ассоциации «Возникновение». Она ждала, чтобы мои нервы пришли в норму после этой депрессии, чтобы мне удалось наладить нормальную жизнь, чтобы я вросла в мою новую страну вместе с мужем, детьми, работой, уверенностью. Я чувствовала себя лучше, но все же оказалась беззащитной и слабой перед публикой, состоящей из европейских женщин. Я им рассказывала о мире, который так отличался от их привычной среды, о жестокости, совершенно для них необъяснимой.Я рассказала этим женщинам с самого начала свою историю, сидя на сцене за маленьким столиком с микрофоном. Жаклин была рядом со мной. И они стали задавать мне вопросы: «Почему он вас сжег?.. Вы сделали что-то плохое?.. Он вас сжег только за то, что вы разговаривали с мужчиной?»Я никогда не говорила о том, что ждала ребенка. Сначала потому, что была я беременна или нет, сплетен или разоблачения было достаточно, чтобы последовало то же наказание. Жаклин кое-что знала об этом. Но главным образом – чтобы оградить моего сына, который ровном счетом ничего не знал о моем прошлом и своем собственном. Я никогда не называла своего настоящего имени, анонимность была средством безопасности. Жаклин знала случаи, когда родственникам удавалось найти свою дочь за многие тысячи километров и убить ее.Из публики поднялась одна женщина и спросила:– Суад, у вас приятное лицо, где же ваши шрамы?– Мадам, я прекрасно понимаю, почему вы задаете мне этот вопрос, я его ждала. Сейчас я покажу вам, где мои шрамы.Я встала перед всеми и сняла свою верхнюю рубашку. Под ней была декольтированная блузка с короткими рукавами. Я показала руки, показала спину. И эта женщина заплакала. Несколько мужчин, находящихся в зале, чувствовали себя неловко. Они испытывали ко мне сострадание.Когда я демонстрировала им свое тело, у меня все же было ощущение, что для них я что-то вроде ярмарочного уродца. Однако это меня не смущало. Я должна была дать им понять, что выжила чудом. Я медленно умирала, когда в мой госпиталь пришла Жаклин. Именно ей я обязана жизнью, и сейчас ассоциация «Возникновение» нуждается в живом свидетеле, чтобы возбудить интерес публики к преступлениям во имя чести. Как правило, люди об этом ничего не знают. Во всем мире слишком мало тех, кто выжил. А, кроме того, они не должны из соображений безопасности выставлять себя напоказ. Эти женщины избежали преступлений во имя чести благодаря посредничеству ассоциации во многих странах. Не только в Иордании или Палестине, но и на всем Среднем Востоке, в Индии, в Пакистане...Эту часть свидетельства взяла на себя Жаклин. Она объяснила также, что совершенно необходимо предпринимать меры безопасности для всех выживших женщин.Когда я впервые выступала в качестве свидетеля, я жила в Европе уже около пятнадцати лет. Моя жизнь полностью изменилась, я способна на смелость, которую женщины в моей стране пока не могут проявить. Мне часто задавали вопросы о моей личной жизни, но аудиторию интересовала и судьба женщин в моей стране. Один мужчина задал мне такой вопрос.Порой мне трудно подобрать нужные слова, когда речь идет о моей собственной несчастной жизни, но я воодушевляюсь, говоря о других, так, что не могу остановиться.«Месье, там, у женщины нет жизни. Многих девушек избивают, плохо с ними обращаются, их душат, жгут, убивают. И для нас, там, это совершенно нормальные вещи. Моя мать хотела отравить меня, чтобы «завершить» дело, начатое мужем моей сестры, и для нее это было в порядке вещей, это составляло часть мира, в котором она жила. Такова обычная жизнь наших женщин. Тебя поколотили – это нормально. Тебя сожгли – это нормально, тебя задушили – это нормально, с тобой плохо обращаются – это нормально. Как говорил мой отец, коровы и бараны ценнее женщин. Если не хочешь