Мисс Салли выбирала тихую, уютную, здоровую ферму и вверяла Хэрриет на попечение жены фермера. К концу третьего месяца она была так отчаянно одинока, что с нетерпением и радостным волнением предвкушала более долгую изоляцию во время учебного года.
Однажды Пэтти подслушала, как две учительницы обсуждали Хэрриет, и пересказанная ею версия была живописной.
– Ее отец не видел ее уже много лет. Он просто оставляет ее здесь и оплачивает счета.
– Не удивительно, что он не хочет брать ее домой! – сказала Присцилла.
– Никакого дома нет. Ее мать взяла развод, снова вышла замуж и живет в Париже. Вот почему в прошлом году Хэрриет не могла поехать заграницу во время школьного вечера. Ее отец испугался, что когда она окажется в Париже, мать завладеет ею – не потому, что она действительно нужна кому-то из них, а оттого, что им нравится делать друг другу назло.
Присцилла и Конни заинтересованно навострили ушки. Под самым их носом разворачивалась трагическая интрига, какую можно встретить только в романах.
– Вы, девочки, у которых была счастливая жизнь в семейном кругу, не можете себе представить то одинокое детство, какое было у Хэрриет, – выразительно произнесла Пэтти.
– Просто ужас! – воскликнула Конни. – Ее отец, наверное, настоящий Монстр , если совсем ее не замечает.
– У Хэрриет глаза ее матери, – объяснила Пэтти. – Ее отец не в силах на нее смотреть, так как она напоминает ему о счастливом прошлом, которое больше не воскреснет.
– Это сказала мисс Уэдсворт? – полюбопытствовали они в один голос.
– Не совсем такими словами, – призналась Пэтти. – Я передала лишь основное содержание.
Эта история с живописными дополнениями в считанное время облетела школу. Если бы Хэрриет согласилась играть романтически-меланхолическую роль, на которую была избрана, она могла бы завоевать так называемую популярность. Однако в натуре Хэрриет не было ни малейших признаков театральности. Она просто ходила мрачная, продолжая оставаться нудной и неинтересной. Внимания общественности требовали другие, более захватывающие дела, и Хэрриет со своим окаянным детством была забыта.
Стоя на веранде, Пэтти помахала на прощанье последнему переполненному рождественскими пассажирами «катафалку» и вернулась в дом, оставшись один на один с бессодержательным трехнедельным существованием. Когда она равнодушно поднималась по лестнице, поджидавшая ее Мэгги обратилась к ней с сообщением:
– Мисс Пэтти, миссис Трент хотела бы поговорить с Вами в своем кабинете.
Пэтти повернула назад, задаваясь вопросом, в каком из своих последних поступков ей следовало отчитаться. Посещение личного кабинета Вдовушки обычно означало, что собирается гроза. Она обнаружила четырех оставленных в запасе учительниц уютно сидящими за чайным столиком и, к ее удивлению, все вчетвером встретили ее приветливыми улыбками.
– Присаживайся, Пэтти, и угощайся чаем.
Вдовушка жестом показала на стул и налила в чашку на один дюйм чайной заварки и на три дюйма горячей воды. Мисс Салли снабдила ее отделанной бахромой салфеткой, мисс Джеллингс подала гренки, намазанные маслом, а мисс Уэдсворт – соленый миндаль. Пэтти изумленно заморгала и приняла эти дары. Когда за столом тебе прислуживают четыре учительницы, испытываешь совершенно новые ощущения. Пока она выдумывала историю на потеху Присцилле и Конни, настроение значительно улучшилось. И только она перестала удивляться, отчего ее удостоили таких почестей, как причина открылась.
– Пэтти, – произнесла Вдовушка, – я сожалею, что в этом году здесь нет твоих ближайших подруг, но я уверена, что вы с Маргаритой и Хэрриет весело проведете время. Завтрак будет на полчаса позже обычного и правила относительно школьной территории будут не столь жесткими, только мы, разумеется, всегда должны знать, где вас искать. Я постараюсь устроить поход на праздничный концерт в городе, а мисс Салли возьмет вас с собой на денек на ферму. Сейчас лед уже довольно крепкий, чтобы вы могли кататься на коньках, Мартин достанет салазки, и вы будете кататься с горки. Вы должны как можно дольше находиться на свежем воздухе, а я буду весьма довольна, если вы с Маргаритой сможете увлечь Хэрриет видами спорта, которыми занимаются на открытом воздухе. Кстати о Хэрриет…
Вдовушка на мгновение помешкала и Пэтти с ее проницательным умом поняла, что наконец-то они добрались до сути беседы. Чай и гренок были всего лишь оберткой. Она слушала с некоторой подозрительностью, Вдовушка же понизила голос с таким видом, словно сообщала нечто секретное.
