«Я хочу видеть главного врача госпиталя».Я была хорошо знакома с подобными медицинскими учреждениями. Симпатичный главврач меня принял приветливо.– У вас лежат две обожженные девушки. Вы знаете, что я работаю с гуманитарными организациями. Можем ли мы им помочь?– Послушайте... я бы вам не советовал. Одна из них упала в огонь, а другая – это семейное дело. В самом деле, я не советую вам вмешиваться в эту историю.– Доктор, но моя работа – это как раз помогать, и особенно тем людям, которым нет помощи ниоткуда. Можете ли вы рассказать мне немного подробнее?– Нет, нет, нет. Будьте осторожны. Не влезайте в подобные истории.Когда разговор идет так, не надо давить на людей. Я оставила все, как есть, но опять вернулась в комнату для умирающих и присела на минутку. Я хотела подождать, надеясь, что та, которая приоткрывала глаза, сможет со мной пообщаться. Состояние другой было более тревожным.По коридору проходила медсестра, и я попыталась задать вопрос:– Та девушка, у которой волосы и которая без сознания, что с ней произошло?– А, эта? Она упала в огонь, она очень плоха, скоро умрет.В этом диагнозе не было ни капли сострадания. Только констатация. Но меня не обманули слова «она упала в огонь».Другая девушка слегка шевельнулась. Я подошла к ней и стала рядом, не говоря ни слова. Я смотрела и пыталась понять, я слышала шум в коридоре, надеясь, что кто-нибудь зайдет сюда, кого можно будет расспросить. Но сестры проходили мимо очень быстро, они абсолютно не занимались этими двумя девушками. Наверняка можно было сказать, что им не оказывалось никакой помощи. Может быть, что-то для них и делали, но я не заметила ничего. Никто ко мне не подходил, никто ничего не спрашивал. А ведь я иностранка, одетая по-западному, правда, ношу полностью закрытую одежду из уважения к традициям страны, в которой работаю. Это необходимо, чтобы быть всюду принятой. По крайней мере, меня могли бы спросить, что я тут делаю, но меня просто игнорировали.Через какое-то время я склонилась над той, которая, как мне казалось, могла меня услышать, но я не знала, как к ней прикоснуться. Под простыней мне не было видно, где у нее ожоги. Я только видела, что подбородок ее полностью приклеился к груди. Это был единый спекшийся кусок. Было видно, что уши сгорели и от них мало что осталось. Я провела рукой над ее глазами. Она не реагировала. Я не видела ни ее кистей, ни рук и не осмеливалась приподнять простыню. Я даже не знала, что мне предпринять. И, тем не менее, мне надо, чтобы она узнала о моем присутствии. Она умирала, и мне хотелось, чтобы она почувствовала мое присутствие, ощутила человеческий контакт.Ее ноги под простыней были полусогнуты, коленями кверху, как обычно женщины сидят по-восточному, только она находилась в горизонтальном положении. Я положила руку ей на колено, и она открыла глаза. «Как тебя зовут?» Она не ответила. «Послушай, я тебе помогу. Я вернусь и помогу тебе». – «Айуа».По-арабски «да», и все. Она снова прикрыла глаза. Я даже не знала, видела ли она меня.Это была моя первая встреча с Суад.
Я вышла оттуда потрясенная. Я обязательно что-то сделаю, это, несомненно! Все, что я предпринимала до этого, начиналось с властного призыва. Мне рассказывали о какой-нибудь беде, и я шла туда, зная, что должна обязательно помочь. Я не знала, как именно, но я обязательно что-нибудь придумаю.Я вернулась к своей знакомой, чтобы кое-что уточнить, если так можно выразиться, о случае с этой девушкой.«Ребенок, которого она родила, по приказу полиции отдан в социальную службу. Ты ничего не сможешь сделать. Она молода, никто не будет тебе помогать в госпитале. Жаклин, поверь мне, ты не сможешь ничего сделать». – «Хорошо, посмотрим».