А в синеватых прохладных тенях становились совсем медными, по-тициановски медными. И глаза у неё были переливчатыми - серыми, почти стального оттенка, когда она насмешливо щурилась, и иссиня-зелеными, когда широко смотрели на мир; но и на стальном, и на зеленом фоне постоянно просверкивали золотые искорки. Потом уже, начав обращать внимание, я подметил глаза с золотыми искорками у двух или трех женщин, но все равно это было не то. Я хочу сказать, ни у кого эти искорки не были такими яркими и запоминающимися.
А потом мне довелось узнать, что в моменты страсти её глаза становятся совсем черными, черными как две бездны, но золотые искорки все равно продолжают порхать в этой бездонной черноте...
Словом, да, я обратил на неё внимание, но так, как вообще обращают внимание на красивую женщину. Чисто умозрительно, так сказать. Она меня не задела, не зацепила. Тем более, я сразу узнал, что она только что вышла замуж. Счастливая новобрачная, так что, как говорится, нечего ловить. Но почему-то мы все время оказывались рядом, будто тайные волны и течения, блуждавшие среди гостей, прибивали нас друг к другу.
За столом мы тоже оказались рядом, и мне пришлось ухаживать за ней. Она привезла несколько бутылок польской водки на травках, наподобие "зубровки" - иногда эта водка появлялась и в московских магазинах, и её сразу же расхватывали, как же она называлась, дай Бог памяти? - Мария называла её "кминовка" и долго объясняла мне, что она отличается от зубровки (а по-польски, мол, тоже говорят "зубровка") добавкой тмина. За этим незначащим разговором и за моими вставаниями, чтобы добыть ей салат "оливье" или ломтик буженины с другого конца стола - ведь я должен был за ней ухаживать, да? - мы и коротали вечер, пока все не перепились. У меня на алкоголь голова крепкая, поэтому я держался лучше многих, но ведь недаром говорят, что "ничто так не красит женщину, как две рюмки водки, выпитые мужчиной": к концу вечера зарумянившаяся от наложившейся на шампанское "кминовки" Мария Жулковская стала казаться мне и намного красивей (если слово "намного" здесь подходит, потому что, повторяю, такую красавицу как она было поискать среди женщин любой нации) и, что самое главное, намного доступней. Меня уже не смущало, что её медовый месяц не пролетел - и её, по-моему, тоже...
- Почему тебя все называют "Дик"? - спросила она.
- Образовали от моего имени, - ответил я. - Сперва называли даже ближе по звучанию, "Кит", но "Кит" не привилось и быстро переделалось в "Дик".
- А как твое полное имя?
- Гитис.
Она озадаченно нахмурилась.
- Что это за имя такое?
Я пожал плечами.
- Нормальное литовское имя.
- Так ты литовец? - она взглянула на меня с новым интересом.
- Литовского во мне, пожалуй, только имя и фамилия, - честно ответил я. - Я вырос здесь, в Москве, и на языке предков объясняюсь с трудом. Буквально десять самых обиходных слов знаю.
- Так что ты не дикий воин в косматой бурке? - она насмешливо прищурилась.
- Кто его знает, - ответил я. - Возможно, страсть к диким набегам у меня в крови... - нетрудно было догадаться, что она имеет в виду общеизвестное стихотворение Пушкина (для неё - Мицкевича, ведь Пушкин из Мицкевича переводил), стихотворение, которое мы с ней постоянно будем вспоминать и которое лейтмотивом пройдет через нашу жизнь. И я тихо продекламировал:
Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха;
В Польше мало богатства и блеску,
Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда
Привезет он мне на дом невестку...
- Ты думаешь полячкам нравилось, когда литовцы силком забирали их в жены? - спросила она. И я впервые увидел, как потемнели её глаза.
- Не буди во мне древнего зверя, - сказал я. Ответ на грани наглости, хотя я постарался, чтобы он звучал как можно шутливей. Но шутливая интонация оборвалась, тренькнув в воздухе как лопнувшая струна, и я добавил. - Во всяком случае, отсюда бы я тебя похитил. Куда-нибудь на свежий воздух.
Гулянка достигла стадии расползона и никому до нас дела не было. Новобрачные беспрестанно целовались под крики "горько", туалет надолго оккупировал кто-то, кому стало дурно, и народ, разбившийся на компании, пил и гудел даже в ванной. Нормальная студенческая свадьба, да?
Мария резко встала.
- Пошли. Ты меня немного проводишь?
И мы ушли вместе - первый и последний раз в жизни. После этого мы всячески избегали показывать, будто между нами есть что-то общее.