– Раз уж заговорили о Хэрриет, я хотела бы заручиться твоей симпатией, Пэтти. Она очень добрая и искренняя. Это девочка, дружбой с которой мог бы гордиться каждый. Но благодаря несчастному стечению обстоятельств, как это иногда происходит в многолюдном, деятельном, эгоистичном обществе, ее игнорируют и не принимают в компанию. Хэрриет, судя по всему, не так легко приспосабливается, как большинство девочек, и я боюсь, что бедняжка часто очень одинока. Мне доставит несказанное удовольствие, если ты постараешься проявить к ней дружелюбие. Уверена, что она пойдет с тобой на сближение.
Пэтти пробормотала несколько вежливых фраз и удалилась переодеваться к ужину, упрямо решив держаться от Хэрриет как можно дальше. Ее дружба не товар, который можно купить за чай и гренок с маслом.
Три девочки ужинали в одиночестве за маленьким, освещенным свечами столиком в укромном уголке столовой, а четыре учительницы удобно расположились за дальним столиком в противоположном углу.
Пэтти приступила к еде, по возможности употребляя односложные слова; однако такое отношение к окружающему миру было ей не свойственно, поэтому, когда подали телятину (был вечер среды), она уже от всего сердца смеялась над бесхитростным разговором Козочки. Словарный запас мисс Маккой изобиловал местным диалектом прерий, и на каникулах она дала себе волю. В течение учебного года она была вынуждена сдерживаться в выражениях, учитывая денежный налог на сленг. Иначе все ее карманные деньги пошли бы на увеличение общественной казны.
Как приятно направлять застольную беседу туда, куда душе угодно. Обычно, когда присутствовал учитель и задавалась тема, трапеза носила характер ограниченной рамками формальной процедуры. Пять вечеров в неделю, во время подачи первых трех блюд, следовало вести беседу на французском языке, и каждая девочка должна была внести свою лепту в виде не менее двух ремарок. Нельзя сказать, что на «французских» вечерах в столовой было много разговоров. Субботний вечер посвящался обсуждению (на английском) текущих событий, почерпнутых из редакционных статей в утренней газете. В «Святой Урсуле» никто особо не располагал временем для передовиц, поэтому даже на «английских» вечерах беседа угасала. Но по воскресеньям школа наверстывала упущенное. В этот день, являвшимся festa , они могли говорить о чем угодно. И шестьдесят четыре сороки, трещавшие изо всех сил, не шли ни в какое сравнение с ученицами «Святой Урсулы» во время воскресного ужина.
Четыре дня перед рождеством пролетели неожиданно быстро. Первый день запомнился метелью, в последующие три дня сияло солнце. Мартин вытащил сани, девочки набились в них и поехали на лесной участок за вечнозелеными растениями. В деревне предстояло выполнить множество поручений, и то, что по пятам не следовала учительница, было внове и очень занимательно.
Пэтти нашла, что обе спутницы, навязанные ей обстоятельствами, оказались неожиданно общительными. Они катались на коньках, салазках, играли в снежки, – и Хэрриет, на которую Пэтти смотрела широко открытыми от изумления глазами, заметно оживилась. Накануне рождества они с Мартином поехали развозить старым школьным протеже корзины с рождественскими подарками, а на обратном пути домой, благодаря бьющей через край жизнерадостности, они ехали около мили, зацепившись за спинку салазок; потом, вывалившись наружу, бежали следом и снова цеплялись, пока, наконец, не нырнули сломя голову в большой сугроб у въезда во двор. Отряхнув одежду от снега, словно щенки после купания в пруду, они, оживленные и радостные, ввалились в дом. Щеки Хэрриет раскраснелись от соприкосновения со снегом, ее обычно прилизанные волосы рассыпались по лицу в пышном беспорядке, большие темные глаза утратили свое печальное выражение. Это были веселые, озорные глаза маленькой девочки. Она была не просто хорошенькой, а необузданно, поразительно, по-цыгански красивой, что заставляло обращать на нее внимание.