На следующий день я вернулась в госпиталь. Девушка все еще была в полубессознательном состоянии, а ее соседка по палате все так же в коме. И зловоние в их палате становилось невыносимым. Я не знала, какова была площадь ожогов, но никто их не дезинфицировал. Еще через день вторая кровать оказалась пустой. Девушка, находившаяся в коме, умерла прошедшей ночью. Я смотрела на эту пустую, но до сих пор не вымытую кровать с чувством глубокой вины. Всегда очень печально, когда ты бессильна что-либо сделать. И я сказала себе: «А теперь надо заниматься другой». Но она была в полубессознательном состоянии, часто бредила, и я не понимала ничего из того, что она пыталась мне ответить.И вот тут вдруг произошло то, что можно назвать чудом. Чудо явилось в образе молодого палестинского врача, которого я видела здесь впервые. Директор госпиталя сказал мне: «Оставьте, она все равно умрет». Я спросила у молодого врача его мнение по этому поводу:– Что вы об этом думаете? Почему ей до сих пор не очистили лицо?– Мы пытались почистить, как могли, но это нелегко. Такие случаи для нас очень трудны, из-за местных обычаев... вы понимаете...– Но вы верите, что ее можно спасти?– Если она до сих пор не умерла, возможно, что шанс есть. Но будьте очень осторожны с подобными историями, очень осторожны.В последующие дни я увидела, что лицо стало немного чище, тут и там виднелись следы меркурохрома (бактерицидное вещество). Молодой врач, должно быть, дал указания медсестре, которая кое-что сделала, но без особенного рвения. Суад рассказала мне потом, что ее взяли за волосы, чтобы ополоснуть в ванне, и что с ней так обращались, потому что никто не хотел к ней прикасаться. Я, конечно, ни в коем случае не стала вмешиваться, чтобы не осложнить свои взаимоотношения с этим госпиталем. Я пошла к молодому арабскому доктору, до которого, как мне казалось, было легче достучаться.– Я работаю с гуманитарной организацией и могу что-то сделать для этой девушки, поэтому мне хотелось бы узнать, существует ли у нее надежда на жизнь.– Что касается меня, то я думаю, что да. Можно было бы попытаться что-то сделать, но сомневаюсь, что это возможно в нашем госпитале.– Тогда, может быть, попытаться перевезти ее в другой госпиталь?– Да, но у нее семья, родители, она несовершеннолетняя, мы не можем вмешиваться. Родители знают, что она здесь. Мать уже приходила, впрочем, с тех пор посещения ей запрещены... Это совершенно особенный случай, поверьте мне.– Послушайте, доктор. Я со своей стороны хотела бы что-то сделать. Я не знаю, что это за запреты, но если вы считаете, что существует хоть какая-то надежда выжить, даже самая ничтожная, я не могу оставить ее умирать.Тогда доктор посмотрел на меня, слегка удивленный моей настойчивостью. Наверняка он думал, что я не представляю никакого веса... одна из этих «гуманитариев», ничего не знающих о его стране. Я бы дала ему лет тридцать, и он казался мне весьма симпатичным: высокий, стройный, с черными волосами и хорошо говорил по-английски. Он был совсем не похож на своих собратьев, обычно игнорирующих просьбы западных иностранцев.– Если я смогу вам помочь, то обязательно помогу.Отлично. На следующий день он уже охотно говорил со мной о состоянии пациентки. Поскольку он учился в Англии и был достаточно образованным, наши отношения складывались легко. Я пошла немного дальше в своих расспросах об участи Суад и поняла, что на самом деле ей не оказывалось никакой помощи.– Она несовершеннолетняя, мы не имеем абсолютно никакого права прикасаться к ней без разрешения родителей. А для них она умерла, во всяком случае, они ждут только этого.– А если поместить ее в другой госпиталь, где с ней будут лучше обращаться и оказывать ей помощь, как вы думаете, мне позволят это сделать?– Нет. Только родители могут разрешить это, но они вам такого разрешения не дадут!Я отправилась поговорить со своей знакомой об этой моей затее и спросить ее мнение:– Я хотела бы перевезти ее из этого госпиталя в другое место. Что ты об этом думаешь? Это возможно?