Александр Кондратов. И ещё она знает, что её заказчик убит. Уж не оформили ли они убийство в её стиле - да ещё и её пудреницу подбросить могли? Чтобы отрезать ей путь в Москву. Выходит, им нельзя допускать, чтобы она оказалась в Москве, или выходила на связь с Москвой.
Впрочем, это тоже лишь один из вариантов.
Она спохватилась, что курит уже третью сигарету подряд. Резким дерганым движением загасив её в пепельнице, она поразмышляла ещё минуту, а потом направилась к выходу и села в свою машину.
Вроде бы, никто её не вел, ни одна машина не отъехала вслед за ней. И на трассе она не замечала ничего подозрительного. И все же...
Вон, какой-то "фиат" вылезает на основную магистраль с бокового шоссе. Высунулся чуть больше положенного - нетерпелив. Или не только нетерпелив? Ее рука дрогнула, машина вильнула, зацепила "фиат", послышался скрежет металла, звон разбитого стекла. Оба автомобиля нелепо замерли.
Увидев вылезающего из "фиата" разъяренного итальянца, она устало прикрыла глаза...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Семьдесят девятый год пролетел, почти незаметно пришел к концу, и даже удивительно, как быстро дни сменяли дни, и месяцы - месяцы. Почему-то лето этого года запомнилось мне как душное и жаркое, хотя, когда говорят о большой жаре, всегда вспоминают другие года - семьдесят третий, например. Я все время думал о Марии - точнее, она все время жила во мне, и то, что я испытывал, нельзя назвать мыслью. Скорее, это был то ли воображаемый разговор с ней, то ли негласная примерка её образа на все вокруг.
И постоянно крутилась в мозгу песенка из "Вестсайдской истории" песенка, которую мы, отлученные в то время от этого фильма, знали по пластинке, на которой её пел Дин Рид:
Maria!
I shall never forget your name!
Maria!
The world will never be the same!..
Не помню, близилась к концу летняя сессия или уже завершилась, когда я обнаружил в почтовом ящике конверт, адресованный мне. У меня бешено забилось сердце, хотя почерка Марии я не знал.
Я открыл конверт. В нем оказался один билет в кинотеатр "Россия", на очередной показ Московского кинофестиваля, который как раз в эти дни набирал обороты. Билет на представленный на фестивале польский фильм, о котором много говорили: "Надо убить эту любовь". И никакой записки, билет, и только.
Ох, как заколотилось мое сердце! Забылись все дурные мысли, все сомнения, я думал только об одном: раз она мне прислала билет - значит, завтра она будет там!
А может... Тут мне сделалось дурно. Может, название фильма - это намек: нам нельзя встречаться, и мы больше не встретимся никогда?
Как бы то ни было, я заметался по Москве, стал обзванивать друзей, выясняя, у кого в эти дни квартира будет свободная и кто мне может дать ключи. Эту проблему я решил, и на следующий день, вечером, отправился в кинотеатр с ключами от квартиры приятеля в кармане.
Пестрая оживленная толпа, хорошие наряды, атмосфера праздника, отличный буфет - все такое редкое для советских времен. Но я шел сквозь этот блестящий мир, ничего не замечая. Я искал глазами Марию: ведь должна она быть где-то здесь, в этой толпе!
Я её так и не нашел - и, не найдя, прошел наконец в зал - с третьим звонком, пробираясь по ногам.
Я так понял, что место мне досталось очень престижное: рядом со мной сидели Глеб Панфилов и Инна Чурикова. Будь я не так замкнут на Марии, я бы, конечно, набрался смелости и заговорил с ними. Уж о моем любимом их фильме, "В огне брода нет", я бы точно высказал им свое восхищение. А заодно сказал бы - если б разговор зашел, и мое мнение было кому-то интересно - какие у меня, у меня лично, претензии к их фильму "Прошу слова".
Кстати, они могут оказаться - если меня убьют до того, как я осуществлю задуманное, потому что, если меня убьют после, то, значит, мне на все наплевать, и на любые свидетельства в том числе - невольными свидетелями, хотя бы частично, что я рассказываю вам правду и только правду: Им достаточно для этого вспомнить - если они вспомнят за давностью лет - что, да, на таком-то по счету Московском кинофестивале, на таком-то показе, рядом с ними оказался странный, не принадлежащий к особенному киношному миру ( к "киношной тусовке", как сейчас сказали бы), высокий и худощавый молодой человек с очень узнаваемым разрезом серых глаз.
