Года, определенного приказом министра, не прошло еще, а
однокурсник уже носил погоны с тремя звездочками; кое-кого из выпуска, знал
Алныкин, представили к очередному званию, но, пожалуй, при самых
благоприятных обстоятельствах третью звездочку они получат ко Дню флота или
к ноябрьским праздникам.
Этот же, с которым Алныкин четыре года ходил в одном строю и хлебал в
столовой борщ под училищный оркестр, постарался его не узнать и голосом,
предвещавшим отказ, сухо осведомился, по какому вопросу желает обратиться к
командующему лейтенант Алныкин и знает ли он, что сегодня нет приема.
Услышав ответ ("По личному... и безотлагательно!"), адъютант сокрушенно
поднял плечи, показывая, что сомневается в успехе просьбы; невозможно было
представить его дежурящим по пирсу или вылезающим из машинного отделения -
таким он был, чего не замечалось в училище, чистеньким, в идеально
выглаженном кителе. Никто бы не узнал в нем Витьку Колбагина по прозвищу
Ромодан. Сохраняя в походке сомнение, он скрылся за дверью и через минуту
появился, лицо его выражало смешанное чувство растерянности и удивления тем,
что командующий дал "добро" на прием лейтенанта, которому по своим мелочным
делам надо бы обращаться к командиру дивизиона и никак не выше. Сев за стол
и раскрыв какой-то журнал типа амбарного, адъютант потребовал у Алныкина
удостоверение личности, записал фамилию и номер воинской части, после чего
пальцем отодвинул документ на край стола, и когда удостоверение личности
легло в карман кителя, Алныкин решил твердо и бесповоротно: к командующему
флотом он не пойдет, это может грозить Леммикки еще большими бедами.
Выйдя из кабинета, ничуть не обиженный на одноклассника, - такая уж у того
холуйская должность! - он расстегнул китель, достал учебник по малярному
делу и почитал его на скамейке в парке. Затем купил в хозяйственном магазине
две кисти и сунул их в карман. Много полезного узнал он в штабе флота, среди
прочего и врем ухода гидрографического судна "Экватор". С мостика его
смотрел на удаляющийся Таллин, на небо, под которым где-то на мызе прячется
Леммикки, которая, зарывшись в сено или при свете коптилки, пишет ему
бесконечные письма, никуда не отправляемые.
Отлученный от корабля, он знакомой мшистой тропкой добрался до одинокого,
родного уже, дома. Соскребал обои и отмывал стены, подбивал клинышки под
шаткие ступеньки, питалс не харчами "Софьи Павловны", а магазинными. По
вечерам разводил костер и сидел у него, чутко прислушиваясь к шорохам. От
жены бригадного минера к нему текли новости. Помощник - это все давно
признавали - чокнулся малость, но то, что творил он сейчас, поражало полной
потерей разума. Не первый год служивший офицер, он ходил по кораблям и вел
постыдно откровенные речи, всей бригаде сообщая, что 24 мая сего года
совершил самоволку, причем сбежал с корабл не в Кирканумми, а в Таллин, и,
слыша эти признания, офицеры притворялись глухими и немыми, а помощник
вдалбливал дату в память сослуживцев и отходил, очень довольный. Никто не
знал, зачем ему доносить на себя, но все понимали, что откровения эти - либо
от больного ума, либо от очень здорового.
Наконец помощник пришел к костру. Острое помешательство свое объяснил
хамством особиста, который собирает бумажки, вредящие Алныкину; помощник
отказывался подписывать одну из них, тогда ему пригрозили огласкою
самоволки, у особиста есть неопровержимое доказательство - справка из загса
с фамилиями свидетелей.
- Тоже мне скит нашел, - сказал он Алныкину. - Кончай эту бодягу. Ты
восстановлен в должности. Командир наш мудр, как змий.
"По неизвестной причине отсутствует один офицер - лейтенант Алныкин В. И." -
такой фразой в рапорте взбудоражил командир БК-133 штаб бригады шхерных
кораблей, а на указание, что "офицер" отстранен от должности, ответил грубо
и точно: с кораблем Алныкин не рассчитался, пистолета не сдал, а
предъявленная им расписка особого отдела - филькина грамота, листочек без
штампа и печати. Между тем фраза эта ввергла в панику Кирканумми, полагалось
немедленно укрепить госграницу, отсутствующий офицер всегда мыслился
перебегающим через контрольную полосу. Началось выяснение, и сразу же
обнаружилось, что приказа об отстранении никто не видел, всего лишь устное
распоряжение, сделанное под нажимом уполномоченного особого отдела и
отмененное, как только в Кирканумми улеглась паника.