– Если родители хотят, чтобы она умерла, ты ничего не добьешься. Это вопрос чести для них и для всей деревни.Но я уже влезла в эту историю. Я была намерена заниматься ею до тех пор, пока не найду даже самую маленькую лазейку для положительного решения. В любом случае я собиралась идти до конца.– Как ты думаешь, может быть, мне съездить в эту деревню?– Ты слишком рискуешь, отправляясь туда. Послушай меня хорошенько. Ты еще не знаешь, что такое кодекс чести, которым нельзя пренебречь. Они хотят, чтобы она умерла, – в противном случае их честь не будет восстановлена, и семью вышвырнут из деревни. Они должны будут уйти обесчещенными, ты понимаешь? Ты, конечно, можешь броситься в пасть тигра, однако, по моему мнению, ты подвергнешь себя огромному риску и, в конце концов, не добьешься ничего. Она приговорена. Она находится без лечения слишком долго, с такими ожогами эта несчастная не выживет.Но маленькая Суад все же приоткрывала глаза, когда я приходила ее навестить. Она слушала меня и отвечала мне, превозмогая невыносимую боль.– Я знаю, что у тебя был ребенок. Где он?– Я не знаю. Его забрали. Я не знаю...Я понимала, что по сравнению с тем, что ей приходилось выносить, и тем, что ее ожидало, – неминуемой смертью, мысль о ребенке не была главной в ее сознании.– Суад, мне надо, чтобы ты дала мне ответ, потому что я хочу кое-что сделать. Если нам удастся выбраться отсюда, если я увезу тебя в другое место, ты согласишься поехать со мной?– Да, да, да. Я поеду с тобой. Куда мы поедем?– В другую страну, не знаю еще точно куда, но туда, где ты больше никогда не услышишь обо всем этом.– Да, но ты знаешь, мои родители...– Я повидаюсь с твоими родителями, я поговорю с ними. Хорошо? Ты доверяешь мне?– Да... Спасибо.Итак, заручившись ее согласием, я спросила у молодого врача, знает ли он, где находится та самая знаменитая деревня, где девушек жгут, как тряпки, только за то, что они влюбляются.– Она родом из деревушки километрах в сорока отсюда. Это достаточно далеко, туда нет проезжей дороги, и это довольно опасно, потому что место слишком глухое. В этих краях даже нет полиции.– Не знаю, могу ли я поехать туда одна...– О-ля-ля! Вот уж чего вам не советую. Да вы десять раз потеряетесь, пока разыщете эту деревню. Подробных карт ведь тоже нет...Я наивна, но не до такой степени. Я знаю, что самая главная проблема, когда ты спрашиваешь дорогу в подобных краях, в том, что ты иностранец. Тем более, что деревня, о которой идет речь, находится в зоне, оккупированной израильтянами. И я, Жаклин, будь я представитель «Земли людей», гуманитарий или христианка, меня могут принять за израильтянку, шпионящую за палестинцами, или, наоборот, в зависимости от того участка дороги, где я нахожусь.– Не могли бы вы оказать мне услугу отправиться туда со мной вместе?– Но это безумие!– Послушайте, доктор, мы можем спасти человеческую жизнь... вы сами сказали мне, что надежда есть, если увезти ее отсюда в другое место...Спасти жизнь. Это для него не пустой звук, ведь он врач. Но он из той же страны, в которой живут и медсестры, а для медсестер Суад или любая другая на ее месте должна умереть...И одна такая уже не выжила. Я не знаю, был ли у нее шанс выкарабкаться, но ее не лечили вовсе. Мне очень хотелось сказать этому симпатичному врачу: для меня невыносимо оставить умирать молодую девушку только потому, что таков обычай! Но я промолчала, потому что знала, что он сам заложник этой системы, своего госпиталя, своего директора, медсестер, да и всего населения. Он и так проявлял незаурядную смелость, разговаривая со мной обо всем этом. Преступления во имя чести – это табу.Мне все-таки удалось наполовину убедить его. В самом деле, это был очень добрый, честный человек. Я была тронута, когда он ответил мне с некоторыми колебаниями:– Не знаю, хватит ли у меня смелости...