Тешу себя иллюзиями, но ведь каждому человеку хочется верить, что от его жизни остался след, пропечатавшийся тут и там.
Но тогда - к стыду моему, потому что любое соприкосновение с такими людьми надо принимать как дар и этим даром воспользоваться - я отметил их присутствие рядом со мной пустым сознанием. Я ждал Марию, и ничто другое меня не волновало.
И при всем том, фильм я глядеть смог, и помню впечатление, которое он на меня произвел.
Кто-то этот фильм видел, кто-то нет. В наступившую эру, когда испробованы все методы ударов по зрителю, этот фильм, наверно, не подействует так, как тогда. А может, и подействует, потому что в фильме задан ритм, а ритм - это все. Помню, когда я глядел голливудовский "Стеклянный ключ", довоенного ещё производства, давностью больше, чем в полвека, то есть, я поймал себя на том, что он меня захватывает больше многих современных фильмов. Потому что в этом "криминальном боевике", как сейчас его назвали бы, ритм потрясающий, одно движение идеально соотнесено с другим. Как человек, оказавшийся на определенном этапе своей жизни причастным к кинопроизводству, я могу об этом судить.
В общем, напомню, на всякий случай, в чем смысл фильма "Надо убить эту любовь".
Две линии там развиваются параллельно. Сторож помойки прикармливает бездомного пса; молодой многообещающий журналист переживает большую любовь, у него безумный роман с девушкой, которая влюблена в него не меньше, чем он в нее, а на этого журналиста положила глаз дочка партийного босса, папаша всячески поддерживает стремление дочери заполучить перспективного журналиста в мужья и обещает журналисту быструю и великолепную карьеру. Кончаются обе линии одинаково трагически: журналист продается, решает убить в себе свою любовь, делает лживый репортаж с завода и уходит к дочке босса - но при этом сам разрушается внутренне настолько, что на нем можно ставить крест; сторож помойки привязывает к ошейнику пса взрывчатку и гонит его прочь, но прикормленный пес не хочет уходить, и сторож взрывается вместе с ним...
Нечего и говорить, каким откровением звучал тогда этот фильм. И было в нем откровение другого плана, более высокое: потрясающие любовные сцены, такой красоты в своей естественности - "в своем бесстыдстве", как сказали бы ревнители социалистической нравственности - которая словно ветром продувала мозги. Вот какое это было откровение: настоящая любовь всегда красива. Для меня, видевшего очень и очень мало, в смысле настоящего кино тех лет, это было как удар молнии...
Я настолько сжился с фильмом, что забыл о свободном месте рядом со мной... Да, рядом со мной одно место оказалось свободным, и в начале фильма я жадно на него посматривал, ожидая чуда. А потом отключился - и очнулся лишь тогда, когда на мою руку легла её рука...
Всю оставшуюся часть фильма мы смотрели, взявшись за руки. Когда вспыхнуло слово "Конец", она шепнула:
- Я буду ждать тебя у памятника Пушкину.
И быстро ушла.
Немного выждав, я тоже вышел, пересек сквер, подошел к памятнику Пушкину. Она стояла чуть в стороне, у ближнего к Елисеевскому универмагу полукруга скамеек.
Я кинулся было к ней, чтобы её обнять, но она сделала упреждающий жест рукой.
- Тихо. Здесь могут быть знакомые, в толпе у кинотеатра. Иди за мной.
Она пошла по направлению к площади Маяковского, я последовал за ней чуть поодаль. Мы миновали ресторан "Минск", свернули в переулок, прошли за ограду прокуратуры... Фрунзенского района это тогда называлось, да? Столько времени прошло, что старые названия забываются.
И там, у мрачноватого серого здания, она повернулась ко мне... Может быть, она хотела сказать "Здравствуй!" - и я хотел это сказать - но ничего выговорить мы не смогли, мы кинулись друг другу в объятия.
Лишь через довольно долгое время, когда мы сумели прервать наш поцелуй, я спросил:
- Здесь ты не боишься?
- Нет, - ответила она с улыбкой, - возле прокуратуры никаких знакомых точно не будет.
- Тогда пошли?
- У тебя есть, куда идти?
- Да.
И я повел её к троллейбусной остановке.
- Как тебе фильм? - спросила она.
- Это... - я искал нужные слова. - Это здорово. Странно, что в Польше позволяют снимать такое. Впрочем, ведь в Польше футболистам позволяют играть в Западной Европе, заключать контракты... Для нас такое тоже невозможно.