умереть, – замолчи, повинуйся, пресмыкайся, выходи замуж девственницей и рожай сыновей. Если бы я не встретила на своем пути мужчину, у меня была бы именно такая жизнь. И мои дети стали бы такими же, как я, а мои внуки – такими же, как мои дети. Если бы я жила там, я стала бы такой же, как моя мать, которая душила собственных детей. И я, возможно, убила бы свою дочь. Дала бы ее сжечь. Сейчас я думаю о том, как это чудовищно! Но если бы я оставалась там, я бы жила по их законам! Когда я была там, в госпитале и медленно умирала, я была уверена, что так и должно быть. Но когда я приехала в Европу, я поняла в возрасте двадцати пяти лет, что есть страны, где не жгут женщин, где девочки так же желанны, как и мальчики. Для меня мир ограничивался моей деревней. Моя деревня была чудесная, это был целый мир, простиравшийся до рынка! За рынком мир уже менялся – там девушки красились, носили короткие юбки и декольтированные платья. Вот они-то не были нормальными. А моя семья была! Мы были чисты, как шерсть ягненка, а те, что жили за рынком, были нечистыми!Девочки не имели права ходить в школу – а почему? Чтобы не знать о мире. Самое главное на свете – это родители. Что они сказали, то и надо делать. И только от них исходят знание, закон, образование. Вот почему для нас не существовало другой школы. Чтобы мы не ездили на автобусе, чтобы мы не одевались по-другому, чтобы в руке у нас не было портфеля, чтобы нас не учили читать и писать, – это слишком интеллигентно, нехорошо для девушки! Мой брат был единственным среди сестер; одевался так же, как в больших городах, ходил в парикмахерскую, в школу, в кино, свободно выходил из дома. А почему? Только потому, что у него болтается кое-что между ног! Ему повезло, у него два сына, но, в конце концов, это не ему повезло больше всех, а его дочерям. Да, именно им несказанно повезло, что они не родились!Фонд «Возникновение» и Жаклин вместе с ним стремятся спасти этих девушек. Но это нелегко. Мы сидим, здесь сложа руки. Я вам говорю, а вы меня слушаете. А они там страдают! Именно по этой причине я свидетельствую о преступлениях во имя чести по просьбе ассоциации «Возникновение» и уверена, что эти преступления продолжаются!Я живу, и я уверенно стою на ногах благодаря Господу Богу, Эдмонду Кайзеру и Жаклин. Ассоциация «Возникновение» взяла на себя смелость и огромную работу, чтобы помочь этим девушкам. Я ими восхищаюсь. Не знаю, как им это удается. Я бы лучше принесла еду или одежду беженцам, больным, чем выполнять их работу. Надо остерегаться в чужой стране любого. Можно разговаривать с любезной женщиной, а она на тебя донесет, потому что ты хочешь помочь, а она против. Жаклин обязана вести себя, как они, есть, ходить и говорить, как они. Она должна раствориться в этой стране, чтобы сохранить свою анонимность!»– Спасибо, мадам!Сначала мне было страшновато, я не знала, как разговаривать с публикой, а сейчас Жаклин вынуждена меня останавливать!Говорить с аудиторией мне не трудно, но я боялась выступления по радио – из-за моего окружения, работы, моих дочерей, которые знали кое-что, но далеко не все. Им было примерно десять и восемь лет, у них были школьные друзья, и мне хотелось, чтобы они не все выкладывали им, если приятели будут их расспрашивать.«Ой, здорово, как я хотела бы пойти с тобой!» – такая реакция Летиции одновременно внушала доверие и тревогу. Мама будет выступать по радио, это здорово... Я вполне понимала, что дочери еще не представляют, что заставляет меня выступать свидетелем, и кроме моих шрамов они почти ничего не знают о моей жизни. Рано или поздно, когда они станут старше, я должна буду им все сказать, и это заранее делало меня больной.Впервые я выступала перед такой широкой аудиторией.