Через несколько арбатских переулков мы вышли к Гоголевскому бульвару. Сумерки, теплынь, много модно одетого народу, гуляющего парочками или группами. Старики моего детства, игравшие на лавочках в шахматы и шашки, в то время уже начали исчезать, но ещё не совсем перевелись, и кое-где вокруг лавочек теснились шахматные компании. Мы подошли к памятнику Гоголю, Мария уселась на одного из чугунных львов у постамента памятника.
- Вот бы получилась чудесная фотография, если бы у тебя был фотоаппарат! - сказала она. - А если вот так?.. - она взобралась на голову льва и попыталась удержать равновесие, раскинув руки. Все равно, устоять ей удалось не больше минуты, и мне пришлось подхватить её, когда она сподскользнулась и чуть не упала. Она оказалась в моих объятиях, я задержал её на какую-то секунду, а потом, вместо того, чтобы выпустить, вдруг взял и поцеловал в губы. Она коротко вскрикнула - это был сдавленный вскрик подраненной птицы и одновременно торжествующий крик птицы, ощутившей силу своих крыльев, крик боли и счастья одновременно. Она на долю секунды закусила губу, а потом ответила на мой поцелуй.
Мы не могли оторваться друг от друга, мы стояли, крепко друг друга обняв, и наш первый поцелуй длился целую вечность.
Что потом? Вы легко можете догадаться. Мы оказались у меня - родители уехали на дачу, на выходные, как раз начинался дачный сезон. Свадьбы в то время игрались по субботам, в ЗАГСах суббота была специальным днем свадеб (кажется, до сих пор так, но не уверен, ведь последние лет семь я бываю в России короткими наездами), и у нас были почти сутки впереди.
То, что мы пережили, сложно описать. Мы рухнули на кровать, едва затворив за собой дверь квартиры, наша одежда полетела во все стороны, и я вошел в Марию почти сразу, без долгих предварительных ласк... Это первое проникновение в неё потрясло меня: мы совпали настолько, как будто я нашел свою половинку, как будто возвращался к себе домой... Точнее я объяснить не сумею. Я был в ней - и благодаря этому становился самим собой, во мне освобождались те глубины, то мое истинное "я", о котором прежде я лишь смутно подозревал. Нас словно понесло на общей волне - и, насколько я мог судить, Мария испытывала то же самое, она пробормотала что-то, почти умоляющим голосом, будто просила пощадить её, избавить от этого блаженства узнавания, которое быстро превратится в горчайшую муку, потому что такое узнавание не может быть долгим, а потом хрипло застонала, закусив губу, её стоны нарастали вместе с моими, и разряд, который потряс нас почти одновременно, был почти убийственным по силе.
Некоторое время мы лежали, приходя в себя. Потом она присела и почти посторонним голосом спросила:
- Где у тебя тут ванная?
Я лежал, слушая, как она плещется в ванной, и в голове не было ничего, кроме ошеломления. Я и не думал, что такое возможно.
В ту ночь мы любили друг друга не раз и не два, уснув лишь к утру, и проснулся я утром с тем ощущением сладкой пустоты, которое наступает после слишком сильных переживаний. Мария ещё спала, а я, разглядывая её прекрасное лицо, сам не мог разобраться в своих чувствах.
Она подарила мне такое, что теперь я был прикован к ней навеки. Мне хотелось обладать ей снова и снова, хотелось провести всю жизнь в её объятиях и в них же умереть. Но, с другой стороны... Она переспала со мной, первым встречным, переспала, не дождавшись конца своего медового месяца, после свадебной пьянки, когда алкоголь будит самые низменные желания, когда зуд этих желаний сильнее всего... Когда, переспав по пьянке, люди разбегаются и потом не могут вспомнить ни лиц, ни имен друг друга. Ситуация была классическая, и я должен был отдавать себе трезвый и горький отчет, что таких, как я, у неё много - было и будет - и мог только пожалеть её мужа.
Мне припомнилось библейское изречение про "дух и плоть едина". Теперь я начинал понимать, как это бывает. Беда в том, думалось мне, что единым духом мы никогда не будем - как можно слиться духом с женщиной, которая разменивается на пьяные романчики, ещё не сняв подвенечную фату? - но мы настолько стали единой плотью, что нам некуда друг от друга бежать. Без Марии я теперь не мог жить - и от этого хотелось взбунтоваться, все оборвать, сбежать навеки. Я хотел её - и ненавидел себя за то, что я так страстно её хочу.