- Мне кажется, в Польше что-то назревает, - сказала она. - И что ты сам скоро увидишь, как ошибался, говоря, что в поляках больше гонора, чем истинного мужества...
Я пожал плечами.
- Восставать против этой огромной империи - все равно, что идти с саблями на танки, как это сделали когда-то польские гусары. Бумажные солдатики.
Она остановилась, посмотрела на меня, прищурясь. Кажется, сперва она хотела сказать что-то злое и гневное - но потом рассмеялась.
- Да, бумажные солдатики!.. Теперь я знаю, что подарить тебе на Новый год.
- Что? - с интересом спросил я.
- Узнаешь... Так как тебе фильм, если отбросить все эти разговоры про возможное и невозможное, с точки зрения цензуры.
- Ты знаешь... Вот в "Зеркале" Андрея Тарковского звучат стихи его отца про то, что "Свиданий наших каждое мгновенье Мы праздновали как богоявленье..."
- Да, я помню. Очень хорошо помню. И этот луг, пока звучит стихотворение, и все другое... По-твоему, это то самое?
- Да. У этих молодых любовников такие же праздники свиданий. Как там, дальше? "...В темноте светилась И медленно клонилась нагота...", так? Вот этот образ одухотворенной плоти, образ безумно красивой в своих телесных проявлениях любви. И помнишь, какой там конец? "...И небо развернулось пред глазами, Когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший с бритвою в руке."
Она медленно кивнула.
- Да. Это то самое.
Может показаться странным, что отношение к одному фильму я объяснял образами другого фильма. Но такая была эпоха, и кино было её языком, и, говоря о кино, уходя в этот целлулоидный мир, мы на самом деле говорили совсем о другом: мы нащупывали точки соприкосновения, точки, в которых, посреди нашего глухого времени, возможно истинно человеческое общение. Знание кино было условным паролем, знаковым оно было, это было важнее, чем знать иностранный язык. Потому что без иностранного можно было обойтись - а вот тех, кто не умел разговаривать на языке кино, мог никто и не услышать. Мы заполняли кинотеатры, стояли в очередях на хорошие фильмы. Сейчас, когда все по-другому, трудно поверить, что так было, что без воздуха кино многим невозможным казалось дышать. Может, наше поколение (и более старшие) припадало к кино как к кислородной подушке, может, какой-то другой образ тут будет более точным, не знаю.
Но таким было наше общение, и это надо понимать, надо иметь в виду тем, кто не застал наших времен.
Не буду рассказывать о нашем коротком свидании - о полете над миром длиной в два часа - потому что слишком горьким оказалось для меня расставание. Через два часа Мария встала и начала одеваться.
- Ты не останешься на ночь? - спросил я.
- Нет, никак не могу. Ведь на этот раз я остановилась в гостинице, там мое отсутствие сразу сделается заметным. И тебя протащить ко мне в номер гостиницы я не могу: ты ж знаешь, у вас любая горничная работает на КГБ и, если тебя засекут, у тебя почти наверняка выйдут неприятности...
"Да уж, - подумал я." Я подумал, не рассказать ли ей, что у меня уже были неприятности, что меня пытались завербовать, но промолчал. Вдруг она испугается и прекратит все отношения со мной? А так, остается надежда видеться с ней хотя бы раз в несколько месяцев.
- К тому же, - продолжала она. - В гостинице тебя почти наверняка заметит кто-нибудь из нашей делегации, а мне этого совсем не надо...
- Почему не приехал твой муж.?
- Не смог, - сухо ответила она. - Работа.
- Так когда мы увидимся? Завтра?
- Завтра утром я улетаю. Мне и вырваться удалось почти чудом. И ещё надо было потихоньку закинуть тебе билет - и надеяться, что ты в Москве и ты придешь...
- Понятно, - я больше ни о чем не спрашивал.
- Не провожай меня, - сказала она.
- Не буду, - ответил я.
Когда она уходила, я сидел, не глядя на нее. Хлопнула дверь квартиры, и я завыл - тихо завыл, монотонным, на одной тягучей ноте, воем. В тот вечер я понял, насколько буквально следует понимать выражение "завыл от тоски"...
И опять потекла обычная жизнь, жизнь без Марии, упорхнувшей, словно кусочек радуги. Кончилось лето, с первого сентября начался новый семестр предпоследний в моей жизни - и занятий оказалось невпроворот.