Мои дочери из этой программы узнали новую сторону моей истории. После передачи реакция Летиции была очень бурной.«Мама, немедленно одевайся, бери чемодан, едем в аэропорт и добираемся до твоей деревни. Мы сделаем с ними то же самое. Мы их сожжем! Мы возьмем спички и сожжем их, как они сделали это с тобой! Я не могу больше видеть тебя такой.В течение шести месяцев она наблюдалась у психолога, а потом однажды заявила мне: «Ты знаешь, мамочка, это ты – мой психолог. Мне повезло, что я могу говорить с тобой обо всем, от «а» до «я». Ты отвечаешь на все вопросы, которые я тебе задаю. Поэтому я больше не хочу ходить туда».Мне не хотелось заставлять ее силой. Я позвонила доктору, и мы подвели итог. Он полагал, что еще необходимо пройти несколько дополнительных сеансов, но что в настоящее время не стоит ее принуждать. «Но если вы заметите, что ей не по себе, что она изъясняется с трудом, подавлена, лучше привести ее ко мне».
Я опасалась, что моя история со временем ляжет на моих дочерей тяжелой ношей. Они боялись за меня, а я боялась за них. Я ждала, пока они станут достаточно зрелыми, чтобы понять то, что я пока им еще не рассказывала: о моей прежней жизни во всех подробностях, о мужчине, которого я хотела видеть своим мужем, – отце Маруана. Я очень страшилась этих откровений – гораздо больше, чем свидетельских показаний, о которых меня просили. Еще было важно, чтобы они не возненавидели страну, откуда я приехала и которая была наполовину их страной. Они абсолютно не представляли себе, что там происходило. Как уберечь их от ненависти к мужчинам той страны? Земля прекрасна, но мужчины плохи. На палестинских территориях женщины борются, чтобы законы были не только те, что устанавливают мужчины. Но голосуют за законы мужчины.В некоторых странах женщины попадают в тюрьму. И это единственный способ уберечь их, спрятать, спасти от смерти. Но даже в тюрьме они не находятся в полной безопасности. Зато мужчины, которые хотят их убить, на свободе. Закон не наказывает их вовсе, а если и наказывает, то все равно в скором времени у них оказываются развязаны руки, чтобы душить, жечь, мстить за свою пресловутую честь.И даже если кто-нибудь придет в деревню или город, чтобы предотвратить преступление, даже если он будет вооружен пулеметом, их будет десять против одного, сто против десяти! Если судья осудит мужчину за преступление во имя чести как простого убийцу, этот судья просто не сможет больше выйти на улицу, он не сможет жить там, он вынужден будет бежать от стыда, потому что осудил «героя».Я спрашиваю себя, что случилось с мужем моей сестры? Провел ли он хотя бы несколько дней в тюрьме? Моя мать говорила что-то о полиции, о неприятностях, которые ожидали моего брата и мужа сестры, если я не умру. Почему же полиция не пришла ко мне в госпиталь? Ведь это я была жертвой, получившей ожоги третьей степени!Еще много лет назад я встречала девушек, приехавших издалека, так же как и я. Их прячут. У одной не было ног: на нее напали два соседа, связали ее и бросили под поезд. Другая была изрезана ножом собственными отцом и братом, после чего выброшена в мусорный контейнер. Третью девушку вытолкнули из окна мать и два брата: она осталась на всю жизнь парализованной.О многих других мы не говорим, их нашли слишком поздно, когда они уже были мертвы. Кое-кому удалось бежать, но они были настигнуты за границей и убиты. Некоторым, к счастью, удалось избежать смерти и спрятаться, – и девушкам, и матерям с детьми.Ни разу я не встретила женщину, выжившую после сожжения, как я. И я вынуждена скрываться всегда, не могу назвать свое имя, показать свое лицо. Я могу только говорить, и это мое единственное оружие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21