Она открыла глаза, повернула ко мне голову - и в её глазах я увидел такую же тьму и мрак, которые, наверно, были сейчас и в моих.
- Доброе утро, литовец, - сказала она после паузы. - Можно мне называть тебя литовцем?
- Лучше не надо, - ответил я. - Я ж говорил тебе, что литовского во мне только имя.
- Так кем ты хочешь быть? Русским?
- Разумеется. Я русский и есть.
Она долго меня разглядывала.
- Отрекаешься от своей крови?
- Наоборот, - возразил я. - Честно признаю свою кровь.
- Я бы не могла полюбить русского... - пробормотала она.
- А литовца? - резко осведомился я. - Вы, поляки, всегда считали литовцев людьми второго сорта. Уж настолько я историю знаю!
- А русские всегда нас предавали и продавали! - она начала заводиться. - Начиная от первого раздела Польши и кончая сговором с Гитлером и позорным бездействием во время Варшавского восстания, когда вашим танкам достаточно было Вислу перейти, чтобы спасти десятки тысяч людей!
Я горько усмехнулся.
- Это называется - что хотели, то и получили.
- То есть? - она приподнялась на локте, я увидел неподдельную ярость, разгорающуюся в её глазах.
- Кто во время восстания сорок третьего года в Варшавском гетто отвернулся от восставших? Мол, мы поляки, а жиды пусть сами разбираются! Так? Кто равнодушно созерцал пылающие кварталы, гибель женщин, детей и стариков, отказывал в убежище тем участникам восстания, которым удалось вырваться за пределы гетто? За позорное, гнусное равнодушие вам и было воздано таким же равнодушием. Как видишь, я неплохо знаю историю!
- Я тоже её неплохо знаю! - она соскочила с кровати и стояла надо мной, пылая от гнева. - Литовцы повели себя точно так же во время восстания в Вильнюсском гетто!
- Не совсем так! - сказал я. - Мы многих спасли. И мы, в отличие от поляков, никогда не корчили фигу в кармане. У нас были волнения семидесятого - семьдесят второго годов, единственные крупные выступления за независимость во всем Советском Союзе! Ты понимаешь, что это значит?
- А поляки, выходит?..
- Выходит, больше гонора, чем доблести! - зло сказал я. - Вас хотя бы не присоединяли к этой империи физически, поэтому вы и можете задирать нос!
- "Мы", "вы"... - она вдруг прищурилась. - Выходит, ты все-таки считаешь себя литовцем, если говоришь об этом с такой болью и страстью?
- Да никем я себя не считаю! - ответил я. - Да, мысль о свободе Литвы греет мне сердце, но... - я, к собственному удивлению, начал остывать, и мне уже было жалко, что я наговорил столько жестокого и злого. - Я бы мог постараться тебе объяснить, но не знаю, поймешь ли ты...
- Постараюсь понять, - ехидно сказала она.
- Ты видела замечательный литовский фильм "Никто не хотел умирать"?
- Да, видела.
- Братья, которые выступили против "лесных братьев" не потому, что они за Советскую власть, а потому что у них убили отца. За смерть отца надо мстить, а все остальное их не касается. И когда они убивают главу "лесных братьев", тот бормочет своему убийце - по-моему, его Адомайтис играет - "Ты не знаешь, какая боль... Ты не знаешь, какая боль..." Имея в виду не физическую боль, а боль за Литву. И сын, отомстивший за отца, отвечает ему, холодно и жестко: "Не знаю". Вот такая, понимаешь, истекающая кровью, в муках нащупывающая путь в будущее Литва... И с этой точки зрения, когда ты мне твердишь о своей боли за Польшу, повторяя "ты не знаешь, какая боль", мне остается только ответить тебе, холодно и жестко: "Не знаю".
- Вполне советский подход, - заявила она.
- Не скажи. Высланный из Союза и не так давно умерший в Париже Галич написал ведь: "Поймите это, пан Корчак, И не возвращайтесь - вам СТЫДНО Будет в ЭТОЙ Варшаве"!
- А ты забыл про "Пепел и алмаз" Вайды? Про Петра Залевского, о котором Галич тоже написал?
- А какое отношение имеешь ТЫ к Петру Залевскому? - спросил я.
- Господи!.. - её лицо исказилось. - Как же я тебя ненавижу! И подумать только, что с таким... что с таким...
Она была так прекрасна в гневе, что я не выдержал. Вскочив с кровати, я крепко обнял её и прошептал ей в ухо:
- Литовцы не слушали полячек, а просто захватывали их, так?