– Надо же, – шепнула Пэтти Козочке Маккой, когда они снимали калоши и рейтузы в нижнем холле. – Взгляни на Хэрриет! Красотка, правда?
– Черт возьми! – пробормотала Козочка. – Если бы она умела обращаться со своей внешностью, она стала бы самой грандиозной красавицей во всей школе.
– А мы на что! – заметила Пэтти.
На верхней площадке лестницы они встретили Осаки с молотком и зубилом.
– Я открыть два ящик, – проговорил он. – Один – для мисси Маргариты Маккой. Один – для мисси Пэтти Уайатт.
– Ура! – крикнула Козочка и пустилась галопом к своей комнате в Южном Крыле.
Для Козочки Маккой рождественский подарок означал неумеренную роскошь новых вещей, которые не шли ни в какое сравнение с десертами. У нее имелся холостой попечитель, который был подвержен приступам столь эксцентричной щедрости, что Вдовушке приходилось постоянно напоминать ему о том, что Маргарита – всего лишь школьница с непритязательными вкусами. К счастью, он всегда забывал об этом предостережении перед очередным рождеством – или, скорее, слишком хорошо знал Козочку, чтобы в это поверить – и продолжал присылать подарки.
Пэтти не церемонясь тоже бросилась к Райской Аллее, как вдруг вспомнила о покинутой Хэрриет, которая медленно плелась по сумрачному Веселому Переулку. Она побежала назад и схватила ее за локоть.
– Пойдем, Хэрри! Поможешь открыть мой подарок.
Хэрриет вспыхнула от неожиданного удовольствия: впервые за пять с половиной лет своей учебы в школе она удостоилась прозвища. Она последовала за Пэтти с некоторым рвением. Самое лучшее, что может быть после получения подарка к рождеству, это видеть, как его получает твоя подруга.
Это был большой квадратный ящик, до краев набитый коробками и свертками меньшего размера, перевязанными лентой и ветками остролиста; между ними из каждой свободной щелочки торчали забавные сюрпризы. При одном взгляде на подарки можно было судить, из какого дома они присланы, – из дома, полного шуток, безрассудных поступков и любви.
– Это первое рождество, которое я провожу вдали от дома, – произнесла Пэтти, и голос ее едва заметно дрогнул.
Однако ее мгновенная серьезность была не долгой: исследование подарков было настолько захватывающим занятием, что для любых противоречивых эмоций не оставалось места. Хэрриет сидела на краю кровати и молча наблюдала, как Пэтти оживленно разбрасывает по полу оберточную бумагу и алые ленты. Она распаковала перчатки, книги и безделушки в широком ассортименте, снабженные поздравительными записками. Даже повар испек рождественский торт с причудливо изукрашенной верхушкой. А маленький Томми прикрепил к наполненному конфетами слону этикетку, на которой нетвердыми, ползущими вверх печатными буквами написал: «дарагой систре от тома».
Пэтти радостно засмеялась, отправляя в рот шоколадную конфету, и бросила слоника в подол Хэрриет.
– Правда, они душки, что утруждают себя такими хлопотами? А знаешь, иногда праздник за пределами дома окупается сторицей: о тебе думают намного больше! Это от мамы, – прибавила она, открыв крышку большой портновской коробки и вынимая прозрачное бальное платье из розового крепа.
– Просто прелесть, верно? – спросила она, – а я вовсе в нем не нуждалась! А тебе нравится получать вещи, которые тебе не нужны?
– Со мною такого не было, – вымолвила Хэрриет.
Пэтти уже углубилась в изучение другого свертка.
– «От папочки, с самыми наилучшими пожеланиями», – прочитала она. – Милый славный папа! И что, скажи на милость, там может лежать? Я надеюсь, мама посоветовала что-нибудь. В том, что касается выбора подарков, он сущий профан, разве что… ах! – Завизжала она. – Розовые шелковые чулки и туфли, подобранные под цвет. Ты только взгляни на эти шикарные пряжки!
Она предоставила Хэрриет для осмотра туфлю из розового атласа, украшенную одной из самых изящных серебряных пряжек, с каблучком, вызывающим головокружительные мысли о Франции.
– Как мило со стороны моего отца, да? – Пэтти весело послала воздушный поцелуй величавому портрету с судейской внешностью на письменном столе. – Туфли, конечно, предложила мама, но пряжки и французские каблуки – это его идея. Ей нравится, когда я разумна, а ему нравится, когда я легкомысленна.