– Ну, давайте попробуем. Если дело не пойдет, мы вернемся.– Хорошо, но вы мне обещаете, что не обидитесь, если я делаю от ворот поворот при малейшем осложнении.Я пообещала. Этот человек, которого я буду называть Хассан, будет моим проводником.Я молодая западная женщина, работающая на Ближнем Востоке в организации «Земля людей». Я спасаю детей, попавших в беду, будь то мусульмане, евреи или христиане. Это постоянная сложная дипломатия. Но в тот день, когда я села в машину рядом с этим отважным молодым доктором, я совершенно не отдавала себе отчета о возможном риске. Дороги плохие, местные жители подозрительные, а я вовлекла этого арабского врача, свежеиспеченного выпускника английского университета, в авантюру, которая бы показалась необыкновенным приключением, если бы цель, ради которой мы ехали, не была такой серьезной. Он должен был бы принять меня за сумасшедшую.В день отъезда Хассан был бледен от страха. Я лукавила, говоря, что чувствую себя прекрасно, но мне придавали уверенность бесшабашность молодости и вера в мое призвание помогать другим. Ясное дело, что ни у него, ни у меня не было никакого оружия.Для меня защитой было «С нами Бог!», для него – «Инш Алла!».Выехав из города, мы оказались среди классического пейзажа палестинской сельской местности, поделенной на небольшие крестьянские хозяйства. Это были участки земли, окруженные низкими каменными стенами. По ним сновали мелкие ящерицы и змейки. Земля имела цвет красной охры, на которой выделялись берберские смоквы.Дорога, выходящая из города, не была заасфальтирована, но ехать по ней было можно. Она связывала соседние деревни, деревушки и рынки. Израильские танки постепенно ее разровняли, но все же глубоких ям хватало, и моя маленькая машинка скрежетала и раскачивалась. Чем дальше мы углублялись в сельскую местность, тем больше встречалось маленьких хозяйств. Если участок был побольше, крестьяне возделывали на нем пшеницу, на мелких пасли скот. Несколько коз, несколько овец. У богатых крестьян скота было больше.Обычно хозяйством занимаются дочери. Они очень редко, почти никогда не ходят в школу. Те же, кому выпадает шанс сесть за парту, очень быстро прекращают занятия, чтобы заниматься младшими детьми. Я уже поняла, что Суад была совершенно неграмотной.Хассан знал эту дорогу, но мы отправились на поиски деревни, о которой он никогда раньше не слышал. Время от времени мы спрашивали дорогу, но, поскольку машина имела израильский номер, это было очень опасно. Мы находились на оккупированной территории, и пояснения, которые нам давали, могли быть заведомо неточными.Через какое-то время Хассан сказал:– И все-таки не очень-то разумно, что мы окажемся одни в этой деревушке. Я предупредил семью о нашем приезде по телефону, но одному Богу известно, как они нас встретят. Один отец? Вся семья? Или вся деревня? Они не поймут вашу затею!– Но вы же им сказали, что девочка умрет, и что мы едем поговорить с ними об этом?– Именно этого они и не поймут. Они ее сожгли, а тот, кто это сделал, возможно, поджидает нас за поворотом. В любом случае они скажут, что у нее загорелось платье, что она упала головой в печку! Это очень запутанное семейное дело...Я это знала. С самого начала, вот уже дней двенадцать, мне твердят, что сожжение женщины – это сложное дело, в которое я не должна вмешиваться. Только я уже вмешалась.– Уверяю вас, нам лучше повернуть назад...Я подогревала храбрость моего драгоценного спутника. Без него я, возможно, все же поехала бы, но в одиночку женщине не пристало ездить в этих краях.