Алныкин вернулся в каюту, но продолжал ходить по вечерам к дому. Два матроса
вызвались клеить ему обои, командир давал верные советы, офицеры обоих
дивизионов повадились таскать Алныкину хозяйственные предметы, однажды
прикатили детскую коляску, и все они - он чувствовал это - жалели его,
упорно не желающего понимать, что никакой семьи уже не будет, что начальство
(особист нашептал) никогда не позволит жене Алныкина приехать в этот дом и,
вероятнее всего, разлучит их.
И он тоже жалел этих людей, потому что они не ведали, что ждет их впереди, а
он знал. Он увидел уже судьбу свою.
Увидел в тот день, когда в Таллине сразу после подъема флага побежал к
Леммикки, ожидавшей его на скамейке. "Нам надо пожениться", - сказал он ей
тогда, и она, выдохнув "конечно", достала из портфеля паспорт,
удостоверявший совершеннолетие, а потом взяла руку его, положила ее на глаза
свои, и он понял: глаза эти отныне будут видеть только его; Володиной рукою
провела по грудочкам своим, по бедру и животику, чтоб Алныкин убедился - она
будет женщиной только для него, станет матерью их детей, здоровых и крепких,
потому что тело ее - без изъяна. Он обнимал ее, он видел совсем близко лицо
ее, так близко, что нарушились привычные соразмерности; бровь Леммикки,
неестественно широка и длинная, вылетала из переносья, устремляясь к
бугорочку высокого, как небо, лба, но притягивалась на полпути височной
впадинкой и огибала крохотный голубенький глобус с черным зрачком ока...
Алныкин почти не дышал, оглушенный прозрением: эта сидящая в тесной близи
девушка - она ведь ему совершенно незнакома, он видел ее всего несколько
часов, он не знает, добрая она или злая она, красивая или нет, умная или
глупая, но и он ей почти незнаком, тем не менее они закованы в единое
чувство, которое называется, конечно, любовью, которое как бы вне их. Это
чувство подарено им кем-то, вручено на вечное хранение, и, что бы ни
случилось, оно будет в них как кровь, как воздух в легких, он и Леммикки
обречены были на эту любовь с момента рождения, она - сама судьба. Он
поцеловал глаза, которые будут с ним всегда и везде, еще много, много лет,
они не изменятся, лишь утратят пылающую голубизну. А вот коричневые пятна на
щеках появятся через несколько месяцев, когда Леммикки забеременеет, и
пропадут, когда родится ребенок; что-то произойдет с талией и бедрами,
укрупнится грудь, лет через десять наступит пора женской зрелости. Но не в
Порккала-Удде, не век же служить здесь, а где-то на берегах другого моря или
океана, семья прибавится еще одним человечком, и когда-нибудь, прид после
многомесячного похода и обнимая Леммикки, Алныкин заметит радиальные
морщинки у глаз жены и взгрустнет, и вспомнит этот день и час на скамейке,
гладкую и теплую, как мрамор на солнце, щеку девушки, предопределенной ему и
такой же неотвратимой, как жизнь.
Весь июнь стояла жара, от сосен несло смоляным духом, катера в море выходили
редко, плановые стрельбы перенесли на август, зато опустел пирс, где
швартовались корабли охраны водного района, почти все тральщики ушли в
Рижский залив. На БК-133 радостно забегали, когда получили приказ -
сопровождать транспорт до траверза Наргена. У помощника был уже опыт общения
с владыкою всех стихий - судьбою, он забрался на рубку, исполнил шаманский
танец, просил небо и воды быть милостивыми к женам и подругам славных
офицеров ВМС СССР. Небо ответило ворчанием чаек, а море безразличием
одинаково набегающих волн. Тогда помощник решил использовать технические
средства, пустился в поход по эфиру, заперся в радиорубке, поймал маяк
Брюстерорт и нравящиеся ему мелодии усилил динамиками трансляции, пока не
рыкнул на него командир. В двух милях от маяка Порккала-Калбода помощник
выскочил, как ошпаренный, из радиорубки, нырнул в офицерский отсек,
переметнулся оттуда в носовой кубрик, затем в кормовой и, торжествующий,
показался на палубе, словно знамя неся портрет Лаврентия Берии, друга и
сподвижника не очень-то любимого помощником И. В. Сталина. Был этот Берия на
корабле, называемом СССР, флагманским специалистом по следствиям, арестам,
тюрьмам и особым отделам, умудрился отделы эти разместить в каждой каюте
того же всесоюзного корабля. Портрет в рамке помощник привязал к леерным
стойкам у кормы, почти рядом с флагштоком, после чего открыл огонь по нему
из пистолета, норовя попасть в пенсне. Стрельба велась из положения "лежа",
помощник забрался на рубку, откуда его за ноги стянул на палубу командир,
весьма встревоженный. Алныкину тоже не хотелось еще раз побывать в особом
отделе, надругательство над портретом сулило небывалые беды. Матерящегося
помощника швырнули в офицерский отсек и наглухо задраили там. Портрет
утопили на рейде Штандарт при возвращении в бухту и, чтобы не всплыл,
подвязали к нему грузило. Опережая доклады стукачей, командир вызвал
фельдшера, намекнул о временном умопомрачении одного из офицеров катера.