Она напряглась, словно собираясь вырваться из объятий - и вдруг жадно подставила свои губы моим. И опять были эти волны любви, когда мы не могли оторваться друг от друга.
- А я... я ведь Залевская в девичестве. По матери, то есть, - сказала она, когда все кончилось, и мы лежали без сил, и я поглаживал её рыжеватые волосы.
Я приподнялся и пристально поглядел на нее. Настолько пристально, чтобы... Честное слово не знаю: то ли чтобы вобрать взглядом и навеки сохранить в памяти образ этого прекрасного обнаженного тела, то ли чтобы разглядеть в ней нечто от её однофамильца, Петра Залевского, перед которым наше поколение преклонялось, зная его по балладе Галича, точно так же, как преклонялось перед Янушем Корчаком...
...Тогда, сказали: "Кончен бал!",
Скомандовали: "Пли!.."
И прежде, чем, он сам упал,
Упали костыли.
И прежде, чем пришли покой,
И сон, и тишина,
Он помахать успел рукой
Глядевшим из окна.
О, дай мне Бог конец такой,
Всю боль испив до дна,
В последний миг махнуть рукой
Глядящим из окна!..
И кто бы знал тогда, насколько сбудется для меня эта баллада, насколько схож с кончиной Петра Залевского будет мой конец, к которому мчит меня на бешеной скорости. Будто подхватила меня волна этой баллады, и понесла, и не вырваться было из этой волны, как в бурю над Неманом не вырваться из волн и водоворотов. Волна поэзии, волна музыки слова, в которой слились две других: любви и ненависти. Вот чего никогда не мог понять - так это фразу Януша Корчака, которую цитирует Галич: "Я не умею ненавидеть, никогда не умел. Я просто не знаю, как это делается." Я не то, что умел ненавидеть - ненависть была со мной всегда, сжигая мне душу.
И, мне кажется, Мария уловила эту мою смену настроения, из тех смен, которые бывают такими же тончайшими, как в природе, и настолько же глубинными. Вроде, едва заметно дрогнет что-то - и уже не предрассветные сумерки, а ясный и чистый рассвет. Будто крохотная капелька солнца упала и перевесила чашу вселенских весов.
Она встала, потянулась, прошлепала, нагая и босиком, к окну, раздвинула шторы. В комнату хлынул яркий солнечный свет.
- Есть хочется, - сказала она. - Как ты насчет позавтракать?
- Согласен! - я встал, подошел к ней, обнял её сзади, поцеловал в шею... И не удивляйтесь, что я припоминаю каждое движение, каждую мелочь мне каждая мелочь дорога! - Сейчас пошурую в холодильнике. Уж яичницу я приготовить сумею.
- Давай лучше я сама все приготовлю, - прищурив глаза, она смотрела на тихую московскую улочку, на серые дома с лепниной, на липы и тополя... Сейчас мне трудно представить, что в тот день мы были молоды, безумно молоды! Ей - двадцать, мне - двадцать два. Оглядываясь с рубежа веков - и тысячелетий - мне почти не верится, что и у нас вся жизнь была впереди. Такие распахнутые дали виделись, огромные и светлые, что дух захватывало. И, как ни странно, я вижу эти дали даже сейчас, когда моей жизни осталось всего ничего, когда два десятилетия потрепали меня так, что я сам себе напоминаю еле-еле справляющийся с течью корабль, готовый войти на ремонт в тихий док смерти. На ремонт?.. Значит, за смертью что-то будет?.. Но ведь сказано у Лермонтова: "Но в мире новом друг друга они не узнали..." Неужели разлука будет вечной, даже если смерти нет?..
А тогда, Мария потянулась за юбкой и блузкой, но, передумав, надела мою рубаху - оказавшуюся ей великоватой, поэтому и смотрелась она на ней как короткая юбка. Мне показалось, она одела мою одежду, чтобы постоянно чувствовать себя в моих объятиях: надо было видеть, как она поводила плечами, будто стараясь плотнее ощутить ткань этой рубахи, как склоняла голову к плечу, будто ловя её запах, запах свежей, выстиранной и проглаженной ткани - ловя так, будто этот запах принадлежал лично мне...
А заглянув в холодильник, она захлопала в ладоши:
- Замечательно! Я вижу, у тебя и свежая капуста имеется, и квашеная, и сосиски, и колбасы кусочек... Нам бы ещё ветчины достать, или, вообще, свинины какой-нибудь... Да, лук есть...
- Что ты хочешь? - спросил я.
- Я сделаю тебе бигос. Ты знаешь, что такое бигос?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17