В конце концов, мы разыскали деревню. Отец принял нас на улице, в тени огромного дерева, перед своим домом. Я села на землю, Хассан рядом, справа от меня. Отец уселся, опираясь на ствол дерева, в обычной позе, согнув одну ногу, на которую положил свою трость. Это был маленький рыжий человек, с бледным веснушчатым лицом. Он немного напоминал альбиноса. Мать осталась стоять, прямая в своем черном платье и черной накидке на голове. Ее лицо было открыто. Это была женщина неопределенного возраста, с резкими чертами лица и жестким взглядом. Для тяжелой жизни палестинских крестьянок, полной непосильного труда, детей и рабства, это типично.Дом был среднего размера, обычный для этого региона, правда, мы не смогли увидеть многого. Снаружи он был скрыт от посторонних глаз. Во всяком случае, хозяин не беден.Хассан представил меня после обычного обмена приветствиями:– Вот эта дама работает в гуманитарной организации...И дальше беседа продолжалась в палестинском духе, между двумя мужчинами:– Как стада?.. Каковы виды на урожай?.. Как идет торговля?..– Погода плохая... зима начинается, да и израильтяне создают массу проблем...Довольно долго разговаривали о погоде и дождях, прежде чем приступили к цели нашего визита. Поскольку отец не говорил о своей дочери, значит, и Хассан о ней не заговаривал, тем более я. Нам предложили чаю. Поскольку я иностранка, приехавшая в гости, я не могла отказаться от гостеприимства. И вот уже пора уезжать. Попрощались.– Мы приедем к вам еще раз...Не очень-то далеко мы продвинулись, однако пришлось уезжать. Потому что начинать надо так, и мы оба об этом знали. Надо войти в доверие, чтобы нас не приняли за врагов или дознавателей, дать им время, чтобы можно было приехать снова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Я вышла оттуда потрясенная. Я обязательно что-то сделаю, это, несомненно! Все, что я предпринимала до этого, начиналось с властного призыва. Мне рассказывали о какой-нибудь беде, и я шла туда, зная, что должна обязательно помочь. Я не знала, как именно, но я обязательно что-нибудь придумаю.Я вернулась к своей знакомой, чтобы кое-что уточнить, если так можно выразиться, о случае с этой девушкой.«Ребенок, которого она родила, по приказу полиции отдан в социальную службу. Ты ничего не сможешь сделать. Она молода, никто не будет тебе помогать в госпитале. Жаклин, поверь мне, ты не сможешь ничего сделать». – «Хорошо, посмотрим».На следующий день я вернулась в госпиталь. Девушка все еще была в полубессознательном состоянии, а ее соседка по палате все так же в коме. И зловоние в их палате становилось невыносимым. Я не знала, какова была площадь ожогов, но никто их не дезинфицировал. Еще через день вторая кровать оказалась пустой. Девушка, находившаяся в коме, умерла прошедшей ночью. Я смотрела на эту пустую, но до сих пор не вымытую кровать с чувством глубокой вины. Всегда очень печально, когда ты бессильна что-либо сделать. И я сказала себе: «А теперь надо заниматься другой». Но она была в полубессознательном состоянии, часто бредила, и я не понимала ничего из того, что она пыталась мне ответить.И вот тут вдруг произошло то, что можно назвать чудом. Чудо явилось в образе молодого палестинского врача, которого я видела здесь впервые. Директор госпиталя сказал мне: «Оставьте, она все равно умрет». Я спросила у молодого врача его мнение по этому поводу:– Что вы об этом думаете? Почему ей до сих пор не очистили лицо?– Мы пытались почистить, как могли, но это нелегко. Такие случаи для нас очень трудны, из-за местных обычаев... вы понимаете...– Но вы верите, что ее можно спасти?– Если она до сих пор не умерла, возможно, что шанс есть. Но будьте очень осторожны с подобными историями, очень осторожны.В последующие дни я увидела, что лицо стало немного чище, тут и там виднелись следы меркурохрома (бактерицидное вещество). Молодой врач, должно быть, дал указания медсестре, которая кое-что сделала, но без особенного рвения. Суад рассказала мне потом, что ее взяли за волосы, чтобы ополоснуть в ванне, и что с ней так обращались, потому что никто не хотел к ней прикасаться. Я, конечно, ни в коем случае не стала вмешиваться, чтобы не осложнить свои взаимоотношения с этим госпиталем. Я пошла к молодому арабскому доктору, до которого, как мне казалось, было легче достучаться.