Кого именно - не уточнил, болезнью этой равным образом страдали и командир,
и помощник, и Алныкин, который службой почти не занимался, а кружил мыслью
вокруг благоустройства дома, упорством и безрассудством напоминая слепую
лошадь на шахте.
Лишь на следующий день случайно выкраденна в эфире новость стала официальным
известием. В Москве произошло что-то важное, Алныкина тоже касающееся,
потому что из особого отдела базы прибыл майор с его пистолетом. Командир БК
отсутствовал, помощник вдоволь покуражился, упира на то, что упомянутые в
расписке "и патроны к нему" следует понимать так: сорок один патрон!
Пришлось майору отправиться на "Софью Павловну" за недостающим боезапасом,
метнув на помощника злобный, как в исторических романах, взгляд.
А утром он вновь заявился на катер. Под театрально громкие причитания
помощника майор повел Алныкина на буксир и все четыре часа плавания не
позволял ему подходить к борту. Показал командировочное предписание -
лейтенанту Алныкину прибыть в Министерство внутренних дел ЭССР.
В полдень 10 июля Владимир Алныкин ступил на землю древнего Таллина, морякам
русского императорского флота более известного как Ревель. Год прошел с того
дня, как здесь началась его офицерская жизнь.
Черный "ЗиМ" ожидал их в гавани. Жена бригадного минера, прибывшая на том же
буксире, послала Алныкину воздушный поцелуй. Хлопнула дверца, машина
покатила, мимо проносились дома и прохожие. Светило солнце, сизые голуби
прыгали по Ратушной площади.
Доехали до Министерства внутренних дел, майор повел Алныкина в бюро
пропусков, куда-то позвонил. Пропуска не понадобилось, по широкой лестнице
спустился молодой человек в сером костюме, ему майор и передал Алныкина, а
новый сопровождающий слащаво спросил, как настроение у лейтенанта, обедал
ли, есть ли у него претензии к майору.
Претензий не было. Алныкина ввели в комнату, размерами, количеством
телефонов и стульями похожую на ту, где хозяйничал адъютант командующего
флотом. Нетрудно было догадаться, что за дверью кабинета - человек,
обладающий большими правами.
Им оказался Янковский, белобрысый дохляк, как называл его про себ Алныкин.
На столе - чернильный прибор и подставка для карандашей, ни папки, ни книги,
ни листа бумаги. Янковский, наверное, недавно обосновался здесь и не знал
еще, чем заполнить пустоту. Выдвигал ящик за ящиком двухтумбового
письменного стола, и ящики, судя по трескучему звуку, не содержали в себе
ничего. В самом нижнем справа обнаружился перекидной календарь, Янковский
обрадовался ему, нашел в листках день текущий, пометил его какой-то записью.
Алныкин сумел подсчитать: кабинет лишился бывшего хозяина пять дней назад.
- Вы меня помните?
- Так точно, - подтвердил Алныкин и сел поудобнее.
- И я вас помню... И надолго запомню. Произошли значительные изменения в
расстановке кадров после известных вам событий в Москве. - Янковский
задумчиво смотрел куда-то поверх Алныкина. - Одни пошли вниз, другие вверх.
Но и вы приложили руку к тому, что я здесь, в этом кабинете. Точнее - язык
ваш... - Он перевел взгляд на Алныкина. - Выдержке вашей позавидуешь.
Разговор будет доверительным, скажу поэтому сразу: жена ваша здесь, за
стеной, поговорим, и вы заберете ее, пойдете с нею, не знаю только, куда
пойдете...
- Леммикки, - сказал Алныкин. - Через два "м" и два "к".
- Проверим.
Янковский развернулся в кресле, открыл сейф, достал папку, прочитал.
- Правильно... По некоторым данным в Ленинграде до революции проживало
триста тысяч эстонцев, русских в Ревеле было меньше. Эти две нации очень
несхожи, но смешанные браки отличаются крепостью и постоянством, такие уж
эстонские женщины, страна хуторская и рыбацкая, мужья пашут либо землю, либо
море, и если жены не будут им верны, то какой смысл пахать? Гулящая эстонка
- угроза для нации. Всю войну я прослужил в эстонском корпусе, нигде не
встречал таких исполнительных радисток, с одной из них меня дважды
выбрасывали за линию фронта. Она стала моей женой, так вот...
Ослабил узел галстука, достал из кармана коробку "Северной Пальмиры". Открыл
ее. Закурили.
- Так вот, - продолжал Янковский, меняя ударение и тему, - о вас, лейтенант
Алныкин, много чего написано, кое-что в отношении вас готовилось, но -
обошлось, вам ничто не грозит, вашу личную судьбу будет решать флот, только
флот, и как он решит - неизвестно мне. Одно я знаю: жену вашу в Порккала-Удд
не пустят, пропуска не дадут, потому что есть вещи, которые не отменишь и не
изменишь. Отец, мать, место и время рождени - это как вписано в анкету, так
и останется навечно. Жене вашей не учиться уже ни в Тарту, ни в Москве, ни в
Ленинграде, высшее образование она сможет получить только в краевых и
областных центрах. Иных последствий не будет, дело закрыто за
недостаточностью улик, с жены, однако, взята подписка о невыезде, всего
лишь, но и она отменится, как только вы исправите досадную оплошность.
Янковский открыл папку и полистал ее. Палец его уткнулся в какую-то бумажку.
- Леммикки Ивиевна Алныкина... Справка из гинекологического отделения
больницы в Кохтла-Ярве, где жена ваша скрывалась, пока ее искали под
фамилией Йыги, и по справке выходит, что она - девушка... Сравните: 24 мая
сочеталась браком, а 4 июля еще девушка. Всегда будет соблазн поднять это
дело, - Янковский побарабанил по папке длинными пальцами, - и возобновить
следствие по факту фиктивного брака со всеми версиями, включая умысел,
преднамеренность, расчет, основанный на сговоре с кем-то. Вам следует
принять меры. Срочно. Немедленно устранить вопиющее несоответствие. К этой
справке должна быть приложена другая, опровергающая ее, о беременности
супруги, и как только эта справка появится, подписку о невыезде мы отменим.
Так что - спешите.
- Всего один вопрос... - Алныкин смотрел на папиросу - нет, не дрожала она!
А когда-то прятал руки в карманы шинели, скрывая дрожь пальцев, сплетал их,
чтоб не выдать волнения. Ни в одном кабинете отныне страха не испытает он.
Леммикки сделала его свободным человеком. - Один вопрос: о настоящем отце
жены. Этот... Ральф Лаанпере - был или не был?
На вопрос Янковский ответил вопросом.
- А был ли тот офицер, который тринадцатого марта сего года подвел женщину к
ресторану "Глория"? Существовал он или, что официально утверждается, не
существовал, а всего лишь - злостное измышление?.. Люди, лейтенант, только
тогда люди, когда они запротоколированы и пронумерованы. А женщина, якобы
получившая две тысячи рублей, до сих пор в больнице, и показаниям ее
доверять нельзя. Вот вы, например, офицера того видели?
Молодой человек со слащавыми глазами и слащавой улыбкой отметил в приемной
командировочное предписание и вывел Алныкина в коридор. Из какой двери вышла
туда же Леммикки или она стояла там, ожидая его, Алныкин не понял - как и
то, дрожала ли она, содрогаясь в беззвучном плаче, или это у него набежали
слезы и он будто под дождем видел мерцающие коридорные плафоны и мокрое лицо
метнувшейся к нему Леммикки. Они взялись за руки, ни слова не сказав, и
быстро пошли вниз, к выходу; расталкивали прохожих, стремясь неизвестно
куда, и вдруг оказались в подвальчике, полном тьмы и запаха кофе. Леммикки
расплакалась и сказала, что всегда знала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11