Эпизод с моей вербовкой почти забылся. Я исходил из того, что, раз никаких мер больше не последовало, и мне позволили сдать летнюю сессию, то, значит, на меня махнули рукой. Хотя как можно махнуть рукой на человека, учащегося в "идеологическом" ВУЗе, на человека, которому по роду деятельности предстоит общаться с иностранцами, я не очень представлял.
Более-менее меня занимал вопрос, кто же на меня стукнул. Я выделил для себя "круг подозреваемых" и стал устраивать им тайные проверочки - негласно наблюдал за ними, следил за их реакциями, иногда заводил разговоры из тех, что можно назвать "на грани сомнительных". Не то, чтобы меня это очень мучило, но решить загадку хотелось. Мой круг подозреваемых постепенно сужался, и в конце концов мне предстояло сделать выбор между одним из двух человек: девушкой из нашей группы и парнем из параллельной. В конце концов, я решил сделать выбор "в пользу" (если здесь можно употребить это выражение) парня. Девушку подозревали потому, что она была родственницей декана, что-то вроде двоюродной племянницы, иногородней, и даже жила у него одно время, пока не устроилась в Москве по-своему. Считалось, что с ней нужно быть поосторожней, потому что не может быть, чтобы человек, живущий в одном доме с другим, не рассказывал этому другому многого из того, о чем рассказывать не стоит. Но именно поэтому я её и отмел - она была, так сказать, слишком очевидна, к тому же, декан был мужиком неплохим, и готов был закрыть глаза на многое, если не было прямого вмешательства сверху или если он сам не чувствовал, что в результате лишних студенческих вольностей кресло под ним начинает слишком качаться.
Кроме того, у нас состоялся с ней занятный разговор, когда мы курили в перерыве между лекциями.
- Послушай, - сказала она, оглянувшись и убедившись, что нас никто не слышит, - что там у тебя произошло, с тем мужиком, который приезжал с тобой побеседовать?
- С каким мужиком? - я нахмурился.
- Ну, весной или в начале лета, то ли перед сессией, то ли во время нее.
- Не помню, - солгал я. - Много времени прошло... А что?
- Видишь ли... - она замялась. - Дядя предупредил меня, чтобы я была с тобой поосторожней. Но мне как-то не верится, - "дядей" она называла декана. Чего ей было темнить, скрывать известное всем?
- Почему ты должна быть со мной поосторожней? - спросил я.
- Потому что тебе сделали предложение, от которого не отказываются.
- А, это... - я тряхнул головой. - Не отказываются. Но я отказался.
- Вот и дядя говорит, что ты отказался. Но как-то слишком шумно. Театрально, что ли. И мужик, который с тобой беседовал, уехал весь белый от бешенства... Дядя говорит, странно, что тебе ничего не было, когда ты так разозлил работника органов. Ни распоряжения припугнуть тебя или завалить на сессии, ничего.
- А раз ничего не было - значит, это больше смахивает на спектакль, разыгранный, чтобы я выглядел чистеньким? - усмехнулся я.
- Ну, дядя так прямо не говорит... - она опять смутилась.
- Но намекает вполне прозрачно... Но, если это так, то зачем ты завела со мной этот разговор? Вдруг я тебя продам? - мне кое-что становилось ясно. Меня не трогают, чтобы представить меня завербованным стукачом. И, замкнув на меня подозрения всех окружающих, прикрыть истинного стукача.
- Потому что я тебе верю, - сказала она.
- Спасибо тебе, - сказал я. - Действительно, спасибо.
Я стал приглядываться к ней повнимательней. Может ли быть, чтобы этот разговор являлся тонким ходом, рассчитанной провокацией? Нет, она казалась вполне искренней.
Она мне верила, и поэтому решила меня предупредить, что вокруг меня витают нехорошие слухи.
А почему она мне верила - гадать не приходилось. Достаточно было один раз перехватить её взгляд. Я ей нравился... Впрочем, я многим, кажется, нравился. И возникшие вокруг меня подозрения лишь подогревали её интерес. Больше того - в этом я разобрался потом - ей чуть-чуть, втайне от неё самой, хотелось, чтобы эти подозрения оказались правдой. Для некоторых женщин важно найти более-менее приемлемое объяснение той силе, которая притягивает их к мужчине, им не хочется признавать, что это сила чисто животная. И она убеждала себя, что её ко мне влечет, потому что за мной ощущается твердыня иной силы - той силы, которой я продался и частицей которой я стал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17