– Я работаю с гуманитарной организацией и могу что-то сделать для этой девушки, поэтому мне хотелось бы узнать, существует ли у нее надежда на жизнь.– Что касается меня, то я думаю, что да. Можно было бы попытаться что-то сделать, но сомневаюсь, что это возможно в нашем госпитале.– Тогда, может быть, попытаться перевезти ее в другой госпиталь?– Да, но у нее семья, родители, она несовершеннолетняя, мы не можем вмешиваться. Родители знают, что она здесь. Мать уже приходила, впрочем, с тех пор посещения ей запрещены... Это совершенно особенный случай, поверьте мне.– Послушайте, доктор. Я со своей стороны хотела бы что-то сделать. Я не знаю, что это за запреты, но если вы считаете, что существует хоть какая-то надежда выжить, даже самая ничтожная, я не могу оставить ее умирать.Тогда доктор посмотрел на меня, слегка удивленный моей настойчивостью. Наверняка он думал, что я не представляю никакого веса... одна из этих «гуманитариев», ничего не знающих о его стране. Я бы дала ему лет тридцать, и он казался мне весьма симпатичным: высокий, стройный, с черными волосами и хорошо говорил по-английски. Он был совсем не похож на своих собратьев, обычно игнорирующих просьбы западных иностранцев.– Если я смогу вам помочь, то обязательно помогу.Отлично. На следующий день он уже охотно говорил со мной о состоянии пациентки. Поскольку он учился в Англии и был достаточно образованным, наши отношения складывались легко. Я пошла немного дальше в своих расспросах об участи Суад и поняла, что на самом деле ей не оказывалось никакой помощи.– Она несовершеннолетняя, мы не имеем абсолютно никакого права прикасаться к ней без разрешения родителей. А для них она умерла, во всяком случае, они ждут только этого.– А если поместить ее в другой госпиталь, где с ней будут лучше обращаться и оказывать ей помощь, как вы думаете, мне позволят это сделать?– Нет. Только родители могут разрешить это, но они вам такого разрешения не дадут!Я отправилась поговорить со своей знакомой об этой моей затее и спросить ее мнение:– Я хотела бы перевезти ее из этого госпиталя в другое место. Что ты об этом думаешь? Это возможно?– Если родители хотят, чтобы она умерла, ты ничего не добьешься. Это вопрос чести для них и для всей деревни.Но я уже влезла в эту историю. Я была намерена заниматься ею до тех пор, пока не найду даже самую маленькую лазейку для положительного решения. В любом случае я собиралась идти до конца.– Как ты думаешь, может быть, мне съездить в эту деревню?– Ты слишком рискуешь, отправляясь туда. Послушай меня хорошенько. Ты еще не знаешь, что такое кодекс чести, которым нельзя пренебречь. Они хотят, чтобы она умерла, – в противном случае их честь не будет восстановлена, и семью вышвырнут из деревни. Они должны будут уйти обесчещенными, ты понимаешь? Ты, конечно, можешь броситься в пасть тигра, однако, по моему мнению, ты подвергнешь себя огромному риску и, в конце концов, не добьешься ничего. Она приговорена. Она находится без лечения слишком долго, с такими ожогами эта несчастная не выживет.Но маленькая Суад все же приоткрывала глаза, когда я приходила ее навестить. Она слушала меня и отвечала мне, превозмогая невыносимую боль.– Я знаю, что у тебя был ребенок. Где он?– Я не знаю. Его забрали. Я не знаю...Я понимала, что по сравнению с тем, что ей приходилось выносить, и тем, что ее ожидало, – неминуемой смертью, мысль о ребенке не была главной в ее сознании.– Суад, мне надо, чтобы ты дала мне ответ, потому что я хочу кое-что сделать. Если нам удастся выбраться отсюда, если я увезу тебя в другое место, ты согласишься поехать со мной?