Она погрузилась в захватывающее занятие по изучению розового платья перед зеркалом, чтобы убедиться, что цвет ей к лицу, как вдруг ее внимание привлек звук рыданий; обернувшись, она увидела, что Хэрриет бросилась на кровать и вцепилась в подушку, орошая ее градом слез. Пэтти уставилась круглыми от изумления глазами. Сама она не позволяла себе столь эмоциональных проявлений чувств и не могла представить, что может ее к этому побудить. Она отодвинула розовые атласные туфельки подальше от ног Хэрриет, которыми та колотила, подобрала упавшего слона и разбросанные шоколадки и села ждать, когда утихнет трагедия.
– Что случилось? – мягко спросила она, когда рыдания Хэрриет сменились судорожными всхлипами.
– Мой отец ни разу не присылал мне с-серебряных п-пряжек.
– Он далеко отсюда, в Мексике, – промолвила Пэтти, неуклюже пытаясь найти слова утешения.
– Он никогда мне ничего не посылает! Он меня даже не знает. Доведись ему встретить меня на улице, он бы меня не узнал.
– Ах нет, узнал бы, – заверила ее Пэтти утешением сомнительного свойства. – Ты ни капельки не изменилась за четыре года.
– И если бы он меня узнал, то я бы ему не понравилась. Я не красавица, я плохо одеваюсь и… – снова завелась Хэрриет.
Мгновение Пэтти смотрела на нее в молчаливой задумчивости, затем сменила тактику. Протянув руку, она энергично встряхнула ее.
– Ради бога, перестань плакать! Вот почему твой отец такой. Ни один мужчина не вынесет, чтобы по его шее все время струились слезы.
Хэрриет подавила рыдания и уставилась на нее.
– Если бы ты видела, на кого ты похожа, когда плачешь! Рева-корова. Поди сюда! – Она взяла ее за плечо и поставила перед зеркалом. – Ты когда-нибудь видела такое пугало? А я как раз думала, прежде чем ты начала плакать, о том, какая ты хорошенькая. Так и было, честно. Ты можешь быть такой же красивой, как любая из нас, стоит тебе только решиться…
– Нет, не могу! Я безобразна и все тут. Я никому не нравлюсь и…
– Ты сама в этом виновата! – резко проговорила Пэтти. – Если бы ты была толстой, как Айрин Маккало, или если бы у тебя не было подбородка, как у Эвалины Смит, еще куда ни шло, но у тебя, черт возьми, ничего такого нет, кроме того, что ты разводишь столько сырости ! Ты постоянно плачешь, и вечное сочувствие начинает утомлять. Я говорю тебе правду, потому что ты начинаешь мне нравиться. Не стоит утруждаться говорить людям правду, если они тебе не нравятся. Мы с Конни и Прис так хорошо ладим по той причине, что всегда говорим друг другу всю правду о наших недостатках. Тогда у нас есть шанс их исправить. Именно это делает нас такими славными, – прибавила она скромно.
Хэрриет сидела с открытым ртом, слишком удивленная, чтобы плакать.
– Что касается твоей одежды, то она ужасна, – заинтересованно продолжала Пэтти. – Ты не должна позволять мисс Салли ее выбирать. Мисс Салли душка, я ее очень люблю, но она разбирается в вещах не больше кролика, – это видно по тому, как она сама одевается. И, кроме того, ты была бы намного приятнее, если бы не была такой чопорной. Если б ты просто смеялась так, как все мы…
– Как я могу смеяться, если не вижу ничего смешного? Шутки девочек ужасно глупые…
Разговор пришлось прервать, поскольку по коридору, словно шумный табун лошадей, неслась Козочка Маккой. На ней был меховой шарф и жемчужное ожерелье, на голове красовалась муфта, напоминавшая головной убор тамбурмажора; из кармана блузки торчали кружевной платок и веер резной слоновой кости, на плечах трепетал розовый шарфик из шифона; запястье украшал восточный браслет, а в руках она тащила оправленное в серебро мексиканское седло, которое могло бы сгодиться для техасских равнин, но никоим образом не для респектабельных деревенских улочек, прилегающих к «Святой Урсуле».
– Браво, Попи! – закричала она, налетев на них. – Он первый сорт, прелесть, милашка. Вы видали когда-нибудь такое шикарное седло?
Она плюхнула его на стул, розовый шифоновый шарф превратила в уздечку, села верхом и пустила «лошадь» вскачь легким галопом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Однажды Пэтти подслушала, как две учительницы обсуждали Хэрриет, и пересказанная ею версия была живописной.
– Ее отец не видел ее уже много лет. Он просто оставляет ее здесь и оплачивает счета.
– Не удивительно, что он не хочет брать ее домой! – сказала Присцилла.
– Никакого дома нет. Ее мать взяла развод, снова вышла замуж и живет в Париже. Вот почему в прошлом году Хэрриет не могла поехать заграницу во время школьного вечера. Ее отец испугался, что когда она окажется в Париже, мать завладеет ею – не потому, что она действительно нужна кому-то из них, а оттого, что им нравится делать друг другу назло.
Присцилла и Конни заинтересованно навострили ушки. Под самым их носом разворачивалась трагическая интрига, какую можно встретить только в романах.
– Вы, девочки, у которых была счастливая жизнь в семейном кругу, не можете себе представить то одинокое детство, какое было у Хэрриет, – выразительно произнесла Пэтти.
– Просто ужас! – воскликнула Конни. – Ее отец, наверное, настоящий Монстр , если совсем ее не замечает.
– У Хэрриет глаза ее матери, – объяснила Пэтти. – Ее отец не в силах на нее смотреть, так как она напоминает ему о счастливом прошлом, которое больше не воскреснет.
– Это сказала мисс Уэдсворт? – полюбопытствовали они в один голос.
– Не совсем такими словами, – призналась Пэтти. – Я передала лишь основное содержание.
Эта история с живописными дополнениями в считанное время облетела школу. Если бы Хэрриет согласилась играть романтически-меланхолическую роль, на которую была избрана, она могла бы завоевать так называемую популярность. Однако в натуре Хэрриет не было ни малейших признаков театральности. Она просто ходила мрачная, продолжая оставаться нудной и неинтересной. Внимания общественности требовали другие, более захватывающие дела, и Хэрриет со своим окаянным детством была забыта.
Стоя на веранде, Пэтти помахала на прощанье последнему переполненному рождественскими пассажирами «катафалку» и вернулась в дом, оставшись один на один с бессодержательным трехнедельным существованием. Когда она равнодушно поднималась по лестнице, поджидавшая ее Мэгги обратилась к ней с сообщением:
– Мисс Пэтти, миссис Трент хотела бы поговорить с Вами в своем кабинете.
Пэтти повернула назад, задаваясь вопросом, в каком из своих последних поступков ей следовало отчитаться. Посещение личного кабинета Вдовушки обычно означало, что собирается гроза. Она обнаружила четырех оставленных в запасе учительниц уютно сидящими за чайным столиком и, к ее удивлению, все вчетвером встретили ее приветливыми улыбками.
– Присаживайся, Пэтти, и угощайся чаем.
Вдовушка жестом показала на стул и налила в чашку на один дюйм чайной заварки и на три дюйма горячей воды. Мисс Салли снабдила ее отделанной бахромой салфеткой, мисс Джеллингс подала гренки, намазанные маслом, а мисс Уэдсворт – соленый миндаль. Пэтти изумленно заморгала и приняла эти дары. Когда за столом тебе прислуживают четыре учительницы, испытываешь совершенно новые ощущения. Пока она выдумывала историю на потеху Присцилле и Конни, настроение значительно улучшилось. И только она перестала удивляться, отчего ее удостоили таких почестей, как причина открылась.
– Пэтти, – произнесла Вдовушка, – я сожалею, что в этом году здесь нет твоих ближайших подруг, но я уверена, что вы с Маргаритой и Хэрриет весело проведете время. Завтрак будет на полчаса позже обычного и правила относительно школьной территории будут не столь жесткими, только мы, разумеется, всегда должны знать, где вас искать. Я постараюсь устроить поход на праздничный концерт в городе, а мисс Салли возьмет вас с собой на денек на ферму. Сейчас лед уже довольно крепкий, чтобы вы могли кататься на коньках, Мартин достанет салазки, и вы будете кататься с горки. Вы должны как можно дольше находиться на свежем воздухе, а я буду весьма довольна, если вы с Маргаритой сможете увлечь Хэрриет видами спорта, которыми занимаются на открытом воздухе. Кстати о Хэрриет…
Вдовушка на мгновение помешкала и Пэтти с ее проницательным умом поняла, что наконец-то они добрались до сути беседы. Чай и гренок были всего лишь оберткой. Она слушала с некоторой подозрительностью, Вдовушка же понизила голос с таким видом, словно сообщала нечто секретное.
– Раз уж заговорили о Хэрриет, я хотела бы заручиться твоей симпатией, Пэтти. Она очень добрая и искренняя. Это девочка, дружбой с которой мог бы гордиться каждый. Но благодаря несчастному стечению обстоятельств, как это иногда происходит в многолюдном, деятельном, эгоистичном обществе, ее игнорируют и не принимают в компанию. Хэрриет, судя по всему, не так легко приспосабливается, как большинство девочек, и я боюсь, что бедняжка часто очень одинока. Мне доставит несказанное удовольствие, если ты постараешься проявить к ней дружелюбие. Уверена, что она пойдет с тобой на сближение.
Пэтти пробормотала несколько вежливых фраз и удалилась переодеваться к ужину, упрямо решив держаться от Хэрриет как можно дальше. Ее дружба не товар, который можно купить за чай и гренок с маслом.
Три девочки ужинали в одиночестве за маленьким, освещенным свечами столиком в укромном уголке столовой, а четыре учительницы удобно расположились за дальним столиком в противоположном углу.
Пэтти приступила к еде, по возможности употребляя односложные слова; однако такое отношение к окружающему миру было ей не свойственно, поэтому, когда подали телятину (был вечер среды), она уже от всего сердца смеялась над бесхитростным разговором Козочки. Словарный запас мисс Маккой изобиловал местным диалектом прерий, и на каникулах она дала себе волю. В течение учебного года она была вынуждена сдерживаться в выражениях, учитывая денежный налог на сленг. Иначе все ее карманные деньги пошли бы на увеличение общественной казны.
Как приятно направлять застольную беседу туда, куда душе угодно. Обычно, когда присутствовал учитель и задавалась тема, трапеза носила характер ограниченной рамками формальной процедуры. Пять вечеров в неделю, во время подачи первых трех блюд, следовало вести беседу на французском языке, и каждая девочка должна была внести свою лепту в виде не менее двух ремарок. Нельзя сказать, что на «французских» вечерах в столовой было много разговоров. Субботний вечер посвящался обсуждению (на английском) текущих событий, почерпнутых из редакционных статей в утренней газете. В «Святой Урсуле» никто особо не располагал временем для передовиц, поэтому даже на «английских» вечерах беседа угасала. Но по воскресеньям школа наверстывала упущенное. В этот день, являвшимся festa , они могли говорить о чем угодно. И шестьдесят четыре сороки, трещавшие изо всех сил, не шли ни в какое сравнение с ученицами «Святой Урсулы» во время воскресного ужина.
Четыре дня перед рождеством пролетели неожиданно быстро. Первый день запомнился метелью, в последующие три дня сияло солнце. Мартин вытащил сани, девочки набились в них и поехали на лесной участок за вечнозелеными растениями. В деревне предстояло выполнить множество поручений, и то, что по пятам не следовала учительница, было внове и очень занимательно.
Пэтти нашла, что обе спутницы, навязанные ей обстоятельствами, оказались неожиданно общительными. Они катались на коньках, салазках, играли в снежки, – и Хэрриет, на которую Пэтти смотрела широко открытыми от изумления глазами, заметно оживилась. Накануне рождества они с Мартином поехали развозить старым школьным протеже корзины с рождественскими подарками, а на обратном пути домой, благодаря бьющей через край жизнерадостности, они ехали около мили, зацепившись за спинку салазок; потом, вывалившись наружу, бежали следом и снова цеплялись, пока, наконец, не нырнули сломя голову в большой сугроб у въезда во двор. Отряхнув одежду от снега, словно щенки после купания в пруду, они, оживленные и радостные, ввалились в дом. Щеки Хэрриет раскраснелись от соприкосновения со снегом, ее обычно прилизанные волосы рассыпались по лицу в пышном беспорядке, большие темные глаза утратили свое печальное выражение. Это были веселые, озорные глаза маленькой девочки. Она была не просто хорошенькой, а необузданно, поразительно, по-цыгански красивой, что заставляло обращать на нее внимание.
– Надо же, – шепнула Пэтти Козочке Маккой, когда они снимали калоши и рейтузы в нижнем холле. – Взгляни на Хэрриет! Красотка, правда?
– Черт возьми! – пробормотала Козочка. – Если бы она умела обращаться со своей внешностью, она стала бы самой грандиозной красавицей во всей школе.
– А мы на что! – заметила Пэтти.
На верхней площадке лестницы они встретили Осаки с молотком и зубилом.
– Я открыть два ящик, – проговорил он. – Один – для мисси Маргариты Маккой. Один – для мисси Пэтти Уайатт.
– Ура! – крикнула Козочка и пустилась галопом к своей комнате в Южном Крыле.
Для Козочки Маккой рождественский подарок означал неумеренную роскошь новых вещей, которые не шли ни в какое сравнение с десертами. У нее имелся холостой попечитель, который был подвержен приступам столь эксцентричной щедрости, что Вдовушке приходилось постоянно напоминать ему о том, что Маргарита – всего лишь школьница с непритязательными вкусами. К счастью, он всегда забывал об этом предостережении перед очередным рождеством – или, скорее, слишком хорошо знал Козочку, чтобы в это поверить – и продолжал присылать подарки.
Пэтти не церемонясь тоже бросилась к Райской Аллее, как вдруг вспомнила о покинутой Хэрриет, которая медленно плелась по сумрачному Веселому Переулку. Она побежала назад и схватила ее за локоть.
– Пойдем, Хэрри! Поможешь открыть мой подарок.
Хэрриет вспыхнула от неожиданного удовольствия: впервые за пять с половиной лет своей учебы в школе она удостоилась прозвища. Она последовала за Пэтти с некоторым рвением. Самое лучшее, что может быть после получения подарка к рождеству, это видеть, как его получает твоя подруга.
Это был большой квадратный ящик, до краев набитый коробками и свертками меньшего размера, перевязанными лентой и ветками остролиста; между ними из каждой свободной щелочки торчали забавные сюрпризы. При одном взгляде на подарки можно было судить, из какого дома они присланы, – из дома, полного шуток, безрассудных поступков и любви.
– Это первое рождество, которое я провожу вдали от дома, – произнесла Пэтти, и голос ее едва заметно дрогнул.
Однако ее мгновенная серьезность была не долгой: исследование подарков было настолько захватывающим занятием, что для любых противоречивых эмоций не оставалось места. Хэрриет сидела на краю кровати и молча наблюдала, как Пэтти оживленно разбрасывает по полу оберточную бумагу и алые ленты. Она распаковала перчатки, книги и безделушки в широком ассортименте, снабженные поздравительными записками. Даже повар испек рождественский торт с причудливо изукрашенной верхушкой. А маленький Томми прикрепил к наполненному конфетами слону этикетку, на которой нетвердыми, ползущими вверх печатными буквами написал: «дарагой систре от тома».
Пэтти радостно засмеялась, отправляя в рот шоколадную конфету, и бросила слоника в подол Хэрриет.
– Правда, они душки, что утруждают себя такими хлопотами? А знаешь, иногда праздник за пределами дома окупается сторицей: о тебе думают намного больше! Это от мамы, – прибавила она, открыв крышку большой портновской коробки и вынимая прозрачное бальное платье из розового крепа.
– Просто прелесть, верно? – спросила она, – а я вовсе в нем не нуждалась! А тебе нравится получать вещи, которые тебе не нужны?
– Со мною такого не было, – вымолвила Хэрриет.
Пэтти уже углубилась в изучение другого свертка.
– «От папочки, с самыми наилучшими пожеланиями», – прочитала она. – Милый славный папа! И что, скажи на милость, там может лежать? Я надеюсь, мама посоветовала что-нибудь. В том, что касается выбора подарков, он сущий профан, разве что… ах! – Завизжала она. – Розовые шелковые чулки и туфли, подобранные под цвет. Ты только взгляни на эти шикарные пряжки!
Она предоставила Хэрриет для осмотра туфлю из розового атласа, украшенную одной из самых изящных серебряных пряжек, с каблучком, вызывающим головокружительные мысли о Франции.
– Как мило со стороны моего отца, да? – Пэтти весело послала воздушный поцелуй величавому портрету с судейской внешностью на письменном столе. – Туфли, конечно, предложила мама, но пряжки и французские каблуки – это его идея. Ей нравится, когда я разумна, а ему нравится, когда я легкомысленна.
Она погрузилась в захватывающее занятие по изучению розового платья перед зеркалом, чтобы убедиться, что цвет ей к лицу, как вдруг ее внимание привлек звук рыданий; обернувшись, она увидела, что Хэрриет бросилась на кровать и вцепилась в подушку, орошая ее градом слез. Пэтти уставилась круглыми от изумления глазами. Сама она не позволяла себе столь эмоциональных проявлений чувств и не могла представить, что может ее к этому побудить. Она отодвинула розовые атласные туфельки подальше от ног Хэрриет, которыми та колотила, подобрала упавшего слона и разбросанные шоколадки и села ждать, когда утихнет трагедия.
– Что случилось? – мягко спросила она, когда рыдания Хэрриет сменились судорожными всхлипами.
– Мой отец ни разу не присылал мне с-серебряных п-пряжек.
– Он далеко отсюда, в Мексике, – промолвила Пэтти, неуклюже пытаясь найти слова утешения.
– Он никогда мне ничего не посылает! Он меня даже не знает. Доведись ему встретить меня на улице, он бы меня не узнал.
– Ах нет, узнал бы, – заверила ее Пэтти утешением сомнительного свойства. – Ты ни капельки не изменилась за четыре года.
– И если бы он меня узнал, то я бы ему не понравилась. Я не красавица, я плохо одеваюсь и… – снова завелась Хэрриет.
Мгновение Пэтти смотрела на нее в молчаливой задумчивости, затем сменила тактику. Протянув руку, она энергично встряхнула ее.
– Ради бога, перестань плакать! Вот почему твой отец такой. Ни один мужчина не вынесет, чтобы по его шее все время струились слезы.
Хэрриет подавила рыдания и уставилась на нее.
– Если бы ты видела, на кого ты похожа, когда плачешь! Рева-корова. Поди сюда! – Она взяла ее за плечо и поставила перед зеркалом. – Ты когда-нибудь видела такое пугало? А я как раз думала, прежде чем ты начала плакать, о том, какая ты хорошенькая. Так и было, честно. Ты можешь быть такой же красивой, как любая из нас, стоит тебе только решиться…
– Нет, не могу! Я безобразна и все тут. Я никому не нравлюсь и…
– Ты сама в этом виновата! – резко проговорила Пэтти. – Если бы ты была толстой, как Айрин Маккало, или если бы у тебя не было подбородка, как у Эвалины Смит, еще куда ни шло, но у тебя, черт возьми, ничего такого нет, кроме того, что ты разводишь столько сырости ! Ты постоянно плачешь, и вечное сочувствие начинает утомлять. Я говорю тебе правду, потому что ты начинаешь мне нравиться. Не стоит утруждаться говорить людям правду, если они тебе не нравятся. Мы с Конни и Прис так хорошо ладим по той причине, что всегда говорим друг другу всю правду о наших недостатках. Тогда у нас есть шанс их исправить. Именно это делает нас такими славными, – прибавила она скромно.
Хэрриет сидела с открытым ртом, слишком удивленная, чтобы плакать.
– Что касается твоей одежды, то она ужасна, – заинтересованно продолжала Пэтти. – Ты не должна позволять мисс Салли ее выбирать. Мисс Салли душка, я ее очень люблю, но она разбирается в вещах не больше кролика, – это видно по тому, как она сама одевается. И, кроме того, ты была бы намного приятнее, если бы не была такой чопорной. Если б ты просто смеялась так, как все мы…
– Как я могу смеяться, если не вижу ничего смешного? Шутки девочек ужасно глупые…
Разговор пришлось прервать, поскольку по коридору, словно шумный табун лошадей, неслась Козочка Маккой. На ней был меховой шарф и жемчужное ожерелье, на голове красовалась муфта, напоминавшая головной убор тамбурмажора; из кармана блузки торчали кружевной платок и веер резной слоновой кости, на плечах трепетал розовый шарфик из шифона; запястье украшал восточный браслет, а в руках она тащила оправленное в серебро мексиканское седло, которое могло бы сгодиться для техасских равнин, но никоим образом не для респектабельных деревенских улочек, прилегающих к «Святой Урсуле».
– Браво, Попи! – закричала она, налетев на них. – Он первый сорт, прелесть, милашка. Вы видали когда-нибудь такое шикарное седло?
Она плюхнула его на стул, розовый шифоновый шарф превратила в уздечку, села верхом и пустила «лошадь» вскачь легким галопом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18