– Да, да, да. Я поеду с тобой. Куда мы поедем?– В другую страну, не знаю еще точно куда, но туда, где ты больше никогда не услышишь обо всем этом.– Да, но ты знаешь, мои родители...– Я повидаюсь с твоими родителями, я поговорю с ними. Хорошо? Ты доверяешь мне?– Да... Спасибо.Итак, заручившись ее согласием, я спросила у молодого врача, знает ли он, где находится та самая знаменитая деревня, где девушек жгут, как тряпки, только за то, что они влюбляются.– Она родом из деревушки километрах в сорока отсюда. Это достаточно далеко, туда нет проезжей дороги, и это довольно опасно, потому что место слишком глухое. В этих краях даже нет полиции.– Не знаю, могу ли я поехать туда одна...– О-ля-ля! Вот уж чего вам не советую. Да вы десять раз потеряетесь, пока разыщете эту деревню. Подробных карт ведь тоже нет...Я наивна, но не до такой степени. Я знаю, что самая главная проблема, когда ты спрашиваешь дорогу в подобных краях, в том, что ты иностранец. Тем более, что деревня, о которой идет речь, находится в зоне, оккупированной израильтянами. И я, Жаклин, будь я представитель «Земли людей», гуманитарий или христианка, меня могут принять за израильтянку, шпионящую за палестинцами, или, наоборот, в зависимости от того участка дороги, где я нахожусь.– Не могли бы вы оказать мне услугу отправиться туда со мной вместе?– Но это безумие!– Послушайте, доктор, мы можем спасти человеческую жизнь... вы сами сказали мне, что надежда есть, если увезти ее отсюда в другое место...Спасти жизнь. Это для него не пустой звук, ведь он врач. Но он из той же страны, в которой живут и медсестры, а для медсестер Суад или любая другая на ее месте должна умереть...И одна такая уже не выжила. Я не знаю, был ли у нее шанс выкарабкаться, но ее не лечили вовсе. Мне очень хотелось сказать этому симпатичному врачу: для меня невыносимо оставить умирать молодую девушку только потому, что таков обычай! Но я промолчала, потому что знала, что он сам заложник этой системы, своего госпиталя, своего директора, медсестер, да и всего населения. Он и так проявлял незаурядную смелость, разговаривая со мной обо всем этом. Преступления во имя чести – это табу.Мне все-таки удалось наполовину убедить его. В самом деле, это был очень добрый, честный человек. Я была тронута, когда он ответил мне с некоторыми колебаниями:– Не знаю, хватит ли у меня смелости...– Ну, давайте попробуем. Если дело не пойдет, мы вернемся.– Хорошо, но вы мне обещаете, что не обидитесь, если я делаю от ворот поворот при малейшем осложнении.Я пообещала. Этот человек, которого я буду называть Хассан, будет моим проводником.Я молодая западная женщина, работающая на Ближнем Востоке в организации «Земля людей». Я спасаю детей, попавших в беду, будь то мусульмане, евреи или христиане. Это постоянная сложная дипломатия. Но в тот день, когда я села в машину рядом с этим отважным молодым доктором, я совершенно не отдавала себе отчета о возможном риске. Дороги плохие, местные жители подозрительные, а я вовлекла этого арабского врача, свежеиспеченного выпускника английского университета, в авантюру, которая бы показалась необыкновенным приключением, если бы цель, ради которой мы ехали, не была такой серьезной. Он должен был бы принять меня за сумасшедшую.В день отъезда Хассан был бледен от страха. Я лукавила, говоря, что чувствую себя прекрасно, но мне придавали уверенность бесшабашность молодости и вера в мое призвание помогать другим. Ясное дело, что ни у него, ни у меня не было никакого оружия.Для меня защитой было «С нами Бог!», для него – «Инш Алла!».Выехав из города, мы оказались среди классического пейзажа палестинской сельской местности, поделенной на небольшие крестьянские хозяйства. Это были участки земли, окруженные низкими каменными стенами. По ним сновали мелкие ящерицы и змейки. Земля имела цвет красной охры, на которой выделялись берберские смоквы.Дорога, выходящая из города, не была заасфальтирована, но ехать по ней было можно. Она связывала соседние деревни, деревушки и рынки. Израильские танки постепенно ее разровняли, но все же глубоких ям хватало, и моя маленькая машинка скрежетала и раскачивалась. Чем дальше мы углублялись в сельскую местность, тем больше встречалось маленьких хозяйств. Если участок был побольше, крестьяне возделывали на нем пшеницу, на мелких пасли скот. Несколько коз, несколько овец. У богатых крестьян скота было больше.Обычно хозяйством занимаются дочери. Они очень редко, почти никогда не ходят в школу. Те же, кому выпадает шанс сесть за парту, очень быстро прекращают занятия, чтобы заниматься младшими детьми. Я уже поняла, что Суад была совершенно неграмотной.Хассан знал эту дорогу, но мы отправились на поиски деревни, о которой он никогда раньше не слышал. Время от времени мы спрашивали дорогу, но, поскольку машина имела израильский номер, это было очень опасно. Мы находились на оккупированной территории, и пояснения, которые нам давали, могли быть заведомо неточными.Через какое-то время Хассан сказал:– И все-таки не очень-то разумно, что мы окажемся одни в этой деревушке. Я предупредил семью о нашем приезде по телефону, но одному Богу известно, как они нас встретят. Один отец? Вся семья? Или вся деревня? Они не поймут вашу затею!– Но вы же им сказали, что девочка умрет, и что мы едем поговорить с ними об этом?– Именно этого они и не поймут. Они ее сожгли, а тот, кто это сделал, возможно, поджидает нас за поворотом. В любом случае они скажут, что у нее загорелось платье, что она упала головой в печку! Это очень запутанное семейное дело...Я это знала. С самого начала, вот уже дней двенадцать, мне твердят, что сожжение женщины – это сложное дело, в которое я не должна вмешиваться. Только я уже вмешалась.– Уверяю вас, нам лучше повернуть назад...Я подогревала храбрость моего драгоценного спутника. Без него я, возможно, все же поехала бы, но в одиночку женщине не пристало ездить в этих краях.В конце концов, мы разыскали деревню. Отец принял нас на улице, в тени огромного дерева, перед своим домом. Я села на землю, Хассан рядом, справа от меня. Отец уселся, опираясь на ствол дерева, в обычной позе, согнув одну ногу, на которую положил свою трость. Это был маленький рыжий человек, с бледным веснушчатым лицом. Он немного напоминал альбиноса. Мать осталась стоять, прямая в своем черном платье и черной накидке на голове. Ее лицо было открыто. Это была женщина неопределенного возраста, с резкими чертами лица и жестким взглядом. Для тяжелой жизни палестинских крестьянок, полной непосильного труда, детей и рабства, это типично.Дом был среднего размера, обычный для этого региона, правда, мы не смогли увидеть многого. Снаружи он был скрыт от посторонних глаз. Во всяком случае, хозяин не беден.Хассан представил меня после обычного обмена приветствиями:– Вот эта дама работает в гуманитарной организации...И дальше беседа продолжалась в палестинском духе, между двумя мужчинами:– Как стада?.. Каковы виды на урожай?.. Как идет торговля?..– Погода плохая... зима начинается, да и израильтяне создают массу проблем...Довольно долго разговаривали о погоде и дождях, прежде чем приступили к цели нашего визита. Поскольку отец не говорил о своей дочери, значит, и Хассан о ней не заговаривал, тем более я. Нам предложили чаю. Поскольку я иностранка, приехавшая в гости, я не могла отказаться от гостеприимства. И вот уже пора уезжать. Попрощались.– Мы приедем к вам еще раз...Не очень-то далеко мы продвинулись, однако пришлось уезжать. Потому что начинать надо так, и мы оба об этом знали. Надо войти в доверие, чтобы нас не приняли за врагов или дознавателей, дать им время, чтобы